Брячеслав Иванович Галимов - Укладка ценных вещей в доме Нарышкиных - Брячеслав Иванович Галимов
Скачано с сайта prochtu.ru
Укладка ценных вещей в доме Нарышкиных осенью 1917 года
Пролог
Дом Нарышкиных стоял на месте литейно-пушечного двора. При строительстве Санкт-Петербурга здесь была прорублена широкая просека до «большой першпективы», позже названной Невским проспектом, а на месте просеки образовалась улица с артиллерийскими и литейными слободами, которая стала зваться Литейной. В сумбуре и хаосе петровского времени, когда старая иерархическая система рухнула, а новая ещё не образовалась, на Литейной и прилегающих к ней улицах можно было найти дома умелых кузнецов и свежеиспечённых графов, корабельных бомбардиров и бывших боярских сынов, ставших смотрителями за цейхгаузами. Тут устраивались «ассамблеи» на манер европейских балов, и рядом же ковались якоря и отливались пушки; помимо прочего, возле речки Фонтанки, впадающей в Неву, были устроены пруды для разведения рыбы к царскому столу.
Так продолжалось вплоть до правления Екатерины Второй, которая, став настоящей русской императрицей, не утратила, однако, любви к немецкой упорядоченности. «Всяк сверчок знай свой шесток», – любила повторять Екатерина понравившуюся ей русскую пословицу и в соответствии с этим правилом четко определила место каждого сословия в государственном устройстве, а отсюда – и в месте проживания. Поскольку литейные и пушечные слободы находились в недопустимой близости от императорского дворца, они были выведены из этого района, который начал застраиваться исключительно домами благородных господ. Литейная улица сделалась проспектом, пруды для разведения рыбы засыпали, все улицы поблизости привели в надлежащий вид.
Среди последних была и Сергиевская, бывшая Артиллерийская, названная в честь храма Святого Сергия Всей Артиллерии. Он был посвящён Сергию Радонежскому, который, как известно, благословил князя Дмитрия на Куликовскую битву, а потому мог считаться покровителем всего русского войска. Кроме того, в храме был придел в честь святителя Николая Чудотворца, покровителя моряков, путешествующих, учащихся и бесприданниц, но, главное, спасителя от внезапной смерти. В ходе облагораживания улицы Храм Святого Сергия Всей Артиллерии тоже претерпел немалые изменения: сначала маленький деревянный, он был перестроен в огромный каменный собор с роскошным внутренним убранством.
В девятнадцатом веке Сергиевская улица сделалась одной из самых аристократических в Петербурге: дома на ней принадлежали графам Апраксиным, князьям Трубецким и Барятинским; был даже дворец великой княгини Ольги Александровны. Дом Нарышкиных также принадлежал ранее князю Трубецкому, а до него здесь проживал Абрам Ганнибал, «арап Петра Великого», прадед Пушкина. Арап имел нрав бешеный, африканский: заподозрив первую жену в измене, он бил её смертным боем, держал в заточении и морил голодом, а после отправил в монастырь. Во второй раз он женился, не дожидаясь развода, что ему было прощено – как из уважения к заслугам перед Россией, так и из опасений буйного арапского нрава. Впрочем, развод был, всё-таки, получен, и, поселившись открыто со второй женой на Сергиевской улице, арап нажил немало детей.
По праву рождения Нарышкины тоже имели полное право находиться в этом избранном районе, ибо приходились родственниками правящей династии: мать Петра Великого была урождённой Нарышкиной. Связи с императорским домом ещё более укрепились в царствование Александра I: супруга Дмитрия Нарышкина, Мария, была сердечным другом императора – он жил с ней пятнадцать лет как со своей женой и она родила ему нескольких детей. Жаннетта, сестра Марии, была таким же сердечным другом Константина, младшего брата Александра.
Обе сестры отличались ветреностью и непостоянством: так, Мария изменяла царю Александру то с князем Гагариным, высланным за это за границу, то с генерал-адъютантом Адамом Ожаровским, а потом и с другими волокитами. В конце концов, император охладел к ней, и связь эта прекратилась, но Дмитрий Нарышкин навсегда сохранил звание наиглавнейшего рогоносца России; обманутых мужей издевательски поздравляли с принятием в орден, где он состоял великим магистром. Такой диплом получил по почте Пушкин, когда в Петербурге стало известно о тайном свидании его жены с Жоржем Дантесом. Характером Пушкин вышел в прадеда-арапа: жену он, правда, бить не стал, но с Дантесом стрелялся на дуэли и получил смертельную рану. Дмитрий же Нарышкин к своим рогам относился спокойно: жил в довольстве и увеселениях, со всеми был непринуждённо учтив, благороден сердцем и манерами, но сластолюбив, роскошен и расточителен.
Дом на Сергиевской улице купил его родственник Василий Львович Нарышкин в середине девятнадцатого века. Не обладая высокими должностями, – Василий Львович был всего лишь камер-юнкером при императорском дворе, – он владел огромными имениями по всей России. Это позволило ему полностью перестроить дом на Сергиевской: один из залов был выстроен, например, по подобию зала короля Генриха Наваррского, мужа королевы Марго, во дворце Фонтенбло.
Другие залы нарышкинского дома были также прекрасны, – часть из них предназначалась для великолепной коллекции Василия Львовича, который всю жизнь собирал предметы искусства и ценные археологические находки. Но, увы, времена настали тревожные – в России ширилось революционное движение, сопровождающееся в русских условиях террором. На царя Александра II было устроено несколько покушений и он погиб; на Александра III тоже готовилось покушение; при Николае II образовались сильные революционные партии.
Поскольку дом Нарышкиных находился в непосредственной близости от высших штабов государственной власти, изменения в её положении были весьма ощутимы здесь. При Николае I даже представить было невозможно, чтобы на царя совершались покушения, – единственное потрясение он пережил при вступлении на престол, когда произошло восстание на Сенатской площади. В дальнейшем малейшие поползновения на существующий порядок решительно пресекались Третьем отделением канцелярии его императорского величества и приданным ему Корпусом жандармов; дом Третьего отделения и тюрьма при нём находились на набережной Фонтанки, в нескольких минутах ходьбы от Сергиевской улицы.
Ещё на одной соседней улице, на Шпалерной, при Александре II была построена следственная тюрьма, в которой было 317 одиночных и 68 общих камер и карцеров, рассчитанных на 700 заключённых. Это был нехороший признак, свидетельствующий о том, что число политических заключённых растёт, и, стало быть, революционное движение действительно набирает силу.
При Николае II произошла уже настоящая революция в 1905 году, в ходе которой на той же Шпалерной улице, в Таврическом дворце, подаренном когда-то императрицей Екатериной своему любимцу Григорию Потёмкину, разместилась Государственная Дума. Хотя она была слаба и в целом покорна правительству, однако вековое здание российской империи дало трещину, которая стала всё более и более расползаться, пока не привела к обвалу всего строения в 1917 году. В Таврическом дворце образовалось Временное правительство и одновременно с ним возникли Советы рабочих и солдатских депутатов; всё лето 1917 года между двумя органами новой власти продолжалась борьба, пока перевес в ней не обозначился в пользу Советов.
Василий Львович Нарышкин не дожил до этих событий, – он умер вскоре после революции 1905 года, – но проявил удивительную прозорливость: будто предвидя тревожное будущее страны и опасаясь за свою бесценную коллекцию, он распорядился устроить в своём доме потайное помещение, куда можно было спрятать немало произведений искусства. В сентябре 1917 года его вдова и дети решили уложить в тайник предметы из коллекции Василия Львовича, которые не могли увезти с собой из России.
Укладка ценных вещей
– Как я устала, – видит Бог, как я устала! Всё на мне, всё! – никто не поможет! За что Господь так наказал меня? Чем я так провинилась?! – восклицала Феодора Павловна Нарышкина, всплёскивая руками и прикладывая платок к глазам. Несмотря на то, что грузинский род князей Орбелиани, к которому она принадлежала, давно обрусел, в речи Феодоры Павловны отчётливо слышался грузинский акцент. – За что Бог карает меня?! – продолжала она. – Мужа взял, дочь взял, а теперь надо уезжать из родного дома – куда поедем, зачем поедем? – она заплакала.
– Не надо отчаиваться, maman: если мы не можем ничего изменить, будем покорны своей судьбе и в этой покорности найдём утешение. Мы не станем роптать, – возблагодарим судьбу, даже если она зла к нам, – печально и спокойно сказал Наталья, её приёмная дочь.
– Ах, Наташа, не понимаю, что ты говоришь! Откуда ты это взяла, из каких книг? – возразила Феодора Павловна. – За что благодарить? Муж умер ещё не старым, а этой весной умерла Ирочка, бедная моя, Царство ей Небесное! – и вот, сейчас мы должны бежать в чужие края! Нет, мы прокляты Богом, мы проклятая семья! – Феодора Павловна заплакала больше прежнего.
Наталья обняла её и стала целовать мокрые от слёз щёки:
– Не надо! Когда-нибудь и мы отдохнём… Помните, как у Чехова: «Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах; мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, – и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка…».
– Наташа, милая, одна ты моя радость, – Феодора Павловна спрятала лицо у неё на груди. – Светлая душа, доброе сердце…
Наплакавшись, она посмотрела на груду серебряных вещей, приготовленных к укладке в тайник, и сказала:
– Этой ночью мы должны закончить. Есть у нас ещё уксус? Без него серебро потемнеет… Где Серёжа?..
– Он скоро придёт, – ответила Наталья.
– Если бы не он, дай Бог ему здоровья, мы пропали бы, – сказала Феодора Павловна. – Хороший у тебя муж: хоть тебе повезло в браке.
– Да, повезло… – горько улыбнулась Наталья. – А вы разве не были счастливы с Василием Львовичем? – перевела она разговор на другую тему.
– Счастлива? Когда выходила за него, думала, счастливее меня нет никого. А потом… – она вздохнула. – Мужчина, что вольный ветер, – гуляет, где хочет. Мой муж не был скромником; много обид нанёс он мне, но я терпела. Четырёх детей родила я ему, но часто ли видела его ласку?.. И сыновья пошли в него: им нет дела до матери. Где они, когда нужна их помощь?
– Они придут, они обещали.
– Ай, обещали! – воскликнула Феодора Павловна. – Обещания лёгки и красивы, как лебединое перо, но дом из них не построишь… А вот и Серёжа, единственный настоящий мужчина в семье!
– Я посмотрел в доме, больше ничего ценного не осталось. Сейчас уложим всё это, и конец! Уксус и газеты я принёс, – деловито сказал он. – Вы позволите, maman, я положу в тайник кое-какие свои вещи? – он показал небольшой деревянный ларец. – Тут мои ордена, бумаги, и всякая мелочь, которая в дороге может затеряться, а выбрасывать жалко.
– Ради Бога, Серёжа, зачем спрашиваешь? Клади, что хочешь, места хватит, – отвечала Феодора Павловна.
– Да, Василий Львович умно всё устроил, – Сергей бросил взгляд на тайник. – Что же, взялись? Я буду складывать.
– Уксус, уксус не забудь! Без уксуса серебро потемнеет, – напомнила Феодора Павловна.
– Конечно, но полагаю, мы вернёмся домой раньше, чем оно успеет потемнеть, – загадочно сказал Сергей.
– Что такое? Раньше? – обрадовалась Феодора Павловна. – Почему так говоришь?
– Смута не может продолжаться долго; всё вернётся на круги своя, – уверенно проговорил Сергей. – Быдло остаётся быдлом даже с богатством и властью; с богатством и властью оно, пожалуй, ещё более омерзительно. Может ли быдло управлять государством? Нет! Оно загадит его, превратит в Авгиевы конюшни, так что нужен будет новый Геракл, чтобы их очистить. У нас есть такой Геракл – генерал Корнилов. Да, он потерпел неудачу, потому что его предали те, кому он доверился, – поход на Петроград провалился. Но Корнилов не смирится, его не удержат в тюрьме, – а кроме него у нас есть много других достойных офицеров. Мы уничтожим гидру революции, мы отрубим её головы, а быдло загоним в хлев, где оно должно находиться и где ему самому спокойнее… Год, от силы – два, и Россия освободится от господ-революционеров!
– Дай Бог, дай Бог! – перекрестилась Феодора Павловна.
– Но это означает гражданскую войну? – спросила Наталья.
– Она уже идёт, – неужели ты не видишь, ma chеrie? Или твоё всепрощенчество делает тебя слепой? – зло усмехнулся Сергей. – В России всепрощенчество – вещь немыслимая, и даже граф Толстой, призывая к нему, сам не очень-то следовал своему учению: «не могу молчать», видишь ли, дерзкие письма государю писал, Столыпина ругал. А Столыпин был прав – сначала виселицы, потом реформы. В крайнем случае, всё вместе, как Пётр Великий делал. Вот такой язык Россия понимает, и только так её можно удержать в узде и направить к чему-то новому и лучшему.
– Можно ли направить к лучшему через виселицы? – возразила Наталья. Он недобро посмотрел на неё и хотел ещё что-то сказать, но его перебила Феодора Павловна:
– Ах, это ужасно! Ужасно, ужасно, ужасно! Какие все стали озлобленные, жестокие, – клянусь Богом, никогда такого не было! Вчера пошла на базар, – прислуга разбежалась, некому сходить; вы подумайте, женщина из славного рода Орбелиани, вышедшая замуж за мужчину из славного рода Нарышкиных, сама ходит на базар! – так меня по дороге три раза обругали ни за что, ни про что. А когда подходила к дому, какой-то человек хотел отнять мою сумку, – славу Богу, он был пьян и не мог стоять на ногах: упал, когда я его оттолкнула.
– Вот он, народ-богоносец, воспетый тем же Толстым, да господином Достоевским в придачу! – зло хохотнул Сергей. – Нет, за узду его, да в стойло, – иначе он такого натворит, век не расхлебаем… Что, опять не согласна? – взглянул он на жену.
– Не согласна, – ответила она, выдержав его взгляд
– Ну и ладно, оставайся при своём мнении, – сдерживая себя, глухо проговорил Сергей. – Что же, заворачивайте вещи, а не то всю ночь провозимся. Керосинку поставьте поближе…
***
– Какие вещи, какая посуда! – сказал Лев Васильевич, старший сын Феодоры Павловны, мужчина лет сорока, войдя в кладовую. От него сильно пахло коньяком, широкое лицо было красным. – Шедевры столового искусства, работа лучших ювелиров. Какие имена: Овчинников, Хлебников, братья Грачевы, Кейбель, – поставщики двора его императорского величества!.. А с этим осторожнее, господин поручик, – сам Фаберже делал!
– Вы бы лучше помогли, – недовольно сказал Сергей.
– Непременно, за этим и пришёл: «На зов явился я!» – ответил Лев Васильевич. – Добрый вечер, господин поручик; добрый вечер и вам, maman. А, Наташа, божий человечек, и ты здесь! Ну, конечно, где же тебе быть, как ни там, где нужны помощь и утешение; дай я тебя поцелую по-братски!
– Лев Васильевич, вы загораживаете свет, нам ничего не видно, – сказала она, отстраняясь от поцелуя.
– Mille pardons! Как у вас, однако, тут темно и тесно…Ну-с, что прикажете делать? – слегка покачнулся Лев Васильевич.
– Смочи холстину уксусом и переложи ею приборы. Тебе полезно будет уксусом подышать, голову в порядок привести, – выразительно посмотрела на него Феодора Павловна.
– «Ах, право, что за чертовщина, коль выпьет лишнее мужчина!» Классика, maman, общепризнанное произведение, – назидательно произнёс Лев Васильевич.
– Вы неправильно цитируете, – возразил Сергей. – Начало от себя добавили.
– Ну, вы учёный человек, как-никак училище правоведения закончили, вам виднее, – легко согласился Лев Васильевич. – Правда, в том же произведении сказано: «Ученье – вот чума, учёность – вот причина, что нынче пуще, чем когда, безумных развелось людей, и дел, и мнений». Это я правильно цитирую, господин поручик?
– Вы на что намекаете? – насторожился Сергей.
– А я не намекаю, я прямо говорю, что Россию погубили умники, – с вызовом сказал Лев Васильевич. – Начитались западной литературы и захотели всё изменить на западный лад. А нам Запад не указ, у нас свои порядки, – исконные, вечные; мы унаследовали их от святой Руси и великой Византии. Что может нам принести Запад? Ничего, кроме вреда!
– Но вы не в косоворотке ходите, в Париж с удовольствием ездите, – заметил Сергей. – В Ницце и Лозанне подолгу живёте и свои деньги в Европе храните.
– Ну так что? Главное, что я душой – настоящий русский человек. А какую одёжку надевать или где жить, – это пустяки, – возразил Лев Васильевич. – Может быть, я больше русский, чем какой-нибудь рязанский мужик, ибо он в Париже не бывал, европейских искушений не видывал, а я был, да не поддался, сохранил свою русскую душу. А вы всё на деньги меряете: твои деньги, мол, на Западе, так и сам ты западный. Нет-с, молодой человек, русскую душу деньгами не измерить – она, голубушка, плюёт на них с космических высот, ибо масштаб имеет вселенский!.. Что ты морщишься, Наталья? Не нравятся мои рассуждения?
– Это я от уксуса, Лев Васильевич, не обращайте внимания, – ответила она.
– То-то же – от уксуса! Потому как возразить мне нечего, русский человек всех превзойдёт, – довольно проговорил Лев Васильевич.
– Женились вы, однако, по расчёту: взяли жену старше себя, разведённую, да ещё с ребёнком, – не удержался Сергей. – Как же – принцесса Ольденбургская, княгиня Юрьевская! Первый муж – внебрачный сын самого императора Александра Второго; хорошая партия, чёрт возьми!
– Ах, Серёжа, зачем ты так? – укоризненно сказала Феодора Павловна. – Сашенька чудесная женщина, дай Бог ей здоровья.
– Вы, господин поручик, забываетесь, – густо побагровел Лев Васильевич. – Эдак и я могу сказать, что вы вошли в наш дом по расчету и вовсе не любите Наталью.
– Лёвушка, что ты?! Разве можно? – всплеснула руками Феодора Павловна. – Извинись сейчас же, а ты, Наташа, не бери в голову, это он всё выдумал.
– Что я мальчишка, извиняться перед ним, пусть сам извиняется, – буркнул Лев Васильевич. – Он первым начал.
– Серёжа, извинись немедленно! – приказала Феодора Павловна. – И скажи Наташе, что ты её любишь.
– Простите, maman; простите и вы, Лев Васильевич, я погорячился, – слегка поклонился ему Сергей. – Наташа, не сомневайся, ты дорога мне.
– В этом я не сомневаюсь, – продолжая заворачивать вещи, ответила она.
– Вот и хорошо! Когда мир в семье, сердце радуется, – пусть Господь отведёт от нас несчастья! – сказала Феодора Павловна. – Бери холстину, Лёвушка, смачивай уксусом.
– Я, всё-таки, закончу свои рассуждения, господин поручик, – упрямо проговорил Лев Васильевич.
– Сделайте одолжение, – пожал плечами Сергей.
– Чем сильна наша матушка-Россия? Всем, чем она отличается от Запада. Всё, что у нас своё, даёт нам силу, а что чужое – отбирает её, – сказал Лев Васильевич. – Я говорю, конечно, не о внешних признаках, таких, как одежда и всяких штучках, делающих жизнь более комфортной, а о глубинной сущности русской жизни. Возьмите западного человека: у него в крови сидит понятие о собственном достоинстве, – он, каналья, требует уважать права личности, он не может жить без демократических свобод, ему, подлецу, подавай «Декларацию прав человека и гражданина». А наши, русские, на это плевать хотели, – да-с, плевать, чего вы морщитесь? – наш народ готов отречься от своей воли, стерпеть любые обиды, хоть в морду ему бей; он готов забыть о себе, презреть себя, унизить, растоптать, если угодно, – и это возносит его превыше всех прочих народов на земле!
Западные люди в своей необузданной гордыне не способны понять, что в этом-то самоотречении и есть великая сила, ибо, добиваясь прав личности, они перестают быть единым народом, распадаются, так сказать, на атомы, о которых поведала нам современная наука, и которые есть частицы неустойчивые. Наш же народ, отрекаясь от личных свобод и презирая права индивидуума, сохраняет нерушимую целостность, он незыблем и твёрд. Для полной устойчивости ему нужно только одно – власть, такая же несокрушимая, не подверженная колебаниям и далёкая от западной губительной свободы, как он сам. Когда есть такая власть, народ счастлив и процветает; когда нет – он теряется и мечется, как стадо, оставшееся без пастыря.
– Я об этом и говорю: быдло вырвалось из стойла, быдло нужно вернуть в стойло, – вставил Сергей.
– Нет-с, милостивый государь, наш народ не быдло! – возмутился Лев Васильевич. – Ибо быдло есть неразумная скотина, а народ принимает на себя ярмо осознанно и добровольно, как я имел честь вам доложить. Он жертвует собою во имя России и тем подобен святым великомученикам, отрекающимся от себя и губящим себя во имя высшей идеи, во имя грядущего Царствия Небесного. Потому-то русский народ свят и у него особое предназначение в этом мире!
– Ай, Лёвушка, как славно ты сказал! Дай я тебя поцелую! – растрогалась Феодора Павловна.
Лев Васильевич подставил лоб для поцелуя, а Сергей, не удержавшись, ехидно спросил:
– Для чего же ваш святой народ восстал против царя, где было хваленное русское смирение? Всё полетело вверх тормашками, всё идет к черту; это, что, самоотречение такое?
– Да разве это народ восстал против царя? – возразил Лев Васильевич. – Это английские агенты и немецкие шпионы нагадили. Англия вечно нам гадит, а немцы, известное дело, земли наши хотят отнять – Drang nach Osten – ещё со времен благоверного князя Александра Невского. Англичане при дворе интриговали, а немецкие шпионы народ с толку сбили.
– Весь народ? Сто семьдесят миллионов человек? – не сдавался Сергей.
– В этом оборотная сторона смирения и самоотречения, – ничуть не смутился Лев Васильевич. – Когда народ готов отдаться пастырю, – отдаться так, как отдаётся женщина своему любимому, готовая стерпеть от него всё, даже боль и насилие – всегда может найтись проходимец, который воспользуется этой жертвенной любовью. Что поделаешь, – такова диалектика жизни, господин учёный правовед… Впрочем, я не снимаю ответственности с государя: Николай Александрович должен был вести себя твёрже и не позволять всяким там либералам править бал в стране.
– Что ты, Лёвушка! Можно ли так отзываться о царе? – замахала руками Феодора Павловна. – К тому же, он теперь в изгнании, несчастный, и семья его страдает. Что с ними будет, одну Богу известно…
– Нет-с, позвольте, я от своих слов не откажусь, – упрямо возразил Лев Васильевич. – Я монархист до мозга костей, для меня монархия это vim vitae, без которой и жизни нет, – так что я имею право высказаться. Разве Николай Александрович был настоящим царём? Ему бы в старые времена жить помещиком где-нибудь в Тамбовской или Пензенской губернии, стрелять ворон и бродячих собак, вывозить дочерей на танцы к соседям и пить водку тайком от жены, которой он побаивался и не в силах был ослушаться. А он оказался на царствовании в такое беспокойное время; ему следовало отречься ещё десять лет назад в пользу Николая Николаевича, тогда всё было бы по-другому.
– Это вы о дяде государя говорите? Но в четырнадцатом году он плохо справился с командованием армией, – сказал Сергей.
– Против него интриговали всё те же англичане: они сделали так, что нас преследовали неудачи в войне, – насупившись, ответил Лев Васильевич. – Но Николай Николаевич ни в коем случае не допустил бы революции, а нынче вот что мы имеем, – он махнул рукой куда-то за стену. – Эх, государь, государь, – Россию погубил, и себя погубил!..
– Это верно, – внезапно согласился Сергей. – Наши офицеры тоже так считают.
– А всё-таки мне его жаль, – упрямо сказала Феодора Павловна. – Я буду за него молиться.
– А ты что молчишь, скромница? – спросил Лев Васильевич, обратившись к Наталье. – Ты будешь молиться за государя Николая Александровича?
– Да, буду, но мне его не жаль, – ответила она. – Мне больше жаль тех людей, которых он погубил, и тех, которые ещё погибнут из-за него.
– Ай да смиренница! – засмеялся Лев Васильевич. – Ну дай же я тебя поцелую! От всего сердца, от души!
– Лев Васильевич, нам ещё много вещей укладывать, – возразила она, снова отстранившись от него.
– Лёва, веди себя прилично, – вмешалась Феодора Павловна. – Смачивай уксусом холстину, смачивай!..
***
На некоторое время в кладовой установилась тишина, нарушаемая лишь глухим стуком укладываемой посуды да тяжёлыми вздохами Феодоры Павловны. Потом послышались быстрые шаги, и в кладовую вошёл Кирилл Васильевич, средний сын Феодоры Павловны. Несмотря на то, что он был моложе Льва Васильевича, его волосы были сильно тронуты сединой, а на лбу пролегли глубокие морщины.
– Заканчиваете? – спросил он с порога. – До утра не так много времени осталось.
– Если бы ты нам помог, мы бы справились быстрее, – заметила Феодора Павловна.
– За этим я пришёл; говорите, что делать, – коротко бросил Кирилл Васильевич.
– Лёвушка смачивает холстину уксусом, мы с Наташей заворачиваем вещи, Серёжа складывает, а ты готовь нам холстину и газеты, – сказала Феодора Павловна. – Успеем до утра, не беспокойся.
– Надеюсь, – всё так же коротко ответил Кирилл Васильевич.
Опять наступила тишина, но Лев Васильевич всё время поглядывал на Кирилла Васильевича, будто ожидая, что он заговорит. Действительно, Кирилл Васильевич сначала бормотал что-то про себя, а потом не выдержал и сказал вслух:
– Трудно представить себе больший идиотизм! Угораздило нас родиться в этой стране...
– Ты о чём, Кирюша? – не поняла его Феодора Павловна.
– Да уж, поясните любезный братец, – ухмыльнулся Лев Васильевич.
– Что здесь пояснять? Разве непонятно? – раздражённо отозвался Кирилл Васильевич. – Россия вечно шла по особому пути, который на поверку оказывался кривым, извилистым и трудно проходимым, в то время как рядом пролегала прямая торная дорога. Но Россия, словно пьяница в ночи, блуждала бог весть где, падая, спотыкаясь и набивая себе синяки. Ей больше нравилось ползать в грязи, чем идти по чистой мостовой, и она ещё ставила себе в заслугу, что не похожа на других. Но теперь Россия окончательно сошла с ума: посмотрите, что делается кругом, разве это не безумие?
– Так и есть! – кивнул Сергей. – Вы удивительно верно изъясняетесь, Кирилл Васильевич.
– Нет, позвольте, меня ваши образы не впечатлили, – заспорил Лев Васильевич. – Сделайте одолжение, объяснитесь без литературщины.
– Пожалуйста. Мне кажется, я достаточно ясно выражаюсь, но если вам непонятно, я поясню свою мысль, – дёрнул головой Кирилл Васильевич. – С афинских и римских времён Европа тщательно, скрупулёзно, потом и кровью вырабатывала те политические, экономические, социальные и культурные установления, которые легли в основу европейской цивилизации и помогли ей занять главенствующее положение в мире. Страны, оказавшиеся в силу географических или исторических причин на окраине этой цивилизации, стремились приобщиться к ней, заимствовать её достижения и тем самым тоже получили возможность наилучшего развития. Одна лишь Россия из всех близлежащих стран отказалась следовать европейскому примеру; как точно подметил Чаадаев, мы добровольно выбрали изоляцию от Европы – мы взяли за образец тупиковый византийский вариант и тем обрекли себя на отсталость. Гибель Византии, с одной стороны, и победы Европы – с другой, должны были бы доказать нам, что византийская модель ненадёжна, а европейская крепка, но нет, мы упорно цеплялись и продолжаем цепляться за гнилую византийщину, обильно разбавляя её дикой азиатчиной. Деспотизм власти, суеверие и ханжество церкви, ужасающее бесправие народа, сопровождающееся бескультурьем, низостью и пресмыкательством, которые, в свою очередь, вызывают приступы жестокости и насилия – вот какую Россию мы получили! А для того чтобы оправдать в своих глазах и глазах всего мира наше ужасающее положение, мы продолжаем твердить о своей исключительности, и это всё более и более принимает характер патологического сумасшествия. В результате, всякие попытки перейти на европейский путь развития неизменно заканчиваются провалом: даже Пётр Великий с его титанической волей сумел придать европейский вид только фасаду нашего здания, но, по сути, Россия осталась прежней, византийской и азиатской. Впрочем, это привычно и удобно власти, это привычно и удобно народу; о, да, мы готовы заимствовать у Европы кое-что, делающую нашу жизнь более удобной, мы можем даже восторгаться Европой, но перенять её опыт, упаси Господи! Нам лучше живётся в своей мерзости, и мы не хотим от неё отказаться.
– Ишь ты! – иронически воскликнул Лев Васильевич. – Как вам, однако, не нравится Россия!
– Такая, как сейчас, сильно не нравится, – отрезал Кирилл Васильевич. – И самое печальное, что пока она остаётся такой, с ней неизбежно будут случаться катастрофы. Это хорошо понимал Сергей Юльевич Витте: каков народ, такова и власть; какова власть, таков и народ. Сергей Юльевич хотел изменить и то, и другое, а в итоге получил ненависть и с той, и с другой стороны: не трогай нас, мы хотим остаться такими, какие есть.
– Ваш тесть Витте у вас с языка не сходит, любезный братец, – заметил Лев Васильевич. – Чувствуется, что он был вашим кумиром, – или это его дочь так на вас влияет? Она ведь у него приёмная была, от третьей жены-еврейки? Евреи своего всегда добьются…
– Оставьте ваши антисемитские выходки! – крикнул Кирилл Васильевич. – Я знаю, что вы близки к черносотенцам, а у них во всём виноваты евреи! Слава богу, что ваши черносотенные союзы теперь запрещены в России – хоть одно цивилизованное решение у нас принято.
– То-то евреи полезли изо всех щелей, – ощерился Лев Васильевич.
Кирилл Васильевич побледнел и хотел что-то возразить, но его остановила Феодора Павловна:
– Лёвушка, что с тобой сегодня? Что ты на всех нападаешь? Оставь Верочку в покое: она прекрасная жена.
– На мою жену, значит, можно нападать, а мне слова не скажи? – возмутился Лев Васильевич. – А что я такого сказал? Вера и вправду еврейка, а еврейки, как известно, имеют большое влияние на своих мужей. Вспомните Библию: как Эсфирь уговорила своего мужа Артаксеркса перебить всех, кто выступал против евреев в его царстве. До сих пор в честь этого истребления есть еврейский праздник Пурим.
– Оставь это, говорю тебе! – уже не на шутку рассердилась Феодора Павловна. – Ну, что за наказание эти дети, совсем не хотят слушаться, – Господи, дай мне терпение!
Наталья улыбнулась, бросив быстрый насмешливый взгляд на обоих братьев, а Сергей перевёл разговор на другую тему:
– Кирилл Васильевич, по вашему мнению, почему случилась революция?
– Я отвечу, если меня не будут перебивать, – он кивнул в сторону Льва Васильевича.
– Упаси боже, любезный братец, – разве можно перебивать такого великого оратора, – с полупьяной улыбкой сказал Лев Васильевич.
– Если вам угодно ёрничать, продолжайте, я не стану вам мешать, – возразил Кирилл Васильевич.
– Ах, виноват, mille pardons, никому сегодня не могу угодить, – Лев Васильевич шаркнул ногой.
– Может, вам не стоило налегать на коньяк? – бросил ему Кирилл Васильевич.
– Как вы не деликатны, а ещё бывший дипломат, – парировал Лев Васильевич.
– Это вас уже совсем не касается, – зло ответил Кирилл Васильевич.
– А какой он был до войны, помнишь? – шепнула Феодора Павловна на ухо Наталье. – Изящный, остроумный, весёлый и никогда не сердился; да и Лёвушка не пил столько… Господи, до чего мы дошли! – вздохнула она и сказала вслух: – Мальчики, не ругайтесь! Немедленно обниметесь и не забывайте, что в ваших жилах течёт благородная кровь Нарышкиных и князей Орбелиани. Будьте достойны своих великих предков. Ну же, не заставляйте повторять меня дважды!
Лев Васильевич и Кирилл Васильевич неловко обнялись, не глядя друг на друга.
– Вот так, – обрадовалась Феодора Павловна.
***
– …Итак, молодой человек, вы спросили, почему в России произошла революция? – Кирилл Васильевич посмотрел на Сергея, тот поклонился ему. – Она произошла потому, что не могла не произойти. Ее подготовили высшие представители власти…
– Вот как! – не сдержался Лев Васильевич.
– Да, именно они! – воскликнул Кирилл Васильевич. – Я не наивный идеалист и понимаю роль экономических и социальных причин в революции, но твёрдо убежден, что всё это решаемо при правильном поведении власти. Как бы ни было тяжело положение страны, но когда власть в ней здоровая, есть надежда на улучшение. И напротив, если власть больна, страна погибнет, даже находясь не в самом худшем состоянии.
– Чем же была больна наша власть? – Лев Васильевич саркастически усмехнулся. Каков ваш диагноз, уважаемый доктор?
– Я отвечу, если вы не будете меня не перебивать, – холодно сказал Кирилл Васильевич.
– В самом деле, Лёвушка, – покачала головой Феодора Павловна.
– Молчу, молчу! – он закрыл рот рукой.
– Наша власть больна от того, – продолжал Кирилл Васильевич, – что все её болезни, присущие, в общем, любой власти, запущены до безобразия. Она не давала себя лечить, – более того, враждебно относилась даже к постановке диагноза. В нормальном цивилизованном обществе власть поставлена в такие условия, что находится под постоянным контролем, который не даёт ей серьёзно заболеть: чего стоит один принцип разделения властей – великая профилактика её заболеваний! Законодательная, исполнительная и судебная власть следят за состоянием друг друга, не давая развиваться нездоровым отклонениям…
– Опять литературщина, – явственно прошептал Лев Васильевич, но Кирилл Васильевич сделал вид, что не заметил этого замечания, и продолжал всё более воодушевляясь:
– У нас в России не так, – у нас существовала лишь видимость разделения власти, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что её ветви – это три головы чудовищного дракона, безжалостного и жадного. Разве судебная власть у нас заботилась о соблюдении законов? Ничуть! Мало того, что сами эти законы были несовершенны, но и они не соблюдались. Судебная власть была полностью покорна верховной исполнительной власти и в точности следовала её указаниям. Много ли вы вспомните случаев, когда судья осмелился перечить тому, что от него требовали «сверху»? Таких случаев единицы, и в каждом из них судья становился героем, известным все стране.
Но может быть, законодательная власть лучше? Нисколько! Пережив бурный период романтической молодости, Государственная Дума совершенно покорилась всё той же верховной власти, – и если в думских стенах звучали иногда вызовы ей, то они носили совершенно безобидный характер. В серьёзных вопросах Дума всегда и во всём поддерживала чудовищного дракона, а рыцари, желающие сразиться с ним, давно были изгнаны из сего, с позволения сказать, народного собрания. Прибавьте к этому убогую свободу слова и печати, столь поздно у нас появившуюся и существовавшую больше на бумаге, чем в действительности, и вы, полагаю, согласитесь, что наша власть не подвергалась никакому врачебному контролю, и в результате болезнь её была страшно запущена.
О, да, это началось не сегодня, но тем важнее проследить историю болезни! Взглянем на поведение высших представителей власти за последние полвека…
– Ого! Не сильно ли вы замахнулись? – прищурился Лев Васильевич. – Не трогайте святое.
– Святое? Отлично! Посмотрим, какое это святое, – взвился Кирилл Васильевич. – Я пройдусь исключительно по Романовым, ближайшим родственникам последних наших государей. Начнём с Николая Николаевича Старшего, брата Александра Второго. Оба они много лет изменяли своим жёнам: Александр с княжной Долгоруковой, чей сын был первым мужем вашей супруги, – Кирилл Васильевич взглянул на Льва Васильевича. «Далась им моя жена», – проворчал тот. – А Николай Николаевич – с прелестной танцовщицей Катенькой Числовой, – продолжал Кирилл Васильевич. – В конце концов, он решил развестись с супругой и, что самое забавное, обвинил в измене именно её – якобы она наставила ему рога с настоятелем дворцовой церкви Василием Лебедевым. Основываясь на этом, Николай Николаевич выгнал жену и отнял у неё драгоценности, в том числе собственные подарки, – всё это тут же было вручено несравненной Катеньке, которая с триумфом заняла место отставленной супруги. Но Николай Николаевич вскоре сделался так сладострастен, что одной любовницы ему стало мало и он создал себе целый гарем из «милашек» кордебалета. Окончательно свихнувшись на этой почве, он однажды решил на спектакле, что вся женская часть труппы готова отдаться ему прямо на сцене, и принялся раздеваться, чтобы ответить на их призыв. Старика с трудом удалось привести в чувство.
– Фу, какие мерзости! – сморщилась Феодора Павловна. – Неужели ты станешь пересказывать сплетни?
– Нет, позвольте, – желчно проговорил Кирилл Васильевич, – это не сплетни, это факты, – я привожу их, чтобы не быть голословным перед Львом Васильевичем.
– Если вам охота копаться в грязном белье, извольте, – пожал плечами Лев Васильевич. – Certaines personnes aiment à considérer les étrangers pantalon.
– Так я продолжу об этих les étrangers pantalon, – нервно хохотнул Кирилл Васильевич. – Николай Константинович, племянник государя Александра и Николая Николаевича Старшего, был русским Казановой и отличался невероятным женолюбием – он не брезговал никем: спеша на интимной свидание с какой-нибудь светской львицей, мог заехать «на минуточку» в бордель к проституткам или к знакомой портнихе, дарящей его ласками. Как-то он похвастался, что за одну ночь в его постели побывало двенадцать девиц; это он сказал: «Купить можно любую женщину, разница лишь в том, заплатить ей пять рублей или пять тысяч». Впрочем, его отец тоже был мастер по этой части и уже в зрелые годы вступил в нежные отношения с хорошенькой балериной Анной Кузнецовой, ради которой бросил семью.
Константин Константинович, младший брат Николая Константиновича, был известен своими неуклюжими стихами, которые он публиковал под псевдонимом «К.Р.», но более того мужеложством. Его личный банщик Сыроежкин долго был его любовником, а когда в силу каких-либо причин не мог оказать ему удовольствие, приводил своего брата Кондратия, весьма смазливого юношу.
– Я сейчас уйду, – сказала Феодора Павловна. – Наталья, не слушай его, мы сейчас вместе с тобой уйдём.
– Но что заглядывать в прошлый век, обратимся к веку нынешнему, – не обращая на неё внимания, продолжал Кирилл Васильевич. – Все помнят увлечения Алексея Александровича, дяди нашего отрекшегося государя. Последней пассией Алексея Александровича была Элиза Балетта, актриса Михайловского театра…
– Толстая, как мешок с картошкой, – вдруг подхватила Феодора Павловна и тут же осеклась. – Я просто хотела сказать, что никто не понимал, чем она так привлекла великого князя, упокой Господи его душу! – виновато прибавила Феодора Павловна.
– Будучи председателем Общества покровителей балета, Алексей Александрович настолько ей протежировал, что она стала примой-балериной с самым высоким гонораром, – продолжал Кирилл Васильевич. – Кроме того, Алексей Александрович осыпал madame Балетта немыслимыми подарками: по его заказу Фаберже изготовил для неё шкатулку из золота и бриллиантов, – она была украшена эмалевым якорем с инициалом «А», – а ещё Фаберже сделал для этой француженки вазу «Балетта», камнерезную фигурку «Просящий шнауцер» и нефритовую лейку, тоже украшенную золотом и алмазами.
На покупку всего этого Алексей Александрович потратил казённые деньги из вверенного ему морского ведомства. Дошло до того, что броня кораблей расползалась, ибо металлические заклёпки были разворованы, и броневые листы крепились деревянными втулками. Один миноносец вообще едва не затонул на полпути между Кронштадтом и Петербургом, так как в дырки для заклепок кто-то воткнул сальные свечи.
Не брезговал Алексей Александрович и суммами Красного Креста, предназначавшимися для раненых солдат. Помнится, в одном нелегальном издании было написано, что «в карманах великого князя уместилось несколько броненосцев и пара миллионов Красного Креста», а всего Алексей Александрович истратил на свои удовольствия тридцать миллионов рублей.
Когда шла война с Японией, madame Балетта красовалась в ожерелье из бриллиантов, которое наши петербургские остряки прозвали «Тихоокеанский флот». В обществе справедливо считали, что сия madame стоила нам поражения в Цусимском бою и во всей этой злосчастной войне… А государь всему этому потворствовал! – голос Кирилла Васильевича задрожал от негодования. – В молодости он и сам по семейной традиции крутил роман с балериной – с Матильдой Кшесинской, которая затем перешла от него к великим князьям Сергею Михайловичу и Андрею Владимировичу... Вся Россия видела эти безобразия, и все понимали, что близость к власти даёт индульгенцию на любые прегрешения. А уж когда появился Распутин, который вертел царём, как хотел, и устраивал дикие оргии, не снившиеся даже римлянам в период упадка их империи, власть окончательно рухнула в глазах народа.
– А вы знаете, что ответил Николай Николаевич, – наш Николай Николаевич, Младший, – когда Распутин хотел приехать к нему на фронт? – неожиданно спросил Лев Васильевич. – «Приезжай, повешу». Вот, кто должен был бы стать царём, а не Николай Александрович, подкаблучник своей взбалмошной и сумасбродной жены.
– Лёвушка, ну перестань же! – взмолилась Феодора Павловна. – Зачем ты так о нём?
– Он это заслужил, – решительно ответил Лев Васильевич.
– Государь Николай Александрович надеялся, что его окружение в обмен на такое покровительство не выдаст своего царя, но не тут-то было! – злорадно продолжал Кирилл Васильевич. – Они его предали первыми; ещё до официального отречения Николая великий князь Кирилл Владимирович привел к Государственной Думе весь свой Гвардейский экипаж и заявил о верности новой власти. Такую же присягу принесли великий князь Дмитрий Константинович и его племянники Гавриил и Игорь, а потом выразить почтение новой власти явились великий князь Николай Михайлович и великая княгиня Елизавета Маврикиевна.
Новая власть оценила такую преданность: Керенский лично разрешил Кириллу Владимировичу выехать в Финляндию и предоставил ему для этого комфортабельный вагон-салон и несколько товарных вагонов под багаж. Другие члены императорский семьи тоже благополучно выехали за границу, прихватив свои богатства, – ну, а наш бывший царь Николай был отправлен в Сибирь и вряд ли избежит участи других правителей, свергнутых в своё время революциями.
– Бедный, бедный государь, – повторила Феодора Павловна.
– Бросьте, maman, – одёрнул её Лев Васильевич. – Хватит его жалеть, – по делам вору и мука.
– Насчёт Кирилла Владимировича мне кажется, это слухи, – вставил молчавший до сих пор Сергей. – Я слышал, что он бежал из России по льду Финского залива, держа на руках малолетнюю дочь.
– Это в мае-то? – иронически спросил Кирилл Васильевич. – Какой лёд, какой залив? Думайте, что говорите.
Сергей недоверчиво посмотрел на него, но ничего не ответил.
– Но почему вы, любезный братец, так нелестно отзываетесь о новой власти? Она ведь ваша, либеральная, – заметил Лев Васильевич. – Вы радоваться должны, что Россия вступила на либеральный путь.
– Какой либерализм, о чем вы? Где вы видите либерализм?! – нервно выкрикнул Кирилл Васильевич. – С самого первого момента он был накрыт бурной разрушительной волной неуправляемой народной стихии и погиб в ней. А какие люди, какие идеи могли возглавить и воодушевить новую Россию! Князь Львов, умнейший человек широких взглядов с настоящим европейским воспитанием, – ещё с шестнадцатого года его имя значилось в списках ответственного кабинета министров, который должен был заменить существующий кабинет бюрократов и продажных чиновников. Кому, как не Львову, было возглавить власть после отречения царя? И что же? Он был председателем кабинета министров всего один день, его не утвердило Временное правительство – вот уж точно «временное»!..
А Милюков? Какая голова, какой характер, какие способности, – он мог бы составить честь любому европейскому правительству, – а у нас должен был уйти через два месяца после Февраля. Многотысячные демонстрации проводились под лозунгом «Долой Милюкова»! Do not cast pearls before swine… А Рябушинские? Какое семейство, какие таланты, сколько сделали для развития русской промышленности, и при этом люди вполне цивилизованные, с прогрессивными либеральными взглядами! На Западе таким деятелям ставят памятники, а у нас Рябушинскиих выгнали взашей под улюлюканье толпы… Кто же остался? Истерик Керенский, мнящий себя Наполеоном, но жалкий, мечущийся между правыми и левыми, – да крикуны-ораторы, потакающие опьяневшей от вседозволенности черни, да её самоизбранные вожаки, имя им легион, полуграмотные и необразованные, готовые грабить и резать всех, кто не живёт в грязи и нищете!
Варварство и рабство, в которых благодаря прежней власти пребывал русский народ, определили характер нашей революции, – потому я и говорю, что сейчас у нас абсурд, доведённый до сумасшествия. О, наша революция ещё покажет себя миру: мы опять станем для него отрицательным примером, как это уже было не раз!
– Ничего, мы справимся с этой стихией, – уверенно сказал Сергей. – Дайте только Корнилову создать новую армию…
– Корнилов человек крайне ограниченный, с узким кругозором и примитивными представлениями о жизни, – перебил его Кирилл Васильевич. – Я не разделяю взгляды тех, кто видит в нём спасителя страны; мы получим очередного диктатора и хлебнём с ним лиха… Впрочем, диктатуры всё равно не избежать: Керенский прав в одном – Россия беременна диктатурой. От себя добавлю: Россия не имеет надежд на лучшее будущее, она ещё долго будет ужасать мир.
– Однако… – протянул Лев Васильевич и замолчал.
***
Вновь наступила пауза. Наталья, рассеянно слушавшая перепалку братьев, вдруг встрепенулась, на её лице появилась светлая улыбка – младший из них, Василий Васильевич заглянул в кладовую.
– Васенька! – воскликнула Феодора Павловна. – Что же ты так долго? Я уже стала волноваться.
– Простите, я укладывал свои книги, – виновато ответил Василий Васильевич, молодой мужчина, с редкой бородкой, впалыми щеками и каким-то особым застенчивым взглядом.
– Мы почти закончили, – сказала Наталья, взглянув на него и отведя глаза. – Но хорошо, что вы пришли.
– Чем же «хорошо»? – недовольно проворчал Сергей.
Она не ответила.
– Ну-с, а вы как думаете, братец, что сейчас происходит в России? – вмешался Лев Васильевич. – У нас тут прелюбопытная дискуссия, не желаете ли высказаться?
– Ах, Лёвушка, хватит о политике! – возразила Феодора Павловна. – Что за времена: при дамах вести мужской разговор! Когда я была молода, мужчины умели развлечь дамское общество, правда, и дамы были дамами. А сейчас, боже мой! Не хочу даже говорить об этом… Но хоть в нашем доме соблюдайте приличия.
– А мне интересно послушать Василия Васильевича, – сказала Наталья.
– Наташа! И ты туда же! – Феодора Павловна с укором покачала головой. – Господи, мир перевернулся!
Василий Васильевич улыбнулся и спросил:
– Что конкретно вы хотели услышать?
– О революции; Лев Васильевич и Кирилл Васильевич до вашего прихода поспорили о ней, – пояснила Наталья.
– Поспорили? – переспросил Василий Васильевич, улыбаясь еще шире. – О чём же здесь спорить? Революция это так прекрасно.
– Да что вы? Вот как? – в один голос удивились Лев Васильевич и Кирилл Васильевич.
– Да, прекрасно, замечательно, преотлично! – засмеялся Василий Васильевич. – Вспомните Максима Горького: «Пусть сильнее грянет буря! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике…».
– Что за фамилия такая? Кто такой Горький? – удивилась Феодора Павловна. – Из молодых?
– Как же – народный писатель, певец пролетариата! – усмехнулся Кирилл Васильевич. – Был бродягой и гордится этим. Водится с революционерами и весь московский Художественный театр обратил в свою веру.
– О, Господи! – вздохнула Феодора Павловна. – Вот какие писатели нынче пошли!
– Так в чём же вы согласны с господином Горьким? – обратился Кирилл Васильевич к Василию Васильевичу.
– Буря должна была грянуть, она нужна России, – ответил он.
– Извольте объяснить, – раздражённо сказал Кирилл Васильевич.
– Да уж, братец, такое заявление требует доказательств, – ухмыльнулся Лев Васильевич, а Сергей недоуменно посмотрел на Василия Васильевича.
– Я мог бы много рассказать обо всех ужасах, пережитых народом, об издевательствах, вытерпленных им, о реках слёз и морях крови, пролитых за долгие годы его страданий, но не стану: мы хорошо знаем про это, – начал говорить Василий Васильевич, стараясь скрыть волнение. – Я приведу лишь один пример: страшные голодные годы, которые пережила Россия в предыдущее царствование и в нынешнее, – то есть теперь, уже прошедшее…
– Вы имеете в виду голод девяностых годов? – уточнил Кирилл Васильевич.
– Да, впрочем, как и голод девятьсот пятого года, – кивнул Василий Васильевич. – В девяносто втором году голодало тридцать миллионов человек, в девяносто восьмом – двадцать семь миллионов, в девятьсот пятом – более десяти миллионов. Тысячи и тысячи людей погибли: сколько всего умерло трудно сказать из-за разницы в статистических данных, но по самым скромным подсчетам только в девяносто втором году умерло от четырёхсот тысяч до шестьсот тысяч человек, а всего называют страшную цифру в более два миллиона погибших голодной смертью. Среди них чуть ли не больше половины составили дети – ни в чём не повинные дети, те самые, заботиться о которых велел нам Иисус. Они гибли первыми, не понимая, за что им дано такое наказание, почему у них отняли едва начавшуюся жизнь. А в это время наш правящий класс продолжал развлекаться, покупал миллионные яхты и дворцы, одаривал бриллиантами своих любовниц…
– Да, да, да, – закивал Кирилл Васильевич. – Перед вашим приходом я как раз об этом рассказывал.
– А для того чтобы обеспечить привычную, роскошную и беззаботную жизнь господствующего класса, правительство продолжало продавать зерно за границу. Министр Вышнеградский до последнего противился принятию каких-либо ограничительных мер по вывозу зерна: «Сами не будем есть, но вывезем», – сказал он, будто когда-нибудь недоедал, будто когда-нибудь голодали его дети…
Но разве одни эти годы были голодными? – продолжал Василий Васильевич. – Лев Толстой, как никто знавший русскую деревню, говорил: «Если под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод вот уже двадцать лет существует для наших крестьян».
– Граф Толстой был известный бунтарь и анархист, – в сердцах выпалил Лев Васильевич. – Разве в неурожае и, как следствие, голоде повинно правительство? То Божья воля – Господь карает нас за грехи.
– Ах, верно, Лёвушка, верно! – воскликнула Феодора Павловна. – Господь карет нас за грехи!
– А вот в этом я с вами, пожалуй, соглашусь! – Василий Васильевич вдруг стукнул себя по коленке. – А в союзники приглашу Жозефа де Местра, идеолога контрреволюции, отца консерватизма вообще и нашего русского консерватизма, в частности. Он сказал, что революция всегда Божье наказание высших классов за забвение своего предназначения по отношению к народу, за безумную роскошь и политические интриги.
– Он так сказал? – недоверчиво переспросил Лев Васильевич.
– Да, можете не сомневаться, – вместо Василия Васильевича подтвердил Кирилл Васильевич. – Однако, вы напрасно выступаете апологетом революции, – обратился он к Василию Васильевичу. – Я полностью согласен с вами в том, что сама власть – главная виновница её, но вы забываете о разрушительной силе революции. Буря не разбирает, что сметает на своём пути, после неё остаются одни обломки.
– Неправда! – с неожиданной силой выкрикнул Василий Васильевич и его голос задрожал. – Революция сметает всё старое, отжившее, мешающее движению вперёд! Да, в ней есть очистительная беспощадность, но ещё Гегель доказал, что она необходима для избавления, отрицания всего, что мешает новой более высокой жизни. Карл Маркс назвал революцию «локомотивом истории», и был прав; кто выступает против революции, – выступает против истории!
– Но позвольте, братец… – попытался вмешаться Лев Васильевич, а Сергей не смог сдержать возмущённого возгласа.
– Посмотрите, как мы жили раньше, – не слушая их, продолжал Василий Васильевич. – Не говоря уже о власти, которая сама себе подписала приговор, не говоря о тупом животным существовании народа, лишённого света и благодати, у нас даже бог был каким-то убогим, обречённым, не вызывающим ничего, кроме отвращения. Помните, у Вяземского:
Бог грудей и жоп отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот какой он – русский бог.
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперёк,
Бог имений недоходных,
Вот какой он – русский бог.
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот какой он – русский бог.
– Васенька, ты что?! – охнула Феодора Павловна. – О Боге?!
– Революция – наше спасение! – всё более и более волнуясь, говорил Василий Васильевич. – Только она выведет нас к будущему, в котором не останется нынешних мерзостей; только она пробудет к жизни тысячи талантов и мы увидим блестящих государственных деятелей, выдающихся полководцев, гениальных учёных, поэтов и писателей, которым революция расчистит дорогу и даст развернуться во всю мощь. Революция это не только разрушение, – это могучее созидание, вот в чём её великая сила! – у него перехватило дыхание и он закашлялся, показывая, что не может больше говорить.
***
– Вот вы утверждаете, что революция дает дорогу талантам и поднимает наверх талантливые личности, а Кирилл Васильевич рассказывал иное: как она, напротив, не дала развернуться выдающимся людям, – заметил Сергей, которому сильно не понравилась речь Василия Васильевича.
– Верно, молодой человек, вы точно отразили мою мысль, – согласился Кирилл Васильевич. – Я прибавлю, к тому же, что в нашей революции наверх поднимается вся муть со дна, самые отвратительные типы.
– Что есть, то есть, – подхватил Лев Васильевич. – А сколько нерусских фамилий! По слухам, вождь большевиков Ленин тоже полукровка…
– Не знаю и не хочу знать об их национальной принадлежности, – отдышавшись, возразил Василий Васильевич. – Возможно вас покоробит моё сравнение, но апостолы Христа тоже, в сущности, не имели национальности – они отказались от национальности для того чтобы стать его апостолами. Так и апостолы революции: неважно, кто они по рождению – все они служители её… А Ленин… Ленин – удивительный человек. В нём будто собрались вековые надежды народа, отмщение врагам его, суровое воздаяние им – и, одновременно, мечты о царствии божьим на земле и вселенском счастье, столь свойственные русскому человеку. Ленин именно такой вождь, который нужен революции – умный, страстный, умеющий быть беспощадным и милостивым, не заигрывающий с народом, но необыкновенно близкий к нему; доступный и великий, умеющий понять и почувствовать биение народной жизни.
– Какая уж там «народная жизнь»! Немецкий шпион; разрушитель, набравшихся западных марксовых идей, чуждых России, – пробурчал Лев Васильевич.
– Так и есть – он немецкий шпион, – поддержал его Сергей.
– Вы где видели Ленина? – в то же время спросил Кирилл Васильевич с некоторой ревностью.
– Насчёт немецкого шпиона я и говорить не стану: сколько наши газеты трубили об этом, а нашли ли хоть один факт, кроме того, что немцы пропустили Ленина через свою территорию? Да мало ли политических эмигрантов таким образом вернулись в Россию: как же ещё им было проехать, как не через Германию, если другие страны не пропускали, – ответил Василий Васильевич. – Что касается марксовых идей, то Маркс был далеко неглупый человек, и идеи его не глупы. А насчёт применения их к России, Ленин, насколько я заметил, не догматик: он не подгоняет жизнь под идеи, наоборот, – идеи под жизнь… Где я его видел? – обратился он к Кириллу Васильевичу. – Во время его выступлений в доме Кшесинской. Как он выступает: ясно, убедительно, не рисуясь, но с железной логикой, неотразимо!
– А почему в доме Кшесинской? – удивилась Феодора Павловна. – Разве он её родственник?
Братья дружно рассмеялись.
– Ах, maman, вы совершенно отстали от политики! – сказал Лев Васильевич. – Да ведь там был главный штаб большевиков.
– Неужели? А что же сама Кшесинская? – продолжала удивляться Феодора Павловна.
– Я вам отвечу, – я знаю подробности этого дела от своих бывших однокашников, – вмешался Сергей. – Это из ряда вон выходящее безобразие, впрочем, вполне революционное, – он искоса взглянул на Василия Васильевича. – После Февраля и отречения государя Кшесинская покинула свой дом, слишком известный у нас, и его самовольно захватили солдаты из бронедивизиона.
– Солдаты? – ужаснулась Феодора Павловна.
– Революционеры, maman, называют это «грабь награбленное», – пояснил Лев Васильевич с кривой усмешкой, а Сергей продолжал: – Затем они, будто это их собственность, передали дом большевикам, и он превратился, как писали наши газеты, в «главный штаб ленинцев». Ленин часто бывал здесь: с балкона этого дома выступал с подстрекательскими речами перед толпой.
Кшесинская, однако, предприняла попытки вернуть свою собственность. В письме на имя прокурора Петроградской судебной палаты она просила: «1) Принять меры к освобождению моего дома от посторонних лиц и дать мне возможность спокойно вернуться в него. 2) Начать расследование по делу о разграблении моего имущества в том же доме». Но прокурор лишь запросил управление бронедивизиона о «возможности освободить от постоя дом Кшесинской ввиду её ходатайства» и затребовал от комиссариата милиции Петроградского района «дознание о расхищенном имуществе». Тогда по поручению Кшесинской её адвокат Хесин возбудил в суде гражданский иск о выселении. В качестве истица был указан «кандидат прав В. И. Ульянов (литературный псевдоним – Ленин)». Да, Ленин ведь кандидат прав, юрист по образованию, даже вёл какие-то гражданские дела, и говорят, успешно, но предпочёл деятельность революционера… В случае с домом Кшесинской он себя защищать не стал, а нанял адвоката Михаила Козловского.
В мае сего года мировой судья 58-го участка Чистосердов постановил: «Выселить из дома № 2-1 по Большой Дворянской улице в течение 20 дней все находящиеся там незаконно занявшие его организации со всеми проживающими лицами и очистить помещение от их имущества». Иск в отношении Ульянова-Ленина был оставлен без рассмотрения в связи с непроживанием ответчика в доме Кшесинской. После этого большевики вынуждены были официально заявить о выезде из этого дома, но фактически оставались там до июльских событий, когда пытались захватить власть в Петрограде, но были разгромлены. После этого дом Кшесинской был захвачен правительственными войсками, но представьте себе, солдаты теперь уже правительственных войск тоже не пожелали покинуть его, разрушая и растаскивая всё, что ещё осталось.
Адвокат Хесин продолжал подавать новые иски, теперь добиваясь не только возвращения здания прежней владелице, но и возмещения всего нанесённого ущерба, который он оценил в треть миллиона рублей… Вот вам «очистительная сила» революции, – он вновь взглянул на Василия Васильевича, – но, в сущности, неприкрытый грабёж. Сама Кшесинская покинула Петроград, не надеясь на успех; она уехала на Кавказ – сейчас все уезжают туда под защиту местных князей, которые обещают подавить революцию и навести порядок в стране…
– Да, грабёж, если вам угодно, – спокойно согласился Василий Васильевич, – а почему бы нет? Впрочем, если вы хотите перевести разговор в область юстиции, то это не грабёж, а конфискация незаконно нажитого имущества, – таким образом, революция не нарушает законность, а восстанавливает её. Сколько таких особняков построено в России на деньги, которые были украдены, присвоены, отняты у народа? Теперь он возвращает себе всё это, и вас как юриста могут смущать лишь способы возвращения, но ни в коем случае ни сущность его – повторяю, полностью законная.
– Вот, вот, способы! – не выдержал Кирилл Васильевич. – Дикари, варвары, вырвавшиеся на свободу рабы, ломающие и портящие всё, что попадается им под руку, безжалостно растаптывающие даже те жалкие ростки западной культуры, что пробились на нашей скудной почве. Что уж говорить о высоких материях, – поглядите, что творится в городе: тротуары заплеваны, гадят прямо на улицах, не могут до нужника дойти; обращение хамское, незнакомым людям говорят «ты»; злоба зависть, враждебное и презрительное отношение ко всем, кто отличается от них.
О, нет, я не защищаю Кшесинскую и ей подобных, они сами воспитали этих варваров, но мне страшно за будущее России. Что мы получим взамен деспотической империи – варварское королевство, где будут царить хаос и ужас, пока на троне не окажется самый жестокий и хитрый из всех дикарей, который во имя прочности своей власти не остановится ни перед чем? What terrible times come! Бедная Россия!
– А всё от того, что без царя и православия решили обойтись, – назидательно произнёс Лев Васильевич. – Ваша либеральная братия постаралась.
Кирилл Васильевич хотел что-то возразить, но его перебил Василий Васильевич:
– Дикари и варвары? Сейчас – да, но как же им быть другими, если никто не приучил их к культуре? Она была достоянием избранных, а народу действительно оставались невежество и дикость. Но революция принесёт культуру самым широким народным массам; погодите немного, и вы увидите подлинных народных интеллигентов, которые в отличие от прежних, растерянных и подавленных, будут полны оптимизма и свежих жизненных сил. Как показывает исторический опыт, это происходит достаточно быстро – буря скоро пройдёт и на очистившемся небе засияет яркое солнце. Пусть же сильнее грянет буря! Да здравствует революция!
***
Братья подавленно молчали, Сергей недобро посматривал на Василия Васильевича, – тогда вмешалась Феодора Павловна:
– Ну вот, за вашими мужскими разговорами мы почти всю посуду уложили. Остались только эти рюмочки, – глядите, какие смешные на них надписи: «Лучше пить за столом, а не пить за столбом… И курица тоже пьет». И ещё чаша для вина и тоже с надписью: «Загорелась душа до винного ковша». Василий Львович любил такие шутки.
– Эх, пропустить бы сейчас чего-нибудь эдакого, – потянулся Лев Васильевич. – Наташа, милая сестрица, не поднесёшь ли братцу?
– Да вы, верно, и проголодались? – встрепенулась Феодора Павловна. – Наташенька, принеси мужчинам поесть, будь добра.
– Сейчас, maman, – ответила она. – Кто мне поможет?
Сергей поморщился:
– Я уже почти сутки на ногах, но изволь…
– Давайте я помогу, – сказал Василий Васильевич.
– Отлично, благодарю, – сухо отозвался Сергей, а Наталья улыбнулась Василию Васильевичу.
Они вышли из кладовой и стали спускаться по лестнице; здесь Василий Васильевич остановился и взял Наталью за руки.
– Что же будет? – спросил он. – Что-то надо решать: скоро утро, мы уедем, расстанемся, – разве это возможно?
– Ах, если бы вы объяснились раньше, – грустно сказала она. – Всё было бы по-другому.
– Но вы были замужем, – возразил Василий Васильевич.
– А вы женаты, но вы ведь не любите свою жену, – Наталья посмотрела ему в глаза. – Не любите?
– Не люблю, мы с ней так и остались чужими людьми, – признался он. – Я люблю вас, но вы были так молоды, а я… Я считал, что не имею право портить вам жизнь.
– Боже мой, какой вы… – она запнулась и не договорила. – Я сама давно люблю вас, с самого детства, девочки рано взрослеют. Но вы казались мне таким недоступным… А позже, прочитав в гимназии «Евгения Онегина», я решилась написать вам письмо, как Татьяна. Я много раз принималась за него, но не могла дописать. А после всё-таки решилась, отнесла письмо в вашу комнату и положила на столик возле кровати.
– Я не видел вашего письма, – удивился он.
– Вы не могли его видеть, потому что я страшно испугалась своего поступка, снова пробралась в вашу комнату, забрала письмо и порвала. Вы тогда вернулись поздно, а я думала: вот если бы он приехал раньше и прочитал моё письмо, что было бы тогда?.. Что было бы тогда? – она взглянула на него.
– Не знаю, – смутился он. – Не знаю…
– А когда вы женились, я проплакала всю ночь. «Он не может быть счастлив с этой женщиной, говорила я себе, потому что только я могу дать ему счастье», – Наталья вздохнула и вытерла слёзы, появившиеся на её глазах.
– Но что мешает нам теперь? – спросил он. – Я не понимаю.
– Я не могу бросить мужа…
– Как Татьяна?
– Нет. «Но я другому отдана, и буду век ему верна» – это неправда, Пушкин здесь солгал, – сказала она убеждённо. – Как может женщина жить с нелюбимым человеком, когда рядом тот, кого она любит? Это ничем нельзя оправдать, в сердце женщины этому нет оправдания. Мужчина может сказать за женщину «я другому отдана, и буду век ему верна», но женщина такого не сказала бы. Я думаю, Пушкин сам понимал это, но ему хотелось выдать желаемое за действительное.
– Но почему мы не можем быть вместе? – Василий Васильевич ещё крепче сжал её руки. – Вы говорите, что раньше это было бы возможно, но что изменилось теперь?
– Всё изменилось, всё рухнуло. Мой муж озлобился, он потерян, не знает, где найти опору. Могу ли я бросить его в это время? Да, я не люблю его, как вы не любите свою жену, но поступить с ним так сейчас было бы жестоко, бесчеловечно, – печально сказала Наталья. – Я могла бы уйти от него в более спокойное время, но теперь… Я не могу.
– Я понимаю, – Василий Васильевич поцеловал её, и она ответила на его поцелуй…
– Ну вот, первый и последний поцелуй в нашей жизни, – сказала она, освобождаясь от его объятий.
– Последний? Вы думаете, всё кончено? – содрогнулся он.
– Нам не дано знать… Иногда мне кажется, что впереди нас ждёт большое-большое счастье, а иногда, что всё кончено, что ничего хорошего уже не будет, – вздохнула она. – Но надо терпеть и не ропать; как у Чехова, мы вспоминали с maman: «Мы отдохнём!..»
– «Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах; мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, – и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка», – закончил Василий Васильевич.
Наталья нежно, как ребёнка, погладила его по голове:
– Нам пора. Нас ждут…
***
Наступило серое холодное утро; с Невы дул пронзительный ветер, которой кружил по пустым улицам обрывки афиш, какие-то листки и непонятно откуда взявшуюся солому. Феодора Павловна с сыновьями и Сергей с Натальей стояли возле подъезда своего дома и ждали извозчика. Вещи были заранее отправлены на вокзал; все ценности Василия Львовича уложены в тайник и тщательно закрыты.
– Где же этот возница? – проворчал Лев Васильевич, уткнувшись носом в поднятый воротник пальто. – Вчера с ним договорился, аванс дал, – неужели не приедет, прощелыга?
– Господи, уезжаем, – опять заплакала Феодора Павловна. – Мне до последнего не верилось, – я надеялась, вдруг случиться какое-нибудь чудо!
– Время чудес прошло, maman, – жестко сказал Сергей. – Настало время действий.
– Вы, стало быть, собираетесь воевать, молодой человек? – спросил Кирилл Васильевич.
– Непременно. Я буду с ними драться, иначе они превратят Россию в выгребную яму, – зло ответил он. Наталья взяла его под руку, но Сергей отдёрнул её: – Говорю вам, Корнилов недолго будет оставаться в тюрьме, скоро он выйдет на свободу и создаст новую армию.
– Значит, будете сражаться за единую и неделимую Россию, – изобразил улыбку Кирилл Васильевич. – Пожелал бы вам удачи, но не хочу лицемерить… Однако, чего я не понимаю, зачем вы уезжаете? – повернулся он к Василию Васильевичу. – Расхваливали грядущую революцию, а сами бежите от неё.
– Кому я нужен? Был бы я здоров, а так… – Василий Васильевич виновато улыбнулся и развёл руками.
– Что ты, Кирюша, – Феодора Павловна тут же перестала плакать. – Как можно оставлять Васеньку одного? Он погибнет в этом аду.
– Но я бы всё равно остался, – обращаясь к Наталье, сказал Василий Васильевич, – если бы был уверен, что от меня будет польза. Однако я – Нарышкин, а значит, классовый враг революции, как объяснил мне один грамотный рабочий. Революция будет беспощадно бороться с такими, как мы.
– Дожили! – хмыкнул Лев Васильевич. – Теперь плохо быть Нарышкиным в России; теперь господа революционеры всё высшее сословие отправят на гильотину под восторженные вопли толпы.
– Нельзя в этом винить народ, слишком долго мы были его врагами, – возразил Василий Васильевич. – Должно пройти время, чтобы забылись прежние обиды.
– Блаженный, – буркнул Лев Васильевич, ещё глубже пряча нос в воротник пальто.
– Боюсь, что времени потребуется гораздо больше, чем вам представляется, – сказал Кирилл Васильевич. – Пройдут века, прежде чем Россия станет цивилизованной страной, – если она когда-нибудь станет ею.
– Опять вы спорите, мальчики, – одёрнула их Феодора Павловна. – Хоть в такую минуту ведите себя хорошо… Наташенька, накинь шаль, холодно!..
В конце улицы показалась пролётка.
– Надо же, не обманул, – Лев Васильевич опустил воротник и замахал извозчику. – Сейчас поедем.
– Господи! – перекрестилась Феодора Павловна. – На всё воля твоя!
– Мы выброшены из жизни, она пойдет без нас, – обречённо проговорил Кирилл Васильевич.
Василий Васильевич содрогнулся и посмотрел на Наталью.
– Мы отдохнём, – прошептала она. – Мы отдохнём…
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru