Олег Михайлович Куваев - Здорово, толстые! - Олег Михайлович Куваев
Скачано с сайта prochtu.ru

Избранные пр. В 2-х т. Т. 1 - М.Мол. гвардия, 1988
О.Куваев
«Здорово, толстые!» aka «В лесу, на реке и дальше»

«А что там потому что! Так и есть!» – Это любимая фраза Витьки-таёжника. С её помощью он разрешает запутанные вопросы жизни.
…От реки к посёлку ведёт извилистая и длинная протока. Её перегораживают мели, упавшие стволы лиственниц, на дне прячутся камни. Все поселковые проходят протоку на вёслах, один Витька на моторе. И потому его возвращение с промысла угадывается за час по рёву врубленного на полную мощность «Вихря», который мечется и негодует среди путаных разворотов.
Витька идолом застыл на корме, полушубок распахнут, улыбка месяцем. На полном ходу он выбирает узкую щёлочку между полувытащенными, в ряд лежащими поселковыми лодками и с ходу втискивает свою с точным до миллиметра расчётом. С минуту он сосредоточенно возится – закутывает мотор, перекладывает шест, забрасывает на ближний куст якорёк, потом выпрямляется, и медное, широкое, как таз для варенья, лицо его освещается самой приветливой из улыбок.
– Здорово, толстые! – кричит Витька. Ему отвечают кто нехотя, кто с усмешкой. В это время года на берегу протоки лишь лодочники-рыбаки из тех, кто постоянно живёт в посёлке. Лесорубы в тайге, пастухи в оленьих стадах, а с поселковыми рыбаками у Витьки счёты: у одного снял винт, у второго как-то забрал бензин из бачка, у третьего стащил вёсла. На все угрозы и увещевания у Витьки один ответ: «Ты у печки сидишь, а мне в тайгу!» Поселковым крыть нечем – Витька штатный промысловик, и, больше того, участок его самый дальний, на пределе владений совхоза, куда лишь вертолёты и залетают.
Своего жилья у Витьки в деревне нет. Есть приятели. К одному он относит мотор, к другому – рюкзак, к третьему идёт переодеться. Через час Витька выходит в костюме, наодеколоненный после бритья, в белой рубашке и с галстуком.
Я давно уже заметил, что не всем лесным и тундровым людям идёт европейская одежда. Она их морщит, кособочит и горбит настолько, насколько красивы они в походных мехах и брезенте. У Витьки наоборот. В телогрейке, сапогах и брезентовых штанах он кажется неповоротливым, громоздким и старше своих лет. Костюм же – пиджак, рубашка и брюки – подходит к нему, как хорошо прокалиброванная гильза к патроннику. Костюм у Витьки лёгкий и дорогой, галстук неброский, туфли замшевые, носки в тон. Лицо свежее, улыбка ясная, загар сильный и ровный, походка осторожная и уверенная, как у сильного зверя в незнакомых местах. Красив, чёрт возьми!
Витька идёт по деревне и со всеми встречными вступает в беседу. Тропа войны осталась на берегу, здесь он человек мирный. Он сыплет шутки, улыбается, жмёт руки, а на все заковыристые или каверзные вопросы отвечает неизменно: «А что там потому что! Так и есть!» И так округляет в дурашливом простодушии синие на загорелом лице глаза, что не хочешь – поверишь, хоть и сам не знаешь чему.
Но вся деревня из конца в конец с полкилометра. С одной стороны протока, за ней тайга, с другой – посадочная полоса, и за ней тайга, с двух других сторон просто тайга. В центре деревни магазин. Места эти по нынешним временам вовсе нетронутые. Посёлок единственный на реке. Посадочная полоса – вот и вся связь с внешним миром. В тайге живёт белка на деревьях, горностай под заломами, выдра в глубоких водяных ямах, шляется росомаха, ступает медведь, прыгает осторожный соболь и ходит лось. Про рыбу нечего говорить.
Витька проходит деревню из конца в конец раз, другой. Народу мало, со всеми успел поздороваться. Остаётся зайти в магазин. Летом в посёлке «сухой закон», но Витьке требуется шампанское. Какое, к чёрту, возвращение с промысла без шампанского? Пусть постоит, попенится! А что там потому что!
Продавщица продовольственного следит за ним насторожённым взглядом. Но Витька вдруг хлопает себя по лбу – «совсем в лесу одурел» – и выбегает из магазина. Возвращается он с рюкзаком. В рюкзаке тяжёлый и влажный свёрток. Он суёт его продавщице. «Медвежатины просила? Вот! Обёрнута в бактерицидный мох, свежее живого». Продавщица ахает и расплывается: «Не забыл. Сколько стоит?»
– Какие деньги? – искренне возмущается Витька. – Подарок тайги.
Из магазина он выходит с шампанским в рюкзаке. Весь посёлок это видит, но что поделаешь? Человек с промысла возвратился. Закон.
В посёлке есть большая базовая метеостанция. На ней работают несколько девушек. Ещё две воспитательницы в детском садике и две учительницы. Все девушки живут в одном доме, вроде как в общежитии, и Витька этот дом называет «Залив Страстей». Он отправляется в «Залив Страстей», запихнув в карман тяжёлую бутылку шампанского. Дело к вечеру, серебряная головка шампанского отсвечивает в лёгких сумерках.
В одиночку к девушкам Витька ходить не любит, чаще всего прихватывает меня. Наверное, потому, что я молчу. Говорит Витька сам.
В комнатах «Залива Страстей» чистота, узорчатые покрывала, фотографии киноактёров на побелённых стенках. Уют, какой бывает только в девичьих общежитиях в глухих местах. Как и положено, поднимается визг, кто-то прячется, кто-то причёсывается. Наконец все рассажены в «общей гостиной» – на кухне. Шампанское на столе, чайник на плитке, и капли воды на свежевымытых чашках. Девушки в новых платьях, причёсаны. Они любят Витьку. Во-первых, они знают его много лет; во-вторых, Витька никогда «ничего лишнего не позволит»; в-третьих, он человек из пугающего мира тайги, что подступила к посёлку. Я уж не говорю, что Витька просто красивый и интересный парень.
– Что сидим-то? – чересчур оживлённо говорит Витька. – Давай стрельнём пробку. Пусть пупырышки побегут.
– Трудно было, Витя? – простодушно спрашивает одна из девушек.
– А что там потому что! Наше дело простое. Стрельнул – и снял шкурку. Из капкана вынул – и снял шкурку. Капкан ловит, не я. Это ему трудно, – красуется Витька.
О господи, господи, думаю я. Всё лето ловить рыбу, квасить её по секретным рецептам и разносить по тайге, чтобы была привада, чтобы зверь держался и не уходил. Потом возня с капканами, которые надо регулировать, чтобы удар не перебил лапку у зверя, но и не выпускал её. Никто тут тебе не поможет, никто не научит, только собственное чутьё. И ещё надо завезти запас на зиму, отремонтировать избушки. Целое лето неустанной возни для трёх месяцев промысла. А во время промысла ежедневный маршрут от избушки к избушке по кольцу, которое Витька проходит за неделю. Ты приходишь в замёрзшую избушку, растапливаешь печь (дрова тоже надо заготовить с лета), и уже морит в сон после целого дня на морозе. Но надо ещё снять шкурки, смять осторожно и умело, то скальпелем, то ножом, обезжирить мездру и каждую шкурку натянуть на правилку – ювелирная, не допускающая ошибки работа. К утру в избушке всё выстыло, а ты снова идёшь в гудящий мороз… И так день за днём.
– Страшно, наверное, одному, – зябко говорят девушки.
– Нy-у! – веселится Витька. – Чудачки! Что там потому что! Вот такой пример: на тишине нынче все помешались. Дурные деньги платят за тишину, за спокойствие. Миллионеры острова покупают для одиночества. А у меня тишины – хоть ложкой ешь, хоть лопатой греби. Одиночества тоже навалом. Настроение порти, некому. Какой же тут страх?
Врёшь, Витя. Накатывает. Знаю, что на тебя накатывает. Ты один, и человечество далеко. А опасность рядом… Заломы на реке, мерзлотные ямы, медведи-шатуны, бешеный осенний лось – да мало ли что! Но хуже всего мнимые страхи, когда приходят ночью к дверям избушки, или человеческие голоса в шуме воды, или некто, стоящий за порогом зимой. И всё-таки, чёрт возьми, одиночество. Человек создан для общения, у него слух, и речевой аппарат, и ладонь для рукопожатия…
– В лесном одиночестве, – басит Витька и хитро поблёскивает глазами, – я постоянно думаю о вас, девочки. Были бы крылья, прилетел бы. Так, на вечер. Посидеть, почесать языком и обратно в тайгу. А что там потому что!
Выбрав подходящий момент, я ухожу. Ночь. Собственно, не ночь, потому что светло как днём. Но тишина ночная. Поселковые работают с девяти до шести. Им ночью положено спать. От дерева отлепляется фигура. Это Тамара, местная красавица, якутка.
– Витька вернулся, – говорит она.
– Знаю.
– Наверное, опять скоро обратно.
– Не знаю.
Тамара и в самом деле очень красива. Тёмный горячий румянец на правильном лице, влажные горячие губы и блестящие тёмные глаза с лёгкой раскосинкой. Не один приезжий сох по ней, умолял улететь в сверкающие комфортабельные края. Но Тамара, по-моему, любит Витьку, а тот не воспринимает её всерьёз, потому что знал её ещё школьницей.
Через час приходит и Витька. Он шумно вздыхает, усаживается так, что квадратная тень его загораживает окно, и говорит.
– Наверное, я больной.
– Ты что?
– Душа болит. Хочется совершить что-либо. Чтобы красиво и ярко. И чтобы все видели. Чтобы след жизни, как у упавшей звезды. Сгорел, исчез, а все помнят. Ты знаешь, что я уезжал?
– Знаю.
– А почему, не знаешь. Я тогда ещё на метеостанции работал, в низовьях. Я же метеоролог потомственный. На метеостанции и родился. После курсов много лет работал. И всё в тайге. На охоте мне лось передним копытом врезал. Представляешь? Он этим ударом волка пополам рвёт. Володька Кривой меня на горбу приволок на станцию. Вертолёт я запретил вызывать. Думаю: помру, так в тайге, в родной обстановке, среди своих. Нас там пятеро было. Всю зиму ребята кастрюльку из-под меня выносили и за меня же вахту несли. Я при исполнении числился. У ребят своих забот выше шапки: вахта и промысел, и жена телеграммы не такие шлёт. А тут я на нарах валяюсь, киселя не хочу, хочу чаю с брусникой и по ночам ору диким матом. Болело, понимаешь.
– Чем кончилось?
– Стал я весной выползать. Сижу на пеньке, солнце светит, башка от слабости набок валится, а собаки мне рожу лижут. И захотел я в места, где солнце всё время, народу тыща и собаки тебя не лижут.
– Дальше.
– Решил – сделал. В следующий сезон стал зарабатывать деньги. Оклад у метеорологов небольшой. Обычно хватает. Но раз новую жизнь начинать… Сутки дежуришь, четверо свободен. Взял я обход как раз на четверо суток. Избушек нет, ночую у костра. Четверо суток у костра поспишь, пятые по приборам ходишь и на рации, четверо по кострам. Натерпелся. В результате построил дом. В Туапсе. Море. Юг. Дом хороший. Жена домовитая. Всё как у людей. Представь: через полгода звереть начал. В пять, допустим, иду домой. Мне бы бревно какое плечом передвинуть, на лыжах километров тридцать пройти. А я сижу в чистой рубашке, с газетой в руках, жена мне ужин готовит. Я сам умею лучше, но нельзя. Непорядок. Вечером кино. Ночью спать. Жена спит, а я смотрю в потолок и думаю: как там мои собаки? Кто с ними сейчас говорит? По лесу тоскую, аж слёзы. По морозу. Принял решение. Раз меня в лес тянет и к зверью, значит, надо быть промысловиком. Осуждаешь?
– За что? Работа, она работа и есть. Ты же валютный цех. Мягкое золото и так далее.
– И я так понимаю. Но обидно в отрыве от человечества жить. Вот поставлю я себе базу. Четыре зеркальных окна, с любой сопки отсвечивают. Телевизор поставлю. Говорят, скоро со спутников прямая передача будет – смотри не хочу. Библиотеку куплю тыщи за две. Книги, они ведь тоже люди, как и собаки. Извини, что книгу с собакой сравниваю, но обидного нет. Собака из друзей друг. Промысел налажу культурный. И буду я не одиночка, а истинный член общества.
– Ты и сейчас член общества.
– Нет. Вот в посёлке меня не понимают. Каждый о доме на юге мечтает, к примеру. Не могут понять, почему я его завёл и подарил жене при разводе. А он мне зачем? А ей жить. Понимаешь? Ну начудишь что от жизненных сил. Так я же не от хулиганства, а от открытой души. По человечеству стосковался.
У Витьки в самом деле сложные отношения с посёлком. Впрочем, не у него одного. Каждый промысловик – личность творческая, как и каждый пастух. Они возвращаются в посёлок одичавшие, отвыкшие от ежедневного регламента, который мы соблюдаем не замечая. Кое-кого это коробит.
– Не понимаю, – сокрушённо говорит Витька.
– Что не понимаешь?
– Вот этот особняк, в котором мы сейчас не спим, шабашники ставили. С Кубани. Прижимистый народ. Утром приехали, а вечером один уже сидел у магазина. Хариусом торговал. Полтинник штучка. Кто-то из местных его пожалел, взял за руку, отвёл к протоке, вынул из кустов удочку и за полчаса десять хариусов наудил. «Соображаешь, – спрашивает, – коммерцию?» Тот вернулся, рыбу из кошёлки на землю высыпал и каждую каблуком раздавил. После них лосей находили. Грудинка вырублена, остальное для мух. Что скажешь, умный?
Я молчу. Что скажешь о людях, для которых тайга вроде бесплатного универмага, открытого на один день: забегай, хватай, тащи. А для таких, как Витька, тайга окончательно. Никуда им от неё не уйти. Я знаю десятки людей, которые всё уезжают, в каждый отпуск едут «в последний раз», приобретают в тёплых краях дома и машины. И возвращаются. Разные есть среди них люди, но тайга всех уравнивает, как строгая мать в многодетном семействе. Надо быть мелким до чрезвычайности человеком, чтобы после нескольких лет, проведённых в тундре или тайге, оставить их без сожаления и сразу. Но что там ни говори, мелкие люди редко встречаются в таёжных посёлках. Их туда не заносит.
– Давай спать, – говорит Витька. – Утром пойду копытить.
…Утром он идёт «копытить», добывать нужное, как олень добывает ягель из-под снега. Он достаёт запчасти к мотору, набор надфилей, новую цепь для мотопилы «Дружба», три сотни патронов к мелкашке. Он штатный охотник, совхоз обязан давать и даёт ему почти всё. Но всегда имеется дефицит. Дефицит этот раздобывается сложной системой обмена: десяток капканов второй номер в обмен на запчасти, спрятанная на дальней протоке канистра с бензином на мелкашечные патроны – и так далее. Ещё чаще применяется молчаливое соглашение «ты меня выручил, я тебя выручу».
Выкладывая вечером добытые богатства, Витька говорит:
– Баню надо поставить – раз. Ещё две избушки воздвигнуть за лето. Обход у меня мал. Две избушки поставлю – будет как раз. Обживём помаленьку вверенный район. А что там потому что!
Это значит, что посёлок уже начал тяготить Витьку. Промысловик он хороший, и я заметил, что он постоянно думает о своём участке.
Проходит ещё два дня. Витька с утра не идёт в посёлок. Лежит на койке, руки за головой, не брит, костюм валяется на полу.
«Вот ведь умора, – прерывает он неизвестные размышления. – В декабре мороз был страшный. Больше шестидесяти. Всё застыло. Я, конечно, сдуру хожу по капканам. И конечно, сдуру попёрся на Большую Петлю. Полтора суток. Выхожу на избушку – и чувствую, кровь у меня от мороза обратилась в кристаллы, жилы изнутри колет. Печку растопил – красная вся. В избушке не продохнуть. Открываю дверь. Снаружи деревья закоченели, а я на нарах лежу голый, разглядываю морозную мглу. Смотрю, синицы. У меня там три синицы живут. Одна из этих трёх влетает в раскрытую дверь – и прямо на печку. А печка-то красная! Я даже глаза закрыл, погибла птица. А она по печке прыг-прыг и обратно в дверь. Смотрю, скачет как ни в чём не бывало. Вот это, думаю, ноги. А она своим объясняет: да ничего страшного. Все три на порог. Я лосятины сырой накрошил, хлеба в горсть, открываю кормёжку. Они поели и спать на пороге. Тепло же. Верь не верь, даже храпят. Так и зимовали всю ночь с открытой дверью. Не привыкли они ещё, чтобы в закрытой избушке сидеть. Утром потеплело, начались трудовые будни для меня и для них».
Раз Витька заговорил о птичках, значит, готов. Пора ему возвращаться. А он, подобрев лицом, уже как-то отмякнув, продолжает: «Весной прибежал на лыжах охотовед один. Парень хороший. Требовался ему старый снежный баран в конце зимы, чтобы выяснить, как он перемучился зиму. Барана я ему показал. Рога – пуд. Но на то он и старый, чтобы всё знать. Сразу догадался, зачем примчался охотовед. Так-то мы с ним мирно живём, рядом ходим. А тут на километр не подпускает. Но держится на одном склоне. Корм там хороший. Склон весь в ложбинах. По одной охотовед ползёт на восток, по другой бараны убегают на запад. Охотовед говорит: «Ты, Витька, ложись с биноклем на той стороне распадка. Я за стадом пойду. У меня тоже бинокль, и ты направление бега показывай шапкой». Ладно. Лежу. Бараны вверх бегут, охотовед с винтовкой внизу карабкается. Без бинокля всё вижу. Сейчас бараны в ложбину уйдут. Слышу, шуршит. Смотрю, горностай у меня бинокль в сторону тащит. Отнял бинокль. Смотрю. Бараны из ложбины вынырнули, берут вправо. Ищу шапку, чтобы показать. Нету. Смотрю, горностай мою шапку под валежину затаскивает и от злости урчит. Отнял шапку, ищу, где бараны, смотрю, он рукавицу попёр. Я рукавицу отнял, всё под себя подложил, ищу баранов. Чувствую, грызут сапог, тянут из-под меня. Вытянул рукавицу. Где бараны? Бараны вон, на взлобке. Горностай снова сапог грызёт. Отмахнулся. Где охотовед? Вижу охотоведа на чистом месте. Баранов же нет, нырнули в другую ложбину. Охотовед в мою сторону бинокль наводит, чувствую, снимают с меня ремень. Я шапкой сигналю. Смотрю, а бараны в другой стороне, не туда сигналю. Горностай верещит, злобствует. Оторвал ему кусок портянки в качестве выкупа. Он его уволок и требует снова, а баранов уже нету. Где? Не знаю. Вижу в бинокль охотоведа, грозит кулаком. Хочу закурить от злости. Хвать-похвать, где папиросы? А вон, дорожкой рассыпаны. Охотовед возвращается. В чём дело, Витя? Отвечаю: с биноклем что-то. Фокусировка разладилась. Разве скажешь, что меня один горностай в окружение взял. А горностай под валежину спрятался, только глаза посверкивают. Не решается против двоих идти. Я ему втихаря кулак кажу: ладно, зимой потолкуем…»
– Поедем вместе, – говорю я Витьке. – Я в избушке у Большого Прижима порыбачу. Там долблёнка спрятана. На ней и вернусь.
– Поедем, – откликается Витька. – Постой! А ты с чего взял, что я ехать собрался?
– Тоже мне высшая математика.
– Поедем. Только несерьёзно всё это. Избушка, долблёнка… Вот поставлю базу с зеркальными окнами и библиотекой. Приезжай тогда ко мне жить. Вдвоём, оно знаешь…
Вечером Витька возится с лодкой. Лодки он всегда делает сам. Если спросишь, что прислать из Москвы, то ответ один: годовой комплект журнала «Катера и яхты». Вообще Витька многое умеет руками: чинить радио, ковать ножи, доводить до ума мотор, регулировать капканы, стучать морзянку и так далее.
Утром мы грузимся. «Прыгай, что ли», – хмуро говорит Витька. Я отталкиваю лодку и сажусь на дно. Витька едва трогает шнур, мотор ревёт и на полной скорости – спина закостенела, взгляд вперёд – Витька выводит лодку в протоку. Вдруг сбрасывает газ, встаёт и кричит на берег: «Пока, толстые!»
– Витька, – говорю я, – опять ты без вёсел. А как заглохнет мотор?
– Мой не заглохнет. Однако вёсла бы хорошо…
Прошлый год мы с ним поднимались вот так по реке. Река здесь дикая, быстрая. По берегам лежат тысячетонные заломы из деревьев, снесённых в паводок. Под заломы бьёт струя и может втянуть лодку. У нас тоже однажды заглох мотор, и течение понесло лодку прямо на ощетинившуюся орудийными стволами стену залома. Витька копался с мотором, а я с тоской думал: «Были бы вёсла». Когда до залома осталось метров десять, я вытащил из-под груза доску и развернул лодку кормой. В метре от залома мотор завёлся. Мы вышли на струю, и Витька сказал:
– А ты молодец!
– Соображаем маленько, – тщеславно согласился я. – Лодка бы кормой стукнулась, ты бы выскочил. Потом бы её обязательно развернуло и выпрыгнул бы я. Лодке, конечно, конец.
– Я не о том. Молчал ты, пока я с мотором возился. Под руку с советом не лез.
– Так как же насчёт вёсел? – повторяю я. – Тебе сделать их, что ли, трудно?
– С вёслами беспечным становишься. Про мотор забываешь. А так ты должен на него дышать и протирать платочком. Вроде как последний патрон или последняя спичка. Не имеешь права сделать ошибку.
Мы выходим на реку. Течение крутит водовороты, вода отблескивает, как серый шёлк. Витька сидит на корме. Мотор неожиданно глохнет. Лодка быстро катится вниз. Но берег тут ровный, не опасный.
– Заводи, – говорю я. – Хоть и не последняя спичка, но…
– Что там потому что, – смущённо отвечает Витька. – Он работать не хочет. Не имеет желания.
– Да ты дёрни шнур-то.
– Что я, своего мотора не знаю? Не желает он сегодня работать.
Лежим у костра. Два ствола сушняка ровно горят по всей длине. У комлей закипает чайник. Витька лежит на гальке лицом к огню, мгновение – и я слышу лёгкий храп. Спит Витька. На реке стоит плеск, журчание, шум кустов, какие-то птичьи и звериные крики, возня – идёт ночная жизнь. Не прерывая храпа, Витька медленно переворачивается спиной к огню, спит и снова так же медленно переворачивается лицом к костру, точно сидит на невидимом вертеле. Минута – и я вижу его с открытыми глазами, как будто и не было ничего.
– Профессионал ты у нодьи спать, – уважительно говорю я.
– Внизу за перекатом выдра рыбу гоняет, – говорит Витька. – А на том острове росомаха, наверное. Ищет, что плохо лежит. Горностай на неё сердится.
– Может, лось просто. Или медведь?
– Горностай говорит, что росомаха.
– Профессионал!
– А как же! – соглашается Витька. – Если работаешь – дело знай. А не знаешь – учись. Меня отец пять лет натаскивал, прежде чем доверил капканы ставить. На Полярном Урале то было. Что там потому что!
Утром мотор заводится с одного рывка. У избушки мы расстаёмся. Витька – «поднять и резко опустить» – коротко машет рукой, садится в лодку и в рёве мотора исчезает за скалистой стеной прижима. На отвесной стене воткнута палка, на палке висят штаны – выходка того же Витьки. Мы встретимся через год, когда он прилетит в отпуск в Москву, как договорились. Или я снова прилечу сюда.
В избушке на нарах горько пахнут ивняковые ветки. Поржавевшая за лето железная печь. На столе пачка соли и кружка. В таких избушках не живут, в них только ночуют. И у Витьки такие в двухстах километрах отсюда.
Я раскладываю на столе продукты, собираю спиннинг. Каждый раз насовсем прощаюсь со здешней тайгой и каждый раз возвращаюсь. Но не обо мне речь.
Зимой от Витьки приходят письма. Письма он пишет в редкий свободный день, когда пуржит и нельзя выходитъ на капканы.
«Вчера ночью собаки залаяли. Лают и лают, держат кого-то. Я из мешка выполз, ноги в валенки, иду. Слышу, кусты трещат, значит, лося, держат. Решил: пойду отзову, а то всю ночь будут лаять. Прихожу и вижу (ты там узнай, в чём дело) – кусты все светятся зелёным светом, лось тоже как фосфором вымазан, а собаки нет. Лось прямо горит… Поймал четырёх соболей, сорок белок с дерева снял, ещё три рыси и волк. Горностаев двадцать. Для начала неплохо…»
Другое письмо:
«У меня тут дятел-тунеядец поселился. На лабазе мясо лежит, так он им и кормится. Обленился совсем. Иногда вспомнит, сядет на чурбак, я на нём дрова расшибаю, долбанёт чурбак, потрясёт головой, ещё долбанёт. Я ему говорю: «Ты же, несчастный, совсем работу забудешь. Весной мясо кончится, чем будешь жить?» Сидит на чурбаке, думает. Синицы обнаглели, жить не дают щенку. Он с ними уже не играет, так тащат за хвост. Давай, дескать, не филонь. Соболей восемь, рысей шесть, добыл матёрую волчицу. В конце декабря обещали вертолёт за пушниной. Прилетал, кружил, но я в тайге был, не нашли. Надо рацию поставить в средней избушке. Дам председателю совхоза идею. Пишу впрок, может, вертолёт ещё прилетит...»
«…Привезли на Новый год бутылку шампанского. Пушнину, письма забрали, получишь всё кучей. Встретил Новый год в своей компании: синицы, тунеядец-дятел и собаки, конечно. Ещё у меня тут лось завёлся. Старый самец. С мамонта ростом. Умный. На западе сильно горело, волки к нам на реку перешли. Очень много. А лось выбрал этот распадок. Сверху волкам в него не попасть, в устье избушка моя отпугивает. Живёт как за оградой. Обнаглел до того, что дорогу не уступает. Верь не верь, ношу с собой котелок, чтобы отгонять его бряком. А то врежет, как раньше. Тут Вовки Кривого нет, кто меня на горбу потащит? Волков поймал ещё четырёх. Три выдры. Соболей теперь десять. Ты там узнай, что с телевидением, с прямой передачей? Позвони там кому: сидит-де в тайге Витька-анахорет, желает смотреть «Клуб кинопутешествий» про Африку. Если уйти на Приток, вот где участок! Там никто никогда не ловил. Вот где базу с зеркальными окнами. Да избушек десяток. Обход нужен большой, чтобы зверьё не искоренять, а снимать излишки. Культурное, в общем, хозяйство. Я тут тебе летом городил что-то насчёт души. Ты это всерьёз не воспринимай. Это я от лежачего положения на пружинной койке. В лесу всё нормально, и руки вместе с башкой соображают. Эта работа для меня, брат. Ты жалуешься, что среди бетона и автомашин скоро засохнешь. Разворачивай руль и врубай газ на новые условия жизни. В тайгу. А, толстый?»
Витькины письма я люблю получать. И собираюсь к нему на сезон уже третий год. Но Витька не знает, что иногда боишься того, что у него-то вышло само собой. Всосёт тайга и не отпустит обратно.
…Весна на дворе. И совсем далеко отсюда скоро взломает лёд на реке, с дальнего участка спустится на моторе Витька-таёжник. С шиком врежется в берег, осмотрится и расплывётся медным лицом:
– Здорово, толстые!

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru