Олег Михайлович Куваев - И в человецех благоволение - Олег Михайлович Куваев
Скачано с сайта prochtu.ru

Олег Куваев

…И в человецех благоволение

Рассказ начат, вероятно, в 1973 году. Остался незавершённым. Судя по небольшим наброскам, оставшимся в рабочих тетрадях, писателем был задуман рассказ на «городскую» тему, в которую должны быть включены «блоки северного мемуара».

…Всё началось с того, что сосед мой купил мотоцикл. Вообще-то он не сосед, живёт этажом ниже, но мы с ним знакомы тысячу лет, здороваемся по утрам; я приподымаю шляпу, он кепку – так уж мы завели с того дня, как я поселился в этот дом, а иногда вечером в субботний день, если я бываю дома, не отправился с визитом куда-нибудь, мы выкуриваем по сигарете на лавочке напротив входной двери и толкуем о том о сём, главным образом про футбол, хотя я в футболе ни черта не смыслю и со школьных лет, когда я ещё болел за ЦДСА, для меня одинаковы все команды.
Парень он безобидный по имени Коля, фамилия мне неизвестна, работает фрезеровщиком на каком-то опять-таки неизвестном заводе, и он, видно, как раз из тех самых ребят, про которых принято говорить: «вырастает достойная смена». Уверен в том, что он действительно достойная смена: работу свою считает работой и записи в трудовой книжке не собирает, как кончил шесть лет назад ремеслуху, так и сидит на одном заводе, и завод ему, одинокому фрезеровщику, дал квартиру – выходит, ценят.
Он купил мотоцикл. Сараюшка его, которую он приспособил под гараж, находится как раз под моим окном, и с тех пор в воскресные дни, если я ночевал дома, с восьми утра не стало покоя. Добротный фрезеровщик, Коля без конца регулировал двигатель, и двигатель этот то взрывался адовым треском, то сменялся тихим рокотом малого газа, чтобы через мгновение снова взорваться. И так без конца.
Но чёрт с ним, с треском, в конце концов я не психопат, здоровый тридцатишестилетний мужчина, и если у меня бывает бессонница, то отнюдь не из-за индустриального шума.
Ещё до того, как сосед купил мотоцикл, я завёл себе велик, велосипед «Спутник» харьковского завода, и как-то так получилось, что эта нехитрая машина для кручения педалей стала мне жизненно необходима. Каждый вечер, иногда пораньше удрав с работы, я сажусь и кручу педали в ближайший лес. Сосны, берёзки, поля, перелески – и благодать нисходит на душу, и я убеждаюсь, что всё, в сущности, в жизни правильно и что живу я так, как положено жить. Почему-то последний год мне приходится себя в этом убеждать.
Я кручу педали обратно, и начинаются дачи, за дачами крупнопанельное строительство, асфальт шоссейки и гарь бензина. В бензиновой гари проносятся тяжкие самосвалы, фургоны и частники, и я интенсивно прижимаюсь к обочине, гораздо больше, чем надо для велосипедиста, потому что боюсь машин. Боюсь не то слово, я их недолюбливаю и опасаюсь.
И вот однажды… Однажды на пустом этом шоссе я увидел мотоцикл и своего соседа. Он промчался мимо меня на бешеной скорости, и лицо его, ей-богу, было безумным. Он успел-таки зыркнуть на меня глазами, поздороваться, что ли, взглядом из-под мотоциклетного шлема, и исчез в оглушительном треске, глушитель он, что ли, снял для увеличения мощности?
С тех пор я стал как-то внимательнее смотреть на всех встречных мотоциклистов, и все они казались мне на одно лицо и казались свихнутыми.
С тех пор мне стал мешать по ночам индустриальный шум, и, когда я стал его слушать, я удивился его великому многообразию: гудки и стук ночной электрички, шум башенного крана на круглосуточной стройке напротив, прогазовка машин недалёкого гаража и под окном неумолчный рёв дизельных МАЗов, дребезжание незакреплённых грузов в кузове или лязг какой-нибудь разбитой автоколымаги и дефилирующие туда и сюда до трёх часов ночи транзисторы, портативные магнитофоны и что там ещё портативное.
Я, что называется, сделал карьеру. Точнее сказать, в тридцать шесть лет карьера моя круто идёт вверх. Из закинутых в глубины безвестности посёлков я выбился в министерские коридоры, и друзья по прошлой работе (пока ещё держим связь) всерьёз верят, что к полусотне я вполне могу стать министром, а заместителем – это точно.
В общем-то недолгое время тому назад я и сам так считал, а может, и сейчас считаю. В двадцать шесть - начальник партии, в тридцать – старший инженер управления, в тридцать два – начальник группы партий, а теми партиями командовали мои же кореша-однокурсники, в тридцать четыре – референт в министерстве, в тридцать шесть – заведующий отделом в том же министерстве, и кореша-однокурсники, далеко отставшие в этой гонке, уже не пишут: «Петь, помоги», – а пишут официально: «Уважаемый Петр Сергеич!» Смех сплошной!
И я финансовые и прочие заявки корешей-однокурсников проталкиваю, как могу, наплевав на всякую справедливость. Как будто я в чём виноват перед ними. А может, просто как память о тех временах, когда вместе работали в закинутых в безвестность краях.
Чёрт, в будущее лето надо там побывать. Устроить инспекционную поездку. Предлог найти проще простого.
О тех самых краях. Они мне снятся ночами. Или ловлю себя частенько на том, что вдруг ни с того ни с сего застекленятся глаза, и я сижу и вижу как наяву давно прошедшие времена. Или вдруг потянет протереть ружья, что без дела пылятся на стенке холостяцкой квартиры, или перебрать патронный ящик, леший знает зачем я его вывез, когда перебирался в Москву. Патроны от пистолета – сейчас он мне не положен по штату, – патроны от карабина – три года, как в руки его не брал, – патроны от дробовиков – их выкинуть надо, потому что порох в них устарел.
…Зимой на собаках работать нетрудно. Я ещё ухватил время, когда вместо вездеходов были собачьи упряжки. Наверное, и сейчас смогу каюрить. Работать на них в марте – апреле одно удовольствие. Труднее с ночёвкой. Если за день с работой сделаешь перегон километров на семьдесят, то к концу его как-то потом выходит сила и тепло, и начинаешь мёрзнуть в кухлянке, и начинают холодеть ноги и руки, не то, что отмерзают пальцы, а просто холодеют… конечности. И на стоянке у костра ты никак не можешь согреться, хотя, не жалея сил, выковыриваешь из снега плавник и тащишь к костру. Но даже когда ты согрелся за чаем, пока ставишь палатку, всё равно замёрзнешь, и адовой мукой кажется залезть нагишом в кукуль – спальный мешок из оленьего меха. Но иначе, как нагишом, в кукуле спать нельзя.
Засыпаешь каменным сном, но во сне у тебя точно работает сторожевой автомат: руками держишь складки кукуля на груди, так как застёжек он не имеет, и если придёт блажь повернуться на бок, то повёртываешься, как в замедленном кино. Знаешь даже во сне, что чуть задел стенку, и на лицо и на шею упадёт пласт инея и будет таять и стекать к животу. Удивительно быстро ко всему приспосабливаешься.
Ещё хуже вылезать из мешка утром. Утром мороз под сорок, и палатка вся изнутри в толстой шубе инея, и волосы слиплись от инея, и кукуль вокруг головы весь в ледяных сосульках, и одежда, что лежит на полу палатки, тоже вся запуржевела, потому что за ночь из неё вышел вчерашний пот.
Мы пробовали тогда зажигать в палатке примус. Он мгновенно нагонял жару, и одеваться было тепло. Но тогда иней на палатке тает, она впитывает его и замерзает как жесть. Уже не согнуть, а если согнёшь, так сломаешь. А впереди ещё триста километров безлюдного побережья.
Выходит, лучше всего закурить прямо в мешке, и пока куришь, собраться с духом, нагишом выскочить на мороз, натянуть меха и, чувствуя, как леденеет кровь, выбежать «на улицу».
Синий рассвет висит над побережьем, и скалы, чёрные на белом фоне, и собаки, которые свернулись калачиком, нос закрыли хвостом, из-под хвоста выглядывает только задумчивый собачий глаз – почему-то собаки по утрам всегда бывают печально задумчивы, – и ты носишься дикими прыжками или сделаешь пробежку вдоль берега, провожаемый ироническими взглядами всей упряжки, и постепенно в тебя входит утренняя радость жизни, радость здорового тела и духа и пьянящее, как стакан спирта, сознание, что ты достиг своего: ты полярник и работаешь на собачьих упряжках вдоль побережья, где немного кто из людей бывал, а кто бывал, те вписаны в книгу истории Арктики.
И ты уже человеком возвращаешься к заметённому позёмкой следу вчерашнего костерища, сбрасываешь шапку, рукавицы и со знанием дела, полярным щегольством, если угодно, разводишь костёр. А собаки уже поняли перемену настроя и стали твоими собаками, вернулись из дебрей потусторонней собачьей тоски, потягиваются, машут хвостами, сладко зевают и ждут утренней дозы еды и утренней дозы ласки.
Из-за скал медленно вылазит солнце, и начинает искриться снег. Через час будет тепло и можно ехать в одной нижней кухляночке из пыжика с расстёгнутым воротом.
Кормёжка собак, я всегда в сытости держал упряжку, и первая кружка чёрного, сладкого до липкости чая.
А солнце ползёт выше, и скалы из чёрных становятся разноцветными.
Через час в дорогу, всё увязано, упаковано по-хозяйски, а ты от избытка силы не сидишь на нарте, а бежишь рядышком, и мышцы играют, и в голове ничего, кроме счастья. Счастья и чувства служебного долга.
Эх, чёрт побери, до чего же я хорошо жил в те времена! Если закрыть глаза, то иногда я могу минуту за минутой вспомнить всё время и километр за километром пройденные дороги.
Годовой отчёт. Важнейшее событие года в нашем отделе, и в десятке других отделов министерства, и в сотнях других отделов десятков других министерств, и в тысячах других отделов всевозможнейших ведомств.
Итог работы других. Вложений освоено столько-то, условных единиц работы выполнено столько-то, прирост по сравнению с предыдущим годом на столько-то…
Значит, так. Прежде всего святое правило: засадить за работу всех подчинённых, чтобы каждому было сверх головы и ещё оставалось на дом.
Себе оставить увязку и согласование. Пусть кто-нибудь попробует пикнуть. Но никто не попробует, потому что весь мой отдел по призванию чиновные люди. Откровенно говоря, я их слегка презираю. Кажется, имею на это право. Я пришёл к ним из тундры, собственной энергией проложив дорогу, а они про эту тундру, тайгу и пустыню только в книжках читали, ибо у них не хватило в своё время энергии или смелости поглядеть на это.
Так, прямо с институтской скамьи, обмельчали люди и сами того не заметили, как они обмельчали. Квартирный вопрос, мебели, вчерашняя восемнадцатая серия польского детектива и ещё пресловутое слово «хобби» – рыбки, кактусы и, разумеется, футбол. И в каждом сидит святая уверенность, уверенность в собственной мудрости – «сумел устроить жизнь». Работаю в министерстве, живу в столице, имею квартиру, получаю приличный оклад.
Сорокалетние сопляки!
В одном можно быть уверенным: министром или даже пятым заместителем никто из них никогда не будет. Не тот полёт. И слишком приучены к дисциплине. С девяти до пяти.
Сегодня не пошёл на работу. Могу себе это позволить. Пока отдел подбивает сводки, могу погулять, проветрить мозги, чтобы со свежей головой приступить к выводам. В конце концов – главное обобщение, выбор общей перспективы и направления.
Весь день шлялся по улицам. Сретенка, Покровка, Сивцев Вражек.
Странная аномалия. До девяти, до половины десятого город наполняет чиновный люд. Около сорока лет, средний возраст. После половины десятого на улицах множество старух. Вначале это просто бабки с кошёлками, которые направляются на рынок. А около одиннадцати на свет божий вылазят какие-то немыслимые старушки в чепцах, шляпках и пальто ушедших в вечность фасонов. Откуда они вылазят?
А вечером город забит молодёжью. Той самой, которую мне не дано понять…

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru