Олег Михайлович Куваев - Вн 740 - Олег Михайлович Куваев
Скачано с сайта prochtu.ru
Олег Куваев
ВН-740 aka «Байдарный капитан»
http://gallery.net.ru/lib/kuvaev/bn-740.html
Это история о хмуром капитане Анкарахтыне, об экзотике островов Серых Гусей, которые есть на самом деле, хотя о них никто почти не знает, и, может быть, это рассказ о тех мыслях, которые навещали нас в мёртвой впадине Колючинской губы в сентябре. Короче, это просто рассказ о дороге, если, конечно, считать, что дорога не только километры.
Мы прибыли в посёлок Ванкарем в состоянии томительного одиночества и неуверенности в завтрашнем дне. Перед этим мы сплавились вниз по фантастической реке Амгуэме, которая почти точно по меридиану пересекает Чукотский полуостров. Я назвал её фантастической, потому что в Москве мне не верили, что на Чукотке есть большая река под звучным названием Амгуэма, а один умник даже догадался, что я выдумал это слово от имени Аэлита. Одиночество и неуверенность в завтрашнем дне объяснялись тем, что мы уже пять месяцев находились только вдвоём, и нам во что бы то ни стало необходимо было проплыть ещё восемьсот километров вдоль берега Чукотского моря до мыса Дежнёва, и наступил сентябрь - последний месяц шлюпочной навигации.
К посёлку, как выяснилось, мы подплыли тотчас после священного времени разгрузки парохода-снабженца \"Арктика\". Узнав об этом, я опечалился, так как был знаком с капитаном парохода... Первый человек, которого мы увидели, был сторож. Его ужасающая строгость и растерянность нас развеселили. Растерянность объяснялась тем, что мы приплыли на резиновой ярко-красной лодке с ярко-красным же парусом. Видеть такие лодки приходится не так уж часто, и её непривычный облик, конечно, сразу наводил на мысль о кознях и происках врага. Двадцать минут, с трудом сохраняя невозмутимость, мы сидели под нервным дулом винтовки, пока не пришёл кто-то из начальства. У нас проверили документы, потом пожали руки и отпустили с миром. Казалось, что, кроме этих двух людей, в посёлке нет ни одной живой души. И даже ванкаремская галька, известная тем, что в неё проваливаешься чуть не по колено, шуршала беззвучно.
С трудом мы нашли дом председателя колхоза. Лохматый молодой человек одетый спал на кровати. Он спал смертельным сном грузчика, которым спят все чукотские посёлки после разгрузки парохода-снабженца.
Я вынул \"Беломор\", и в это время лохматый молодой человек с оханьем сел на кровати.
- Привет, - сказал я, и он без особой приветливости кивнул головой.
- Я зоотехник, - сказал он, - и здесь я новый человек. У вас гиблое дело, так как колхозу нужно пятнадцать тонн моржа, а в ямах всего пять. Вельбот неделю как ушёл на промысел, и байдары уходят каждое утро. Председатель в тундре, но и он бы вам не помог. А в общем, говорите с заместителем о своём гиблом деле.
Он снова лёг на кровать, но глаза закрывать не стал.
Восемьсот километров непройденного маршрута повисли перед моими глазами, но в это время стукнула дверь и появилось начальство - баскетбольного роста женщина в сером пуховом платке...
Лохматый зоотехник не выдавал моих планов, и я исподволь узнавал всё, что надо, чтобы потом начать атаку с заранее подготовленных позиций.
Здешние посёлки - это признанные столицы глухих королевств. Угловатые глыбы равнодушия здесь столь же тягостны, как и в других местах. И малейшие дозы участия здесь столь же радостны, как и в других местах, может быть, они даже более радостны, ибо у просителя в глухих королевствах есть только один путь - добиться именно того, что он хотел с самого начала, других вариантов нет. В министерствах глухих королевств только один коридор с небольшим количеством кабинетов.
Я узнал, что она работает здесь четвёртый год, сразу же после бухгалтерских курсов, что играла в баскет за тамбовский \"Урожай\", что весной раздавило один вельбот и теперь остался только один, что механик-муж ушёл на тракторе в оленьи стада вместе с председателем неделю назад, что охоту на байдарах запрещает охрана, но им кое-как разрешили, что округ требует план морзверя, а зверя нет, что... Безмятежные пузырьки фраз всё ещё всплывали и лопались в стоячей воде нашего разговора, когда я решил: \"Пора!\".
Это была простая, но испытанная в боях трёхступенчатая система: знакомство, разговоры, просьба.
Бывают атаки, которые захлёбываются прежде, чем солдаты вылезли из окопов. Тот самый случай, когда противник знает твои планы раньше, чем они родились у тебя в голове.
Она оказалась хорошим человеком, и мы вместе посмеялись над моим великолепным тактическим усердием. И только после того, как я отсмеял свой неискренний смех, жёлтая волна отчаяния дала мне необходимую ясность мысли.
- Вера, - сказал я, - понимаете, очень надо. У нас восемьсот километров и очень мало дней.
Она ничего не сказала, и мы начали говорить о том, о сём, как говорится хорошо владея собой.
Мы нашли общих знакомых на мысе Биллингса и на острове Врангеля, я получил житейские характеристики на всех председателей колхозов по всему нашему пути, мы обсудили проблему, при каких капиталах и в каких годах наступает то, когда люди покидают эти края, и в каких годах наступает то, когда покидать уже нельзя, и что происходит с теми, кто нарушит этот закон. Мы припомнили массу примеров, когда человек, прожив здесь полтора десятка лет и уехав в полном здоровье, быстренько умирает на собственной даче от жары с непривычки, от колдовской тоски по бледному цвету глухих земель.
И когда мы немного помолчали, размягчённые судьбами старожилов, она сказала:
- Байдара у нас есть.
- Всё, - моментально среагировал мой спутник Серёга. - Покупаем. Плывём.
Он не был политиком, этот отличный парень, и тем более он не был финансистом. Мы и ложки алюминиевой не могли купить без соизволения высокого начальства. И пограничники не дадут нам отплыть, ибо в наших подорожных черным по белому написано: \"транспортировка на арендованных плавсредствах\". Серёга, обидевшись, замолчал, зоотехник лежал на кровати и пускал к потолку струйки дыма, а она сказала:
- Поговорите с Анкарахтыном. Он у меня сейчас единственный незанятый человек. Прямо-таки очень незанятый.
- А что он из себя? - заинтересованно спросил Серёга.
Зоотехник хмыкнул.
Она сказала:
- Увидите сами.
Смутная вера в удачу толкнула нас в тот же вечер на поиски человека с фамилией Анкарахтын.
В это время августа ночи были уже тёмными. Мы шли по сумеречному безлюдному посёлку, загребая сапогами знаменитую гальку.
Жёлтым свечным и керосиновым пламенем светились отдельные окна. Ночная хитрая тишина смотрела на посёлок из тундры. Человек, указавший нам дорогу, остановился и долго стоял так, глядя нам вслед. Мы обошли найденный дом кругом. Окно светилось. Я долго стучал в сени, потом дёрнул дверь на себя. Она открылась легко и беззвучно. Молча и нагло между ног шмыгнули на улицу две собаки.
Квадратноголовый темнолицый человек сидел на койке. Лежали куски чёрного тюленьего мяса. Стояла бутылка. Я посмотрел на его лицо и сразу понял, что передо мной сидит чугунный неудачник. Бывают неудачники лимонные. Это жёлчные, завистливые люди, при виде которых вспоминаешь о язве двенадцатиперстной кишки. Они жёлчны, потому что завистливы, а завистливы, потому что жёлчь и удача несовместимы. Чугунных неудачников толкает по жизни неизвестная злая сила. Этим мрачным, тяжёлым людям боязливо подчиняются ремёсла и вещи. Но, овладев ремеслом и удивив мир, они охладевают, как холодеет чугунная болванка, и в этом холодном состоянии становятся так же, как и она, черны и самоуглублённо бездумны. Я знал нескольких людей, которые, казалось, были заняты только тем, чтобы задвинуть тяжёлыми шторами светлую силу сидящего в них таланта. Знал одного парня из тундры, который писал об этой тундре литые, как гантели (тэ), стихи, был хорош в дружбе до тех пор, пока не начинал творить глупости, как специально сконструированный для этой цели великолепно безмозглый робот.
...Он, видимо, был здорово пьян, наш чугунный неудачник. Долю времени мы все молчали.
- Я Анкарррахтын! - вдруг рявкнул он с раскатом через \"р\" и гулко хлестнул себя по груди.
Мы молчали, и тогда он, юродиво протрезвев лицом, вдруг улыбнулся почти любезно и протянул руку. Мы церемонно представились и сели за стол. Я вспомнил всё, что знаю о чугунных неудачниках. \"Надо содрать честное слово, - подумал я. - Чугунные неудачники всегда держат честное слово, если им об этом напоминать\".
Мы просидели до рассвета, и это была действительно тяжёлая ночь.
Сидящий перед нами человек был нам нужен - именно в нём заключался наш шанс на восемьсот километров, и он знал, что он нам нужен: я чувствовал хитроватые всплески его мыслей, которые он тщательно прятал за тёмной завесой опьянения. Он хитрил, так как не знал, как решить, и, может быть, не будь он пьян, он думал бы тяжело, но прямо.
- Я моторррист, - говорил он с раскатом через \"р\". - Никто не знает мотор лучше меня. Так?
- Так, - соглашался я.
- Я байдарный капитан. А?
- Верно.
Он молча сопел некоторое время в тёмный угол комнаты, потом говорил:
- Я умею класть печи, и я плотник. Ты умеешь класть печи?
- Нет, - честно отвечал я.
- Печи класть трудно.
- Я слыхал, что трудно.
- Я Анкарахтын, - гордо сказал он и вдруг разозлился: - Почему мне дали самую маленькую байдарку возить туда-сюда возле посёлка?
- Наверное, потому, что ты пьёшь.
- Пью, - согласился он.
- Почему не хочешь плыть с нами?
- Мы, чукчи, морской народ, мы знаем, - загадочно ответил он через некоторое время.
Всё-таки дело сдвинулось с мёртвой точки. В два часа ночи мы стали составлять непомерно длинный список продуктов, чтобы доплыть до соседнего посёлка в семидесяти километрах к востоку отсюда. (\"Оч-чень маленькая байдарка, дальше нельзя...\") В три было твёрдо решено, что он довезёт нас до конца маршрута и мы отправим его обратно самолётом. В четыре он отказался от всего и сказал, чтобы мы искали другого байдарного капитана. К шести утра стало светло, и мы отправились смотреть байдару.
Она стояла на не очень высоких подмостках, и её можно было хорошо осмотреть, не спуская на землю. Это была так называемая средняя байдара, килограммов на семьсот, со старой обшивкой. Потемневшую моржовую шкуру обшивки украшало шесть больших заплат и бессчётное количество маленьких. Одна дырка с чисто лентяйской гениальностью была заткнута куском моржового сала, и только на носовых скулах белоснежной краской выделялся номер: ВН-740. Здесь была погранполоса, и всё, что двигалось, перемещалось и плавало вдоль неё, должно было быть записано и пронумеровано.
Анкарахтын молча смотрел в землю, пока мы осматривали байдару. На последних остатках хитрости я сделал решительный ход.
- Конечно, - сказал я, - байдара твоя, капитан, решето. Дальше соседней деревни плыть не имеет смысла.
- Я решил, - трезвым голосом сказал Анкарахтын, - я отвезу вас до Нешкана и вернусь обратно.
Посёлок Нешкан, второй по счёту посёлок к востоку по нашей дороге, был в четырёхстах пятидесяти километрах отсюда. Там, за Колючинской губой, начиналась уже настоящая морская зверобойная Чукотка, с обилием вельботов и настоящих морских бригад. Это был идеальный вариант, и потому я сказал как можно равнодушнее:
- Ты много сегодня говорил, Анкарахтын. Дай честное слово или мы будем искать другого байдарного капитана, других людей.
- Пожалуйста, - сказал он. - Честное слово.
Всё. Пошли спать.
Однако на следующий день всё осталось на своих местах.
- Немножко надо опохмелиться, - говорил Анкарахтын. - Дорога дальняя.
Так продолжалось три дня. Это была упрямая боязнь запойного человека, боязнь труда. Я навёл справки. Оказалось, что последние несколько лет Анкарахтын действительно не был в \"дальней дороге\". Посёлок начали здорово строить, и моторист и байдарный капитан превратился как бы в шабашника. Немного плотничал, клал печи в новых домах. И тяжело пил на лёгкие деньги.
Стояли чертовские дни. Жёлтый минор августовского чукотского солнца звучал над посёлком. Шальные стаи гаг носились над крышами домов из моря в лагуну и потом с тем же осмысленно стремительным свистом крыльев из лагуны в море. Их стреляли с крылечек домов. Сбитые птицы падали прямо на улицу. К ним наперегонки кидались люди и собаки. Восемьсот километров непройденного маршрута толкнули меня на убийственный шаг. Развесёлый азарт общепосёлковой охоты собрал у одного из домов кучу болельщиков. Всt было на виду. Гремели выстрелы, ахали, ехидничали и смеялись болельщики. Вылез из своей угрюмой норы и Анкарахтын. Я громко, так, чтобы слышали все, сказал несколько слов о честном слове.
Задувал лёгкий ветер. Он разносил утиный пух и трепал пёстрый ситец камлеек.
В тот вечер злой и угрюмый, как чёрт, Анкарахтын возился при керосиновой лампе с мотором. Я видел это и видел, как независимо от выражения лица руки его работали бережно и умело.
...Весь этот день мы метались по посёлку в предотъездном ажиотаже и, вымотавшись до последних пределов человеческих сил, были готовы, почти готовы, к двум часам дня. И именно в два часа дня к берегу подошёл первый человек. Это был старик с внуком. Они шли рядом, внук держался за руку старика. Старик сел на землю и закурил сигарету \"Друг\". Внук прислонился к вытертой коже его кухлянки и стал смотреть на нас с тихой серьёзностью. Пришли три женщины и стали поодаль. Их камлейки напоминали невероятный луг. Шли мужчины.
Шесть человек стали по трое с каждой стороны байдары. Старик оставил внука и встал седьмым впереди всех. Кто-то сказал вполголоса: \"Го-гок\", и байдара поплыла по воздуху. Семь пар нерпичьих торбасов осторожно месили землю. Байдара плыла в воздухе, и великая торжественность минуты шевельнула мне душу. Толпа на берегу всё росла. Она росла молча. Мы подняли голенища сапог, вошли в воду и пробрались на нос лодки. Анкарахтын оттолкнул байдару от берега.
Тринадцатисильный \"Архимед\" тонко взвыл после первого же рывка ремня, толпа на берегу стала уменьшаться, и ветер из-за песчаного островка Каркарпко стал бить в скулу байдары мелкой разгонной волной.
Закон максимальной пакостности, неумолимо действующий в начале каждого путешествия, заставил нас выбраться на берег минут через сорок. За эти сорок минут разгонная волна стала ещё разгоннее, и через низкие борта стали лететь брызги холодной воды, тотчас превратившие нас в каких-то двухцветных людей, ибо спереди мы были синими и блестящими, а сзади сухими, красного кухляночного цвета.
На низкобортных байдарах для защиты от брызг борта наставляют полотнищами - брызговиками. Петли, куда вставляются натягивающие палки, были порваны, сами палки валялись чёрт его знает где, необходимо было выбираться на берег. Для этого вначале пришлось вынести груз, потом укрыть его брезентом, потом вытащить байдару. Пока мы всё это делали, задул ещё более сильный ветер, и мелкий хлестучий дождь быстро сделал нашу одежду одноцветной.
Мы скрылись от дождя и ветра за поставленной набок лодкой. Дождь шуршал по моржовой шкуре, нагоняя осеннее \"дождевое\" настроение, и я вынул единственную взятую с собой бутылку коньяку \"Двин\". Почему-то я думал, что она может понадобиться в дороге нашему капитану.
Однако хмурый капитан даже не улыбнулся, взяв кружку, а выпив, не подобрел. Потом стало темнеть. Было видно, как в домах посёлка зажигаются огни. По прямой, через тундру, посёлок был совсем рядом. Тёплые дома, люди и магазины, где можно взять ещё одну бутылку в столь неудачную ночь. Я ждал инициативы нашего капитана. Но он промолчал. Промолчали и мы. Мы стали дремать, вначале согретые теплом коньяка, а потом каждый замкнулся в той дрожи, которая наступает, если ты лежишь на мокрой земле, в мокрой одежде, хотя и закрытый от дождя. Казалось, что прошло совсем немного времени, и я вроде бы только успел подумать, что пора достать спальные мешки и улечься нормально, как вдруг Анкарахтын молча толкнул меня в плечо и молча же стал переворачивать байдару на киль, отвязывая поддерживающие её весла.
Было, очевидно, часа четыре утра, потому что уже светало. Ветер стих, хотя волна всё ещё била о берег. Мы стали переносить груз к берегу, постепенно разогреваясь и веселея от работы. В два часа дня мы уже дошли до ближайшего посёлка. Здесь нам надо было забрать бензин. Мы разгружали байдару, и никто не подходил к берегу и не обращал на нас внимания. Метрах в двадцати несколько молодых парней и девушек играли в волейбол. На девчонках были капроновые чулки и летние платья, на парнях - тренировочные костюмы. Вероятно, это были студенты, приехавшие на каникулы. Всего лет пять тому назад я ни черта бы не поверил, что увижу такое в элементарном чукотском посёлке. \"Может, в те времена мне попадались только очень мрачные посёлки\", - подумал я и пошёл искать правление.
Когда я вернулся, уладив дела, Анкарахтына не было. Серёга, шлёпая ботфортами, резвился в волейбол, устанавливая дружеские контакты.
Я сидел у байдары, и тягостный змий подозрений грыз мне душу. Этот змий окончательно окреп, когда я увидел Анкарахтына с тремя приятелями. Они шли к байдаре и разговаривали что-то слишком уж оживлённо. Капитан наш был навеселе и даже улыбался.
Семьсот тридцать километров непройденного маршрута...
Но в это время я был представлен Эттувги, Чокве и Танляю, и выяснилось, что через десяток минут трактор подвезёт нам бензин вместо того, чтобы тащить его на руках, и что Эттувги, Чокве и Танляй - те самые люди, которые помогут нам погрузиться.
Сказав всё это, Анкарахтын поугрюмел и отвернулся. Эттувги что-то говорил ему, кивая головой на посёлок, но Анкарахтын молча ковырял носком торбаса землю и ничего ему так и не ответил.
Мы плыли мимо низких галечных и песчаных берегов, гигантских береговых обрывов, мимо тысячных гагачьих стай и любопытных тюленьих голов, встречающих и провожающих стук мотора. На карте сорок седьмого года, которая у нас имелась, полукружьями и квадратиками условных знаков были проставлены фактории, стойбища и отдельные яранги. Мы знали, что ничего этого нет, что первое жильё будет за много километров отсюда, за Колючинской губой. Все эти стойбища и яранги были сведены в своё время в немногие центральные посёлки. Когда я намечал места для измерений, я всегда старался привязать точки к этим бывшим жилым местам, где нас встречали моржовые и тюленьи черепа, остатки вешал для рыбы и байдарных подставок. Мы делали измерения примерно через десять-двадцать километров, и почти всегда находилось бывшее жилое место, и было как-то приятно думать о том, что в наших дневниках, на наших картах около сухих цифр измерений появятся забытые названия забытых мест на древней земле.
Я думал о транспорте. Конечно, перевод людей в центральные посёлки был в своё время рационален, ибо люди должны жить в домах, для домов необходимо топливо, а пароход-снабженец не может останавливаться около каждого человеческого жилья на необозримом берегу. Но я думал и о тысячах уток и тюленей перед нами, о рыбе под днищем нашей лодки, думал о неосвоенном и почти неосваиваемом. Мне вспомнился остров Врангеля, где эту проблему решали - или, во всяком случае, начинали решать - иначе, когда я там был. Всё это была проблема транспорта, и уж, конечно, приходила в голову мысль о том, что наша научная экспедиция плывёт на байдаре, из которой на последней стоянке собаки выели сало из дырки, и Анкарахтыну пришлось-таки её зашить. На вторые сутки мы подошли к островам Серых Гусей. Это низкие песчаные острова, заросшие метлицей и жёсткой осокой. Есть такое понятие \"тихие земли\". Об островах Серых Гусей у меня осталась память как о самом тихом месте на земле. Стоял равномерно-волнистый морской штиль. И я задремал под это качание.
Без всякой связи мне вспомнился Бёлль, \"Дом без хозяина\". Там есть такая сцена: глубокой ночью одинокая женщина читает французский роман. По временам она отпивает глоток вина и закуривает ярко-красную сигарету \"Томагавк\". По временам она включает вентилятор, чтобы разогнать дым, всё это не отрываясь от книги. Она очень одна. С чёткостью галлюцинации я видел эту комнату и даже текст книги. Я видел его так чётко, что мог бы даже читать, если бы умел читать по-французски. Даже сейчас я могу нарисовать эту комнату во всех подробностях. Это был эффект \"присутствия\" в его полном идеальном варианте.
Байдару немного качнуло, и я очнулся. Засаленные ремни обшивки, груда нашего закопчённого хлама сразу увели меня от Бёлля. Я увидел лицо Серёги. Он сидел сгорбившись, втянув шею в вырез кухлянки и смотрел на берег. Только сейчас я заметил, что у Анкарахтына, который всё время сидит на руле и смотрит только вперёд, здорово воспалились глаза. Я подумал... я подумал в этот момент, что мы, может быть, не такие уж плохие ребята.
На следующий день северо-запад, похожий на удар по лицу мокрой тряпкой, загнал нас в узкое горло Колючинской губы. Мы встали под защиту косы, отделяющей губу от моря, и просидели на этом месте ровно пятнадцать дней, ни больше, ни меньше.
Бессильный, но въедливый, как раковая опухоль, дождик пятнадцать дней сдабривал наше безделье. У меня была с собой книга \"Современная социологическая теория\". Я взял её с собой в экспедицию за толщину и умное название. Я стал читать её при жёлтом свете, проходящем сквозь промокшую байдарную шкуру, и бросил очень скоро. Просто это было идиотизмом - читать! статью о социальном расслоении молоканских общин в Канаде при свете байдарной обшивки...
В один из дней мы вдруг выяснили, что разучились делать бумажные кораблики. Бумажный кораблик был нам необходим в качестве модели (дэ) для лодки идеальной конструкции, на которой мы когда-нибудь пойдём вдоль всего северного побережья. Почти час мы мусолили листки, вырванные из записной книжки, пока не убедились, что к тридцати годам забыли это искусство начисто. Тогда Серёга сделал из листка самолётик и с лихим присвистом запустил его наружу к дождю и ветру.
Анкарахтын рассмеялся и, вытащив нож, стал затейливо строгать палочку. Получился не то тюлень, не то другой, загадочный, но очень симпатичный и весёлый зверь.
Я вспомнил острова Серых Гусей, и неясная грусть выгнала меня на улицу. Берега Колючинской губы состоят в этом месте из мелких холмов. Когда-то ледник притащил сюда горы песка и щебня, потом их размыла вода, та самая, которая даже камень точит в своём невероятном упорстве, и получились холмы, и заросли они травой, и были грязно-жёлтыми в это время года. Я бродил по этим холмам, спускался к безжизненным блюдцам озёр между ними и снова поднимался на холмы. Казалось, что весь мир состоит из холмов и туманной пелены дождя.
Северо-запад стих и сразу же сменился тёплым ураганным югом. Ураганный юг рвал полотнище, тряс поставленную на бок лодку, но всё-таки это был настоящий ветер, ветер-мужчина. Он понравился нам уже тем, что стих на третьи сутки. И мы снова очутились на воде. Гигантский поток устремился в горло губы. Мы заметили это только тогда, когда подошли к самому выходу. Возвращалась вода, выжатая южным ветром. Она несла с собой лёд, плавниковые брёвна и вздувшийся труп моржа.
Мы смотрели на это с любопытством детей, не ведающих, что перед ними творятся страшные вещи. Мы поняли всё, когда \"Архимед\" взвыл отчаянным рёвом бессилия и корпус байдары стал вибрировать от напора воды. Упираясь тяжёлыми сапогами в гальку, мы тянули байдару на длинном моржовом ремне. Наглухо закреплённое кормовое весло не давало ей пристать к берегу. Штормовые валы льда таяли на берегу. Между ними и водой оставалась узкая метровая полоска. Мы шли по этой полоске, обливаясь бессильным потом. С этим потом из нас выходили пятнадцать бездельных лежачих дней, килограммы чая и табачища.
Упираясь и глядя в землю, мы прозевали то место, где начался приглубый берег. Резкий рывок ремня едва не сбил нас с ног. Громадная льдина стремительно плыла навстречу в десяти метрах от нас. Между нею и берегом оставалось как раз столько, чтобы смять в лепёшку нашу лодку. Тогда я увидел один из самых красивых трюков, когда-либо виденных мной на воде. Косолапым чукотским чёртом Анкарахтын взметнулся на льдину и великолепным рывком ремня точно в нужный момент поставил лодку точно под нужным углом. С ремнём в руке наш капитан промчался по внешнему краю льдины, и семисоткилограммовая байдара послушно шла за ним, как привязанный за нитку спичечный коробок.
Он был великим байдарным капитаном, этот чугунный неудачник.
...Нас выкинуло на берег через четыре часа, на сей раз по-настоящему и по моей вине. Откуда-то с севера из-за больших свободных пространств шли валы, упрямые, как стенобитная машина. Нам не стоило приставать к берегу, и я тянул столько, сколько было можно, и ещё чуть больше, но приставать всё-таки было необходимо, иначе всё остальное теряло смысл.
Два раза я кивком показывал Анкарахтыну на берег, как обычно, и два раза он не замечал моего кивка. Чёрт, ему во что бы то ни стало хотелось без приключений добраться до того обетованного посёлка. Я сказал ему в третий раз уже голосом, и он снова сделал вид, что не видит и не слышит. - Так мы не уговаривались, - сказал я и полез на корму, чтобы самому повернуть лодку.
Анкарахтын бормотнул какое-то чукотское ругательство, но лодку всё-таки повернул. Шум наката теперь был здорово слышен и, пока мы приближались, стал таким громким, что нельзя было разобрать голос.
Задача заключалась в том, чтобы соскочить на землю, пока нос байдары ещё не коснулся берега, и тут же оттолкнуть её обратно, чтобы она всё время была на плаву. Я пробирался на нос с прибором в одной руке, и всё прицеливался и прицеливался, и всё-таки сделал не так, как надо. Когда накатный вал поднял лодку так, что сверху стала видна вся коса, и трава на ней, и накиданный осенними штормами плавник, я прыгнул, но прыгнул не прямо, а немного вбок. Второй закон Ньютона и на сей раз сработал безошибочно: нос байдары отошёл вправо, подставив волне беззащитный борт. Потом была каша: вода, окатившая нас с головы до ног, всплывшие вёсла, скрежет борта о гальку, вода, хаос и мысль, что всё пропало.
...На этом месте мы пробыли три молчаливых дня. Море совсем ошалело, и от идиотского водяного грохота болела голова и не хотелось говорить. Серёга всё ходил по прибойной полосе и собирал всякие морские штучки. В основном это были хитрой формы пузырьки, один из них был фарфоровый, с великолепным синим парусником на белом фоне, и пахло из него неведомыми духами. Потом мы нашли деревянный ящик с выжженной на крышке надписью: \"Дринк пепси-кола\". В ящике оказались узкие высокие банки, похожие на банки из-под бездымного пороха. Их там ещё оставалось несколько штук, и на одной сохранилась надпись и инструкция. Это была специальная питьевая вода для американских ВМС. Мы вылили эту воду в чайник, и на сей раз заварили не чай, а кофе. Вода была как вода, только чуть сладковатая, видимо из-за специй. Серёге это почему-то не понравилось, он вылил кофе и пошёл к соседнему ручью, как он сказал, \"за отечественной\".
Здесь была другая страна. Плоская, красного гобийского цвета и абсолютно безжизненная. За те пятнадцать дней у нас стало худо с продуктами. Осталось что-то около килограмма муки и небольшой шмат моржового мяса. Ещё имелось чертовски много чая и зачем-то полнаволочки лаврового листа. Метрах в двухстах от берега, почти над самой водой, всё тянули и тянули бесчисленные стаи гаг. За день мимо нас проходила не одна тысяча, но на таком расстоянии дробовик был бессилен, а из карабина можно было лупить только наудачу.
Всё же в один из вечеров Анкарахтын не выдержал. Он вытащил из чехла свой карабин и стал посылать в стаю пулю за пулей. Я засыпал, и выстрелы всё врывались и врывались в прибойный шум и хлопанье палаточного брезента.
Всё-таки он сбил одну птицу, и утром мы сварили её, прибавив для крепости перца, лаврового листа и несколько кусочков моржового сала.
...Три дня я бродил по гобийской стране с биноклем и карабином в надежде подстрелить что-либо покрупнее утки. Чукотский загадочный ветер свистел меж чёрных камней, и странными и бессмысленными казались заверения о том, что скоро в этих местах будет расти пшеница и по дорогам пылить грузовики. Впрочем, к тому времени люди, вероятно, избавятся от тоски по запахам глухих земель. Я не доживу до этого времени, но я твёрдо знал, что даже лет через двадцать как-нибудь ночью я вспомню свист ветра меж чёрных камней и ту дорогу, которой я всегда возвращался обратно к лагерю. Я возвращался всегда берегом моря мимо торфяных тёмных обрывов с трупно-осклизлыми линзами льда в них. Накатные волны вначале добегали до подошв, следующая заплёскивала до коленей, и приходилось отходить, но следующая опять догоняла, и казалось, что сейчас будет вал, который воткнёт тебя в торфяную расщелину. После волн оставалась жёлтая, дрожащая на ветру пена. Было неприятно идти сквозь неё. Казалось, что идёшь сквозь живое.
На четвёртый день мы оттолкнулись от берега с остервенелым намерением во что бы то ни стало доплыть до посёлка. Оставалось семьдесят и по крайней мере три остановки. Мы шли мимо мысов с чарующими названиями: Дже-ретлен, Энмыкай и Выквылхын. Были бортовая качка и птицы, всё летевшие и летевшие на запад. За все эти дни мы не видели ни одной птицы, которая летела бы с запада. Казалось непонятным, где, в каких неведомых миру озёрах и лагунах мог таиться этот неистощимый птичий запас.
Мы подошли к посёлку ночью. Он стоял на песчаном берегу, и поэтому неизменный для песчаного берега бар пенился бурунными волнами в ста километрах от настоящего берега. Я вопросительно посмотрел на Анкарахтына, но он сидел с непроницаемым видом азиатского бога и всё вёл и вёл байдару тихим ходом мимо домов, где светились окна и жили люди. Я прозевал тот момент, когда байдара развернулась под прямым углом и, словно подхваченная какой-то надёжной ладонью, стремительно понеслась к бару. Мотор взревел, некоторое время байдару трясло, так как винт бил о землю, и... стало тихо.
Мы растолкали сонного продавца, который вначале не хотел просыпаться, потом не хотел идти в магазин. Мы заставили его пойти, и он пошёл всё охотнее и охотнее, а в магазине совсем подобрел. Мы сидели около того же палаточного брезента, под той же надёжной от дождя и ветра моржовой шкурой и ели, без конца вскрывая консервные банки, вначале для того, чтобы съесть их до дна, а потом - чтобы только попробовать. Нам было хорошо, и я говорил, что мы вот так проживём дней пять, отдохнём, что теперь мы обязательно дойдём до конца маршрута.
...На другой день Анкарахтын попросил меня купить трубку.
- Зачем? - удивился я, так как знал, что он курит только знаменитую на севере \"Красную звезду\".
- Буду плыть обратно, - сказал он, - буду курить трубку. По-по-по. - И он показал губами, как будет курить трубку.
Мы купили дешёвую, за 65 копеек, корешковую трубку - других не было и дешёвый же табак \"Моряк\" - другого не было. Пока мы всё это покупали, я понял, зачем ему нужна трубка. У него обратных четыреста пятьдесят. Четыреста пятьдесят одному.
За ночь установился штиль. Наверное, это был надёжный штиль, ибо сколько же времени может дуть ветер!
Мы столкнули байдару на воду. Анкарахтын долго усаживался, потом вполоборота так махнул рукой и вроде бы улыбнулся. Я всё не понимал, почему он не хочет задержаться на этом месте, где так много продуктов и есть выпить. Ведь он же любит выпить, знает, что после всего ему открыт у нас безоговорочный безусловный кредит, как говорится, без всяких политических обязательств и ущемления сторон.
Старик \"Архимед\" заработал тихонько, и пустая байдара сразу пошла очень быстро. Так ушли из нашей жизни байдара за номером ВН-740 и хмурый человек Анкарахтын.
После шторма на берегу осталось много каких-то рачков и ленты морской капусты. Светило сентябрьское солнце, и от водорослей сладко пахло больничным запахом. Мне нравился этот запах с детства, когда меня впервые доставили в больницу и я был без сознания, а когда пришёл в сознание, то уже выздоравливал, и благостное чувство выздоровления навсегда связалось для меня с лекарственным запахом больницы.
Мы молча шли к правлению колхоза, чтобы снова начинать добывать, выпрашивать, добиваться, так как впереди ещё четыреста, и лекарственный запах моря, запах здоровья, шёл по пятам за нами.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru