--------------------------------------------------------------------------

Олег Кустов - Сезон Семян. Високосная Реприза Зимы

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Во всяком переживании есть нечто от приключения.

Г. Зиммель

Всё было как в детстве, когда, положив голову на подушку, он различал завывания вьюги, скрип полозьев, морозное дыхание пустоши. И потом – белый снег, белый снег… Белый день.

В тесном мирке ушной раковины вился снежный вихрь. Вился всегда; достаточно было сложить ладонь и поднести к уху, слышался однозвучный гул умещаемого в горсти океана, спаянного бессчётным множеством связей, гудящего из баловства в пустоту, просто так, чтобы было кому гудеть. Мчался ли вихрь навстречу? В абсолютном просторе его было что-то от паралича: средь бела дня он гипнотизировал, из раза в раз совершая один и тот же чёрно-белый перфоманс с бесконечностью, ветром и снегом.

Науке известны типичные мотивы сновидений и спасительная избирательность памяти. Здоровые дети засыпают сразу и беспробудно и либо остаются глухи, либо беспамятны. Увы, это вряд ли могло утешать – кошмар настигал наяву. Кошмар света и пустоты, в котором шёл мокрый снег и хлопья падали, не достигая земли.

Тогда к сомкнутым векам подступали две тени в облегающем чёрном. За пеленой снега они были видны как под увеличительным стеклом в фокусе объектива. В одном ритме, пугающе осмотрительно двигались они по кругу медленным, механическим, скользящим манером, будто в руках у них лыжные палки, переставляемые степенно и тяжело, в неизменной уверенности в получении непреложного в назначенный срок. Насквозь пронизанные ветром, вряд ли они были людьми, если вообще когда-то были чем-то живым. Где-то далеко и свирепо безумствовала вьюга. Здесь же падал и таял снег, и тени шествовали, чтобы однажды вернуться и увести за собой.

Картина могла служить заставкой компьютерной игре – действию дурашливому, имитации имитаций. Её ходы и фигуры терялись в несметном богатстве байтов и пикселей, чьи возможности пеленали пространство свободы. Боги-числа и многорукие знаки слов, символы времени, хозяйничали у кормила этого гиперболоида. В его складках бились волны, цвели города, по его плоскостям разбрелись народы, раскинулись страны, а на линиях, где жизнь и смерть встречались и не узнавали друг друга, колдовски притягивала к себе тайна обречения на безумие и любовь. Стремясь к победоносному завершению, игрок экспериментировал, рисковал, пускался во все тяжкие, хотя, что ни делал, развязка неотвратимо метила в самое сердце. Ему не был ведом исход. Обыкновенно он даже не подозревал, какие перипетии готовит игра. И всё потому, что не суждено было повториться действию, слагаемому натяжением телесных начал. Физическая невозможность перезагрузки придавала исключительную остроту. Допускалось временное хранение файлов – просмотр текущих воспоминаний, не более: никому не доводилось сыграть по новой. Однократность и была приключением.

А вокруг – белый снег, белый снег… Белый сон.

Всё было как в детстве: вьюга завывала стылым голосом ледовитого океана, двое неизвестных брели, не выказывая лиц, не называя имён.

Он знал: когда тени вернутся, он умрёт.

Перед отъездом.

Тонкости Терминологии

I

Кассир плакала. Её маленькое скукоженное личико угнетало: покупатели переходили к другим кассам, где выстраивались в очередь, лишь бы не видеть этих страданий. Возникший рядом администратор – по всей видимости, корень всех зол и причина рыданий – склонила длинную шею и, вся в каких-то оранжевых пятнах, старалась казаться беспристрастной. В глазах читалась некоторая растерянность – всё-таки не каждый день вот так, при наплыве народа, отлаживая производственный процесс, приходится демонстрировать управленческие навыки и организаторские таланты.

Не мешкая Ольга освободила корзинку. Каждый день специально для завтрака она брала здесь всего понемногу: ломкие хрустящие булочки к кофе, два йогурта и форель ломтиками в масле, – всё, что муж любил свежим и чтоб только что из Германии. Да ещё бутылка ликёра – это уже для себя: Жора такое не пил.

Шмыгая носом кассир привычно приступила к расчёту. Она могла делать это даже в полусознательном состоянии просто потому, что глаза смотрят, а руки не скреплены.

– Потому и взяла, что как сквозь пальцы уходят, – жалобно объясняла начальству. – Хлеба купить не на что. Спасибо, люди добрые помогают. Живём от получки до получки. Всё на кредит… Что теперь?! – Она ещё раз всхлипнула и закрыла кассу. – Ваши сорок копеек, – положила на сдачу.

Каждый день Ольга оставляла ей эти сорок копеек, а иногда и сорок рублей, что было для семейного бюджета несущественно, но значимо для неё самой. Зарплата жены полагалась ей половинками пару раз в месяц, так только, чтобы прокормить себя, подростка-сына и престарелую мать. Жора предпочитал рестораны и редко показывался за семейным столом. Он не ел, а питался. Его занятость допускала бизнес-ланч в будни и украинский шинок по выходным. Во всяком случае, это он так говорил. Она не понимала его гастрономического попустительства. «Мир жертвует собой ради человеческого существа, – считала она, – когда иное превращается в тождественное», и потому не могла относиться к еде легкомысленно. Совместная трапеза была некой гарантией, что однокашники не съедят друг друга, – фактор немаловажный в личных отношениях. Отсутствие мужа за обеденным столом нагоняло тоску и наводило на мрачные мысли, заставляя осушать припасённое к случаю спиртное. Елена Ивановна корила дочь за это пагубное, на её взгляд, пристрастие, хотя и сама была не прочь разбавить ликёр кое-чем погорячее. К тому же, всё это высокоградусное изобилие покупалось Ольгой за собственный счёт: уже полгода как она снова работала, на полставки, ни шатко, ни валко, получая небольшие деньги за свой ни шаткий ни валкий труд.

Мировая причина – поток всеувлекающий. К нему примешивается и мусор, и грязь, и посторонний хлам, – такие, что сразу и не разберёшь, откуда столько всего. Пустые слова влекомы подобно взвеси.

Ольга возвращалась с публичной лекции.

В силу академической привычки она всё ещё изо дня в день старалась открывать новое, что будоражило бы воображение и обещало поразительные перспективы. Сегодня её постигло разочарование. Симулякр поимел образ профессора. О нём писали, на него ссылались. Утверждали, что расширил и углубил, помог великим и взвалил неподъёмный труд. Даже имя его говорило само за себя – Геннадий Игоревич Зарецкий, или, как было принято в дружеском кругу, Геня Зарецкий. Откуда взялось фамильярное обращение, давно забыли; не исключено, что инициатива исходила от самого адресата. Однако ничто не имело значение в сравнении с окладистой бородой, выдающейся лысиной и подслеповатыми глазами учёного гуманитария – ничто не могло оставить и тени сомнения в том, что он действительно расширил, углубил, помог и даже основал… В общем, заводной попался дедок.

– Я говоря говорю, – заявлял он. – Понимать надо не меня, а понятое или непонятое мной! – И, окончательно укатывая аудиторию, добавлял: – Так вот, какое вам дело, что я сказал?

Дела, настоящего дела, ради которого стоило бы растрачивать жизнь на споры и толкования, не было у него никогда. Геничка этот воздвиг гору, но гору банальностей без божества и вдохновенья, как сказал бы поэт, – не Олимп и не Парнас, и даже не Валдай, но всего-навсего замусоленный пуп Гени Зарецкого, лысым сморчком торчащий в комариных чащах среднерусских лесов. И всё-таки несчастные, вовлечённые в общий раж отчаянно бестолковым предубеждением, пытались участвовать в общем деле, задавать вопросы, искать общего понимания.

Образ не имел подобия – за внешней оболочкой человека науки скрывалась суть интригана и стяжателя званий, наград и неслучайных прелестей полноценного материального благосостояния, к чему Геничка, судя по выставляемым напоказ духовным запросам, вроде как и не был причастен, но чего вожделел с первых шагов на стезе познания. Плагиат бурным цветом колосился на полях и по страницам его работ, что вовсе не мешало ему зарабатывать на публичных выступлениях и околонаучных диссертационных советах. Он шустро лавировал между подводными камнями теоретических омутов и стремнин эмпирии, анонимными диверсиями сражал оппонентов и подтапливал соратников ненароком. Что-то было в нём от того героя Анатолия Папанова, что на Чёрных камнях цеплял рыбу на удочку Никулину, а потом с голым задом и аквалангом шнырял на отмели у самого дна.

– Лёлик, – умолял его Миронов, – это же не эстетично! – И глупо вертел в руках монтировку.

– Зато дёшево, удобно и практично, – склабился Лёлик и гарантировал, что клёв будет такой, какой ему, Козлодоеву, и не снился.

– Козадоев, – возражал Миронов.

– Козладоев, – настаивал Лёлик и готовился снимать гипс.

В последнее время Геничка всё чаще плакал на гробах, крестился в церквях, голосовал на партийных собраниях. И всё оттого, что симулякр нуждался в приверженцах, кого опять-таки имел по образу профессора, обирая вечными сетованиями на семейные неурядицы и слабость здоровья, присваивая идеи и бесконечно затягивая сроки защиты, когда уже и взять-то ничего было нельзя и молодые люди терялись в мутных потоках житейской необустроенности. Там они окончательно свыкались с мыслью, что есть друзья, есть враги, а есть ещё Геня Зарецкий, любезней старого друга и опасней кровного врага. Так думали одни. Другие решали: «Какой же он всё-таки убогий, если вымогает с учеников». На одних, с примесью трагического наряда, Геничка сетовал как на «несчастье своё». На других пенял как на сумасшедших, но прежде допытывался, кто родители, как живут, насколько хватает средств к существованию – словом, узнавал всё, чем богаты, и главное, чего хотят от новомодной антропологии. Делалось это, несмотря на далеко идущие цели наживы, с видом искреннего участия и отеческой заботы.

В незнакомой аудитории Геничка не утруждал себя протоколом, предпочитая держаться естественно, а значит, грубо и агрессивно, с налёту загоняя в угол, что иногда даже вызывало воодушевление в публике, но только если число мазохистов и тех, кто поглядеть любит, превышало разумные пределы. Пробормотав под нос очередную порцию велеречивого бреда, Геничка с нескрываемым небрежением позволял задавать, хм, ну что ли вопросики.

– Геннадий Игоревич, – поднялась Ольга, – вы нарисовали карту современной реальности и задали определённый язык и в этом смысле зону приложения теоретических и практических представлений антропологии. Я выражу своё недоумение, – под прицелом его острых глазок она разволновалась. – Недоумение заключается в том, что вот когда вы рисовали карту, восемьдесят процентов, я просто подсчитывала, заимствованных слов, иностранных слов напрямую… А первая часть была посвящена развёртыванию одного прекрасного русского слова. Как у вас это связано?

– У меня-а-а? – протянул Геничка.

– Да.

– А понимаете, проще мне вам ответить, а я-то тут причём? Я-то тут причём? – повторил старикан. – Я, извините… А как вы вообще относитесь, так сказать, к математической терминологии? Вы занимаетесь там, – Геничка снова забормотал, – какими-нибудь, не знаю, категориалами?

– Ну, математическая… – Ольга запнулась, – математическая терминология, например, Магницкого, одно. Есть терминология…

– Вы знаете что, – перебил Геничка, – ну и далеко вы уедете на своей сохе с Магницким? То есть с арифметикой Магницкого?

– Зачем вы тогда говорили о «ведении»? Я же вас спрашиваю. Вы же про это говорили…

– Что значит зачем? – перебил Геничка. – Вы можете как угодно… Вот вы можете к корпоративному миру относиться как вам угодно… Вы человек… в свободной стране живём… – затараторил он.

– Конечно, – кивнула Ольга.

– А мы так и относимся. Всё меняется, если вы начинаете работать, так сказать, в этом мире, в мире этих корпораций, и с Магницким вам там дальше первого этажа, то есть дальше вахты, делать нечего.

– Я понимаю, вы говорили, – пыталась было возразить Ольга. – Я спрашиваю вас, в вашем докладе первая часть была посвящена другому. Как у вас эти части связаны?

– У меня?

– У вас, у вас, – внезапно разгорячилась она.

– У меня, – Геничка сделал паузу и ехидно улыбнулся, – как мужское и женское начало моей души – органично!

Публика рассмеялась. Кое-кто закашлялся. Лысые мужички зарделись нехорошим блеском в глазах. «Ладно», – сказала она и спряталась за столом. Геничка был таков.

Подле с отекшим лицом и таким же колючим, как у него, взглядом восседала мадам Фига. Под каждым глазом по мешку – не от напряжения методологической мысли, но исключительно от виртуально-параноидального сплетения интриг, центром которых, как старая ржавая паучиха, была её собственная персона. Жажда наживы управляла Геничкой, а Геничка Фигой, а та уже по его команде регулировала всякую сволочь. «За нас, за тёток!» – было любимой присказкой Фиги по свершению очередной задуманной подлости. И если Геничка в старости немногим отличался от Лёлика, разве что бороду отпустил да очки напялил профессорские, (и то действительно по слабости глаз), мадам Фига всегда была героиней Светланы Светличной и умела не только задом вилять, но и возопить в решающий момент: «Не виноватая я-а-а-а! Он сам пришёл!» И спрятать груди под крестом изящно-беспомощных рук.

Неумение уживаться с людьми Фига подменила ненадёжной ставкой на коварство, постепенно ставшее её натурой: она начала прибегать к нему дабы выжить в трудном социалистическом мире. Ходили слухи, как однажды Фига наотмашь залепила пощёчину секретарю партийного комитета и сделала это не от большого ума, но по причине хрупкости этой самой своей натуры. Со временем к хрупкости добавились и подлость и коварство, и она сама уже не смогла бы назвать тот рубеж, когда из не лишённой привлекательности женщины превратилась в облезлую от одиночества старуху. По своему обыкновению Фига произносила речи об интеллигенции и интеллигентности и полагала, что имеет на то полное право. Присоседившись к Чехову, она по капле выдавливала из себя человека и смердело от неё всем неподвижным, бездыханным, неживым.

– Да вообще зачем нужно таким образом ставить вопрос? – высказалась и уставилась в пустоту. Фига не была бы собой, если бы хоть в одном вопросе выражалась ясно и действовала прямо.

Увы, мировая причина – поток всеувлекающий.

Пустые россказни дедулек с бабульками от науки нисколько не касались бы Ольги, не обладай она отчаянным волеизъявлением, требующим пережить всё, что плёл хитро выделанный старикан. Ей казалось, что философы изобретают названия для хорошо известных вещей. И когда в некоторый критический момент слова провалятся в пустоту, уйдёт на дно – туда, где двуличием захлебнулась душа, – и память о человеке, и некому больше будет помянуть бедолагу до самого Судного дня. Поэтому словам она предпочитала звуки, а философии – музыку.

Зарецкий разглагольствовал, выпуская, как струи пара из скороварки, сентенции о человеческом потенциале, демографической детородной активности, пределе духовно-нравственной осмысленности, культурологическом смысле понятий. Трюки, к каким он прибегал, с библейских времён от лукавого. Симулякр и был от лукавого – образом без подобия, видимостью, в которой ни на йоту не было содержания. И он набирал обороты, тряся головой, бормоча заклинания, распечатанные на обратной стороне неизвестного документа.

«Думает, что умён, – заключила Ольга. – Набрался расхожей мудрости и несёт её людям. Криво как-то несёт. В школе экономики за бороду ему платят три тысячи долларов… Надо бы и козлам назначить жалованье».

Документ был длинным, как борода Пана, и она успела изучить все хитрости форматирования, прежде чем объявили перерыв. Ей ничего не стоило выйти посреди обсуждения и погрозить на прощание пальцем так, чтобы симулякр подавился пустословием. Хотя надежды, что он когда-нибудь будет называть вещи своими именами, не было никакой. А ведь именно с этого следовало бы начинать любую работу.

Ольга скомкала приготовленные было по студенческой привычке листы, включила сотовый и, не глядя ни на кого, покинула вековое логовище знаний.

II

Немного лет назад, будучи уверен, что всё идёт как надо, Олег Андреич разделял оптимизм аналитиков. В биржевых рейтингах его компания прочно утвердилась в тройке лидеров; по оборотам ей вообще не было равных, премии и награды сыпались, как из рога изобилия: «Финансовый Олимп», «Компания года», «Элита фондового рынка страны», – Олег Андреич помнил их все. Ещё бы, ведь это был титанический труд! Каждый год активы детища увеличивались многократно – спекуляции неизменно приносили доход. Компания превратилась в настоящий финансовый холдинг со своим банком, ипотечным центром, депозитарием, паевыми и пенсионными фондами, брокерами, управляющими, занятыми консультированием, аккумулированием, инвестированием и всей той коммерческой активностью, в какой Олег Андреич чувствовал себя, как рыба в воде. Он был тонок, подвижен, непредсказуем. От остроты задач и жёсткости курса на их выполнение у него развился небольшой тик: перед открытием торгов, глядя на монитор, он нервически подёргивал плечами, прижимая подбородок к груди и пряча шею в воротнике рубашки. Это делало его ещё больше похожим на печальную от всезнания рыбу, что зависла посреди океанских глубин и непреднамеренно шевелит плавниками. Даже за глаза никто в конторе не называл его иначе как шефом или генеральным, и в этом обращении сквозил неподдельный пиетет к тому, кто обеспечивал прокорм всей стаи.

Меньше чем за два года Олег Андреич открыл десяток филиалов и три десятка агентств в разных концах страны и наконец переехал в столицу. В Сибири остался офис, памятный ему по тем временам, когда он только начинал делать деньги и где до сих пор гигантскими красными буквами на фасаде значилось КОМПАНИЯ ДИЛЕР СЕРВИС КРЕДИТ. Вместе с генеральным в Москву перебралась часть специалистов, быстро нашедших своё место в новой табели о рангах. Поначалу они без конца смаковали прелести провинциальной жизни в тостах и застольных беседах, затем вспоминать стали реже, а ныне позабыли совсем, ведь разговоры о прошлом утомляли Олега Андреича. Как и прежде, он был весь устремлён в будущее. И потом на периферии остались те, с кем они разошлись и о ком заведено было говорить как о «лохах» и «чудиках», с неизменной усмешкой и напускным сожалением. Втуне Олег Андреич кое о ком сожалел. Взять хотя бы Ивана Солдатова, чьи нервы не выдержали ещё в девяносто седьмом. В одиночку, с дипломатом налички, Иван путешествовал по городам и весям, скупая акции энергетических предприятий у тех, кому они чудом достались после манипуляций с приватизацией. В три цены генеральный сбывал их на столичной бирже: рынок шёл в гору. Настал день, и Солдатов захотел, чтобы его сопровождали люди в камуфляже. Всю тщетность страхования наличных расчётов понимал Олег Андреич: «Какая охрана, ежели стреляют из автомата? Сдрейфил Иван. Зря! Я вот не боюсь – рискую деньгами». И выставил ультиматум: «Сдают нервы, увольняйся. Ничего не изменится». Солдатов уволился.

Потом приходили люди с образованием и без. Коллектив молодел. Олег Андреич предпочитал выпускников университета, в особенности, математиков – при сделках с ценными бумагами аналитические способности были гораздо важнее, чем знание политической экономии. Всех прочих он не пускал дальше бэк-офиса, полагая, что состоятельность дипломов следует доказать. Кое-кто годился для бумажной работы; её было много, она требовала внимания и педантизма девочки-отличницы, переписывающей набело всю тетрадь, если, не дай бог, замечталась и поставила кляксу.

В отсутствии шефа служащие офиса играли по сети в старый добрый Quake или War Craft. Конечно же, генеральный знал всё, тем более кто и какие сайты посещает – сисадмин, громадный волосатый чёрт, представлял подробный отчёт. Но это была всего лишь деталь громадной машины, приводимой в действие талантом генерального. За стенами вестибюля с приветливым юношей в белой сорочке и приглушённым освещением несла сумеречный дозор служба безопасности компании ДСК. Здоровенные дядьки любовно оглаживали цевьё огнестрельного оружия и, отслеживая заныканные по углам видеокамеры, не гнушались прослушиванием телефонных разговоров и слежкой за сисадмином. Система была отлажена; Олег Андреич и сам был не прочь побродить по укромным закоулкам человеческих душ и не однажды заглядывал в коварно замаскированное помещение.

О негласном контроле не догадывались разве что новички, но скоро всеядная осведомлённость генерального подвигала к мысли о всевидящем оке и всеслышащем ухе… Старожилы компании уже давно, что называется, фильтровали базар. В их исполнении искусство подобострастия было доведено до предела: самые талантливые развили навык подёргивать плечами, когда шеф подслеповато тыкался в монитор, однако нашлись и такие, кто сумел проявить искреннюю солидарность. Под занавес одного из корпоративных выездов на природу Олег Андреич упал в пустой бассейн и сломал ногу. Как только нога срослась, костыли генерального пошли по рукам и за год поменяли нескольких владельцев. «Эге, в этой конторе палки без дела не пропадут», – посмеялся водитель, с чем и был послан на вольные хлеба.

Каждый день старожилы собирались на планёрку. Если Олег Андреич был не в духе, заседание превращалось в сеанс групповой психотерапии. Большеротый, как кукушонок, Илья Андреич, штатный психолог и родной брат генерального, раскладывал бумагу и карандаши и предлагал нарисовать светлое будущее. В последнее время шефу всё чаще мерещились ослиные уши. Из состояния глухого отчаяния его не могли вывести никакие приёмы доморощенного психолога. Он всё реже появлялся в компании раньше двенадцати и сосредоточил усилия на одной только цели. Ни много ни мало ему светил министерский чин – должность начальника Федеральной службы по финансовым рынкам. Теперь кое-кому нужно было помочь и устроить выигрышный расклад, тогда очередная вершина карьеры была бы покорена. Отчисления росли, кампания набирала обороты, Олег Андреич прилагал все усилия, а намеченное не сбывалось. Ему пришлось набраться терпения и ждать: по заверениям нужных людей, место вот-вот должно было освободиться.

Как назло разразился кризис, всемирный масштаб которого неустанно подчёркивали не желающие подавать в отставку министры. Ситуация зависла, как зависает не справляющаяся с объёмом новых задач старая вычислительная техника. Вариант перезагрузки был наглухо заблокирован силовиками. Олег Андреич узнал неприятную для него беспомощность и временами оказывался недееспособен: руки тряслись, мысли путались, беспричинное раздражение одолевало. В такие моменты руководство компанией брал на себя зам по финансам. Друг и соратник, он следовал за Олегом Андреичем со школьной скамьи и полнел пропорционально достижениям. Бывало ли генеральному хорошо или плохо, огромный и великолепный, как истукан, он всегда стоял рядом. Звали его Вадим Сергеич Бряк, с выпадающей буквой «у» из наследственного семейного имени «Буряк». Но так уж повелось – Бряк-добряк, просто Бряк. Как правило, Вадим Сергеич не выходил из кабинета, где, по легенде, шевелил мозгами и обсчитывал рентабельность операций. А кабинет его располагался прямо напротив, под опекой одного с шефом секретаря.

Удар в спину наносят те, кого защищают грудью. Да так ли?

В приёмной орудовала Наталья Безменова, дивчина непонятного возраста с темпераментом комсомолки двадцатых годов. Для полного сходства ей не хватало потёртой кожанки, нагана за поясом и окурка в зубах. Она обладала зычным голосом, причёской Медузы Горгоны и устрашающим взглядом. Не самое удачное сочетание для деловых переговоров, но это тоже был трофей из Сибири. Тёмные круги под глазами, скрыть которые не помогал яркий макияж, придавали её внешности чрезвычайную экспрессивность. В своём деле она была виртуоз. Острая наблюдательность и тайное знание служили Наталье столпами исповедания секретарской веры. Ей и вправду было известно, что и кому передать, что хочет слышать и видеть шеф, и чем его лучше не будоражить. Его обиды она переносила как свои собственные и всегда была осведомлена, что происходит в конторе, быть может, даже больше, чем вооружённая шпионскими штучками служба. И это был ещё один источник информации для Олега Андреича, хотя некоторые и считали его бабьими сплетнями, но опасались не меньше доносов контрразведки. Илья Андреич считался с её мнением, как во времена исторического материализма считались с рекомендациями секретаря партийного комитета. Вадим Сергеич регулярно отпускал Наталью пораньше домой, внешне недоумевая, почему это она не уходит и курсирует между трейдерами и бухгалтерией, пока не завершатся торги, а в дни семинаров для клиентов компании задерживается допоздна, внимательно изучая посетителей и в сотый раз прислушиваясь к излагаемым специалистами тонкостям биржевой игры. Олег Андреич доверял ей, насколько вообще мог кому-либо доверять. Его доверие измерялось весомым окладом – за преданность и усердие Наталья получала бонус, сравнимый разве что с вознаграждением начальника отдела кадров, каковым, впрочем, и являлась де факто.

Удивительно, но каждый в конторе ощущал себя так, будто не любят здесь именно его. «Злые вы, уйду я от вас», – вот что крутилось в голове у белых воротничков. Почему? Быть может, из-за слабости к бабьим сплетням или по причине лихорадочной подозрительности генерального воротнички, шипя и присвистывая, непрестанно постукивали друг на друга, что придавало конторе сходство с клубком змей. Даже Олег Андреич опасался обжечься ядом. Он искренне желал иной сплочённости коллектива и, оплачивая корпоративные попойки по пятницам, обеспечивал офис завтраком и обедом, каникулами в жарких странах и, в конце концов, тем самым отдыхом за городом, который по большому счёту был ему в тягость, но хоть как-то разнообразил не пойми отчего приедающееся течение жизни. По утрам генеральному было скверно, не помогал и штатный психолог с бутылкой Hennessy и привычными «ста граммами фронт-офисных».

Будучи секретарём и кадровиком в одном лице, Наталья тоже добросовестно выполняла обязанности и не видела ничего предосудительного в том, что изо дня в день докладывала Олегу Андреичу, кто и с кем, иногда даже о чём говорил накануне. При надобности она могла подойти и сказать: «Дима, знаешь, что выдал сегодня шеф? Давай, говорит, уволим Деникина… Сидит целыми днями, не пойми чем занят, толку никакого. Жутко тобой недоволен. Разозлился, ух! Я ему: а клиентов к кому направлять? Клиенты дорогу знают, говорит. Шарится в сети и только, уволим сегодня же. Едва отстояла. Хорошо, пообещал, посмотрим до Нового года». Принятый на работу по осени, Деникин растерянно пожимал плечами – столь неожиданна была атака и основателен напор, хотя про себя был уверен, что не велика потеря. Тихое коллективное сумасшествие и атмосфера злобной придирчивости не могли не угнетать.

Но вот промчался когда-то юный двадцатый век… На самой заре в нежной, бешеной и пылкой влюблённости едва ли можно было прозреть все его прелести и катастрофы. Век промчался, и так же таят луны и тает снег. И совсем не глобальное потепление тому виной, а естественный, как и сто, и две тысячи лет назад, на заре новой эры, ход времён. Другой, куда более заковыристый вопрос обескураживает наблюдателя внутри системы: что стало с людьми?

На радостных новостях о резком росте стоимости акций Олег Андреич вернулся с белых тайских пляжей: пока «быки» загоняли цены всё выше, нельзя было упускать шанс заработать на арбитраже. Это были сделки с наибольшей доходностью за счёт разницы между ценами в регионах и столице. Провинция обыкновенно спохватывалась в последнюю очередь, и это было золотое дно. Свидетельство корпоративной лояльности, тёмные круги под глазами появились и у Димы Деникина, и как-то в момент открытия биржевых торгов он ощутил непроизвольное подёргивание в плечах.

«А ведь мне нет ещё и тридцати, – подумал он, глядя на себя в зеркало после бритья. – То-то будет за сорок…»

Его роль в компании сводилась к занятию трудному и достославному – привлечению клиентов. Для этого нужно было неким образом сделать услуги компании привлекательными, но если по конъюнктурным соображениям ни у кого не возникало заинтересованности, единственное, что оставалось, это чтобы менеджер был привлекательным. Особенно тяжело дела с клиентами обстояли после дефолта августа девяносто восьмого. Казалось, только безумец мог снова довериться финансистам. А безумцы всё-таки были. Раз уж оставались кое-какие крохи сбережений у населения, их нужно было всеми правдами и неправдами выудить во благо этого же самого населения. Во всяком случае, Дмитрий свято верил в благородные намерения и миссию ДИЛЕР СЕРВИС КРЕДИТА.

На память приходили строки из сборника Елизаветы Стюарт – поэтессы, одарённой шотландской фамилией и глухим сибирским талантом: «Богатств чужих бесценные крупицы, – писала та в послевоенные годы, – Боюсь утратить, как перо жар-птицы». А коль скоро богатства эти измерялись в крупицах, решил Дмитрий, да ещё и таких же сказочных, как птица в силках Иванушки-дурачка, то в этом и состоял единственно возможный принцип отношений с инвестором.

Итак, в новом тысячелетии всё, что касается бизнеса, политики и образа жизни, неумолимо, как дно стоячего водоёма илом, принялось обрастать двусмысленностью. Любая мысль научилась делиться на две – что говорится и что подразумевается, любое действие на три – кому это надо, что делать и, конечно же, кто виноват. И вот уже те, кому это надо, далеко не всегда совпадают с теми, кто виноват. Из дома жильцов выселили в мыльнооперный сад расходящихся электронных тропок; под его сенью народы превращаются в массы, реальность – в рекламу, события – в интерпретацию. Слова и вещи неуловимо меняют значение, а если не меняют, уродуются до неузнаваемости. Совсем как в обществе странных таких людей, достигших договорённости храбрость выдавать за безрассудство, прямоту в суждениях и поступках за сумасшествие, а вымогательство за авторитет. Цензура получила громкое имя Формата и диктует счастливым обладателям ключей от сада, что нужно для счастья. Счастливчики спасаются бегством – всё дальше и дальше, вглубь электронных тропок.

Они рискуют забыть, что такое дом, смириться с бездомностью.

Читайте весь роман на https://zelluloza.ru/books/1335/#book

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------