-------------------------------------------------------------------------- Олег Михайлович Куваев - К вам и сразу обратно -------------------------------------------------------------------------- Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru О. Куваев К вам и сразу обратно Куваев О. Избранные пр. В 2-х т. Т. 1 - М.Мол. гвардия, 1988 Написана в 1971 году. Впервые напечатана в журнале «Сельская молодежь» (1972, № 2, 3). Аннотация Эта маленькая повесть написана в 1971. Как и большинство книг Куваева, она о людях Севера. Об их труде, об их судьбах, о хорошем и не только. Все эти дни за стенкой стоял глухой стук. Он походил то на грохот шаманского бубна, то на неуловимые африканские ритмы. В зависимости от настроения пурги. Стучали поплавки сетей, повешенных за дверью. Теперь стук прекратился. В окне посветлело, и выступили сопки на противоположном берегу озера. Сопки были иссиня-белыми от чёрного камня и свежего снега. «Конец пурге, – подумал Андрей. – Сегодня двенадцатое, началась в субботу, девятого. Значит, сети не проверялись три дня. Рыба могла испортиться. Хотя вода холодная… Надо ехать». В железной печке, вырубленной из бочки, ещё мерцали угли. Чайник не остыл. Андрей разрезал вяленую красномясую рыбину, достал из пластмассового мешка буханку хлеба. Последнюю. Шесть буханок он выменял на копчёных гольцов у вертолётчиков. Они сели у избушки. Месяц тому назад. И бутылку спирта дали в придачу. Бутылку он поставил под нары в угол. Там и стоит. Может… а? В честь окончания пурги? «Не надо», – вслух сказал он самому себе. Или не сказал, а просто подумал. Мысли побежали привычным кругом. Мотор барахлит. Катушки магнето отсырели, когда возвращался перед пургой. Был ветер. «Москва» – дрянной мотор. Менять его надо на «Вихрь». А «Вихрь» привезут, когда уже пробьют зимник в посёлок. Директор урса обещал оставить. Лично ему. Недели через три озеро встанет. Дотянем, конечно, и на «Москве». Он доел рыбу, стряхнул в кулак хлебные крошки и бросил их в рот. Достал мешочек с махоркой и свернул толстую – в палец – цигарку. Налил чай в почерневшую кружку. Запасной бачок для бензина не забыть… На северной стороне озера вертолётчики неизвестно для кого оставили две бочки бензина. Три года назад. Вообще, и избу надо было там ставить. Мелководье, вся рыба там. Мотаешься на проверку сетей через всё озеро. Десять километров туда, столько же обратно. Но на северном берегу камень да ягель. А здесь низина, редкие увалы и широким языком выходит к берегу лиственничная тайга. Ягоды, птица по мелким озеркам, олени. Главное, конечно, тайга, за дровами ходить не надо далеко. Да и мясо. На одной рыбе долго не протянешь. На консервах – тем более. Обдувая пепел с самокрутки, Андрей посмотрел на свои руки: чёрные, с потрескавшейся кожей, обломанными ногтями. И усмехнулся рукам этим и мыслям. Это называется акклиматизация. Или перевоплощение. Экстренное, за полтора года. Он докурил и швырнул окурок на угли. Стащил с верёвки над печью портянки, обулся в резиновые сапоги. Кухлянка висела в крохотном коридорчике, на холоде. Андрей принёс её и натянул поверх свитера, подпоясался куском капронового шнура и подвязал к нему ножны с большим ножом. Мотор стоял в углу у печки, и металл был тёплым, «Хорошо прогрелся, – подумал Андрей. – Может, будет работать». Андрей похлопал по карману, пришитому на груди кухлянки. Загремели спички, и прощупалась пачка «Севера». Порядок. Пошли. Он взвалил мотор на плечо и, протиснувшись в сенях, толкнул дверь. Собрав в складку снег, дверь открылась. На улице было светло. Тундра и сопки побелели. Лиственницы насторожённо торчали на белом полотне. Сугроб, надутый из-за угла избы почти вровень с крышей, тонким гребнем свисал к двери: его насквозь просвечивало появившееся в рваных клочьях серых облаков солнце. Ветер стих, и вода уже еле поплёскивала в заледенелую кромку берега. И не подумаешь, что всего час назад она рушилась на этот берег двухметровыми штормовыми валами. Андрей покачал головой. Стремительно здесь всё кончается. И начинается тоже. – Валет! – позвал он, и, словно ожидая его призыва, из-за стены выскочил лохматый рыжий пёс, крупная, с сильными лапами ездовой собаки чукотская лайка. – Пора работать, Валя, – сказал Андрей, и пёс понёсся к берегу, где из-под снега торчали загнутые нос и корма трёхместной резиновой лодки. Андрей положил мотор на заледеневшую гальку, освободил лодку от снега, подкачал её, спустил на воду и осторожно положил мотор на мягкое дно. Метрах в тридцати от берега на якоре покачивалась «Чукчанка», грубая и тяжёлая лодка, сработанная ещё в посёлке и заброшенная сюда трактором полтора года назад. Полтора года назад он подписал с урсом договор на ловлю рыбы на этом удалённом от человечества озере. Предлагали дюралевую «Казанку», но здесь она не годилась из-за частых штормов. Лодку он делал сам. Оттого она и вышла нескладной, что тогда он ещё ничего не умел. А назвал «Чукчанка» из-за экзотики, потому что два года назад он был ещё младенцем в смысле знания Чукотки. Ставить сеть с неё хорошо, а проверять плохо. Поэтому приходится таскать за собой надувную лодку-«резинку». Андрей подплыл к «Чукчанке», отцепил и стянул с неё брезент. Валет прыгнул через борт, и Андрей, перебравшись за ним, приладил мотор, закрепил резинку на корме на длинном шнуре. Андрей промучился минут пятнадцать, прежде чем, после очередного рывка, мотор, выбросив голубой дымок, ровно затарахтел. Надо было вскрыть магнето, вместо того чтобы слушать эти проклятые поплавки трое суток. Ну да ладно… Андрей включил скорость, ветер ровно нажал в лицо, и, развернув «Чукчанку», он направил её на глубокую седловину между двумя сопками, торчавшими над северным берегом. Под носом идущей на буксире «резинки» лопались синие пузыри. – Ну что, Валя. Закурим? – спросил Андрей и достал пачку папирос и спички. В коробке было всего пять спичек. Сознание моментально зафиксировало «пять». Вот тебе и покурили! Вернуться бы надо, ах, вернуться… Но потом всё пойдёт кувырком, это уж верная примета. Да и от берега уже с километр. Ладно, пойдём вперёд, погода хорошая, ветра быть не должно. С куревом можно потерпеть, пару спичек оставить на всякий случай. По такой погоде проверка вместе с дорогой займёт часов пять, не больше. Хотя после шторма… Странный характер у северной рыбы – гольца. При тёплом южном ветре она вялая и спокойно даёт выволакивать себя в лодку, а когда задует ледяной «северян», рыба становится упругой, стремительной и живучей. Доставать из сети её трудно. В конторе за эту работу каждый день откладывается на его имя фиолетовая бумажка – четвертак. За это лето их должно поднакопиться прилично – платят-то рупь шестьдесят за килограмм копчёной. Хм, мысли промысловика. Весной, по последнему снегу, трактором отправлено чуть меньше тонны, да вот за лето увязано в мешки и стоит в леднике не меньше. Теперь уже до крепкого ледостава, когда придёт трактор с запасами на зиму и заберёт эту рыбу… Сопки как-то внезапно полезли в небо, полоса воды между ними и лодкой сразу сократилась, вода позеленела и внизу заискрились разноцветные камни. Под недалёким берегом раздался шум и гам чаек-мартынов. Покружившись, они полетели навстречу Андрею. Медленно и тяжело летели. Сыты. После шторма они всегда сыты. Да, чайки… птицы поэзии. Стихов-то о них, стихов. И столько же матерщины от рыбаков. Не от океанских, конечно, а от таких, как он. Внутриконтинентальных. Никто так не портит сети и рыбу в них, как они. И нет более наглой и безжалостной птицы. Андрей выключил мотор, и лодка, поскрипывая, ткнулась в каменистый берег. Валет огляделся, заметил торчавшую коротким бурым колышком евражку, колымского суслика, бросился к ней. Евражка подождала, взвизгнула, исчезла в норе. Не надоест ему за лето… Андрей отвязал «резинку», подтянул её, уселся прямо на дно и погрёб от берега к дальнему краю сети. Поплавков почти не было видно: верный признак, что сеть полна. Крупные тела рыб просвечивали по всей семидесятиметровой длине сети. Хорошо, особой возни не будет – лишь редкие рыбы живы, большинство уснуло, и они торчали, как листья на стебле: шести– или восьмикилограммовая рыба не может запутаться в мелкой для нее пятидесятимиллиметровой дели, только намотает чуть на зубы и усы. Андрей подцепил первую от дальнего края уснувшую рыбину, отогнул жаберную крышку. Жабры были тёмно-красными. Это хорошо, значит, косяк запоролся только вчера и ещё сутки мог спокойно ждать выемки. Свежий косяк. Ну, давай… …И вдруг в небе или ещё где тонко и остро, обречённо пропел журавль. Андрей вскинулся. Откуда? Но всё было тихо, плескала вода о борт. Почудилось. А крик так и стоял в ушах. Рыбы одна за другой шлёпались в лодку, покрывая дно, борта и одежду Андрея слизью и кровью. Спины тех, что ещё были живы, отливали тёмно-коричневым перламутром, а на брюхе и боках ярко розовели пятна. Голец – хищник полярных рек и озёр. Жрёт в этом озере сам себя. Другой рыбы здесь нет. И хотя вытекает из этого озера большая река, в которой водятся и хариусы, и муксуны, и самая приятная для ухи и вялки рыба чир, в озеро они не заглядывают. Оно для них, наверное, вроде того света – непонятно и таинственно. А оттого страшно. За всё время Андрей поймал лишь двух хариусов. В середине сети Андрей увидел первого истерзанного гольца. Глаз нет, розовое брюхо вспорото, на боках дыры. Дель запутана в клубок с распущенными рыбьими внутренностями. Птицы поэзии, провались они пропадом! Их работёнка. Андрей возился минут пятнадцать, пока распутал и очистил сеть, выложил рыбину под ноги. Такого красавца испортили, сволочи! За первым истерзанным гольцом попался второй, потом ещё и ещё… Начинается… Спички забыл, теперь вот птицы поэзии. После второй сети пришлось возвращаться к большой лодке и перегружать улов – в «резинке» рыба не умещалась. Во второй сети сидел свежий косяк, и Андрей возился с ним часа два. А были ещё третья и четвёртая сети, и только часам к пяти он разделался с ними, выправил и снова хорошенько закрепил на случай очередного шторма. Всё. Теперь домой. Вот только закурить… Мотор опять не заводился. Чуть схватывал и сразу глох. Андрей отлил из бака бензин в жестянку, вывернул свечи, протёр, пополоскал в бензине и снова протёр. Бесполезно. Тогда он зажёг в жестянке бензин, сунул свечи туда и ввинтил их горячими. Рванул шнур. Мотор застучал, но как-то не так. Ясно: работает один цилиндр. Заглушить, но потом не заведёшь. Темнеет уже. Андрей осторожно включил винт. Звук оборвался. Так. Пока он возился, лёгкий северный ветерок зарябил воду. Лодку потянуло от берега. Хорошо, хоть с севера тянет. Магнето проклятое… Андрей замкнул на корпус свечу и потянул шнур. Тонко треснуло, и проскочила слабая искра. Нижний цилиндр нормально. А верхний? Нету искры в верхнем. Всё ясно. А разобрать магнето можно только дома. Лодку закачало – ветерок набирал силу. В борт зло застучала волна. Последнее средство – дать мотору «чифирнуть». Запрещённый приём, а что делать? Может, хоть один цилиндр заработает. Андрей плеснул в цилиндры бензина, ввинтил свечи, надел на концы колпачки, рванул шнур. Мотор взревел, он ухватил рукоять и прибавил газ. Несколько секунд мотор работал, выплёвывая синий густой дым. Андрей убавил газ и тронул скорость. Лодка рванулась, и снова обрушилась тишина. Вот теперь всё. Теперь ничего не сделаешь до самого дома. Андрей закурил и выбросил за борт последнюю спичку. Остаётся пилить на вёслах. Иначе мотор можно угробить совсем. Хорошо, ветер несильный и будет дуть в корму, помогать. – А ты, Валет, что приуныл? Часам к двенадцати доберёмся, не волнуйся. Соорудить бы нам парусок. Но не из чего. Видишь, насколько было легче Колумбу? Да, да, Колумб… такой далёкий берег… Валет посмотрел на хозяина и тихо повизжал. Андрей выбросил обугленный мундштук папиросы и достал вёсла. Грести будет тяжело, это он сразу понял: сильно тормозила привязанная сзади «резинка». Рядом бежали мелкие волны, они плескали в корму и обгоняли лодку. Вёсла были самодельные, вытесанные из стволов лиственниц. Тяжёлые. Он ими почти никогда и не пользовался. Так, подойти на волне к берегу, выгрузить рыбу, и всё. …Берег отодвигался медленно. Через час сопки всё ещё нависали над лодкой. Ветер стих. Над сопками разгоралось лунное зарево. Андрей остановился на минуту передохнуть. Могучая северная тишина, казалось, придушила всё вокруг. И ветер тоже. Отрываясь с вёсел, звонко шлёпали по воде капли. Они тоже были частью тишины. Андрей снова взялся за вёсла, уключины громко завизжали. Сопки маячили перед глазами и отдалялись очень медленно. Лучше на них не смотреть. Закрыть глаза и считать до тысячи взмахов. Снова подул ветер, теперь с запада. Сначала лёгкими порывами, потом ровной упругой струёй. Опять застучали волны, теперь уже в левый борт. Только бы не шторм – иначе выкинет в самый дальний угол озера, километров за двадцать. Там большие глубины, выходы сланцевых плит к самой воде. Пропадут и лодка и рыба. Рыбы килограммов двести, не меньше. Вот идиот, ведь было три дня, не мог посмотреть магнето! А теперь героически ворочай этими брёвнами. Надо идти наискосок к ветру и посильнее, иначе далеко снесёт. Героически надо идти. Выглянула огромная луна, и сразу вокруг чётко обозначился зазубренный тёмный горизонт. Теперь можно сориентироваться. На фоне вон той низенькой гряды, где она переходит в пологий скат двуглавой вершины, – дом. Слишком сильно отвернул нос к западу. Ну ничего, теперь пойдёт дело. Дорогу, главное, видно. Ветер опять запрыгал, несколько раз рванул с севера, потом неожиданно ровно задул с юга. Чтоб всё провалилось! Андрей бросил вёсла. Парусом вздувался за кормой высокий нос «резинки». Теперь потащит, теперь не помогут эти несчастные обрубки брёвен. Ведь просил же ребят прислать лист авиационной фанеры и новые уключины! А им что! Они сейчас сидят по тёплым квартирам. Девиц в гости позвали. Угощают гольцами. «Есть у нас друг на озере, чудак-человек, хороший парень. Не верите – журналист! Поругался с редактором, ну этот – солидные очки и зелёный галстук. Поругался и, верьте не верьте, поехал рыбаком от урса. Крутой парень. А рыбу делает – объедение! Вот, попробуйте». Андрей рвал вёсла, но лодку всё равно медленно тащило к середине. Тоже мне друзья! Прилетят на неделю. «А рыбка как? И сёмужного посола есть? Да? Так мы бочонок заберём. И копчёных мешочек. А? Ты не волнуйся, как прилетим, с первым попутным вертолётом всё отправим – и хлеб, и гвозди, и фанеру. Чепуха, достанем, в авиапорту все знакомые». – Достали, сволочи! – выругался Андрей. – Олафы Свенсоны! Валет прополз на брюхе по рыбе и ткнулся носом в колени. – Уйди, Валет, сиди спокойно! Ничего, они ещё приедут, ещё не раз рыбки захотят. Ветер менял направление ещё несколько раз, и стало ясно, что шторма не будет. Андрей с трудом ворочал вёслами, засыпал, но руки автоматически двигались. Луна зашла. До берега он добрался уже под утро. Берег был всё так же засыпан снегом. Выпрыгнув в воду, Андрей определил, что его отнесло к востоку с полкилометра, не больше. Подняв раструбы сапог и ухватив верёвку, привязанную за нос «Чукчанки», он пошёл вдоль берега к избе. Валет молча слетал домой и вернулся, притащив оленью лопатку с обрывками мяса. – Не стыдно? – укорил Андрей. – Работы ещё полно, потерпел бы. Валет заскулил и понёс лопатку обратно. Возле избы Андрей перебросал всю рыбу на брезент рядом со столом, врытым в берег у самой воды, поставил лодку на якорь, вытащил «резинку» и привязал её к обрубку дерева подальше от воды. – Пока всё, – вздохнул он, выпрямляясь. – Пойдём, Валя, в избу. Валет снова поднял кость и побежал к двери. Андрей зажёг лампу, растопил печь, поставил чайник и кастрюлю с оленьим мясом. Через десять минут в избе стало тепло и уютно. Развалившись посреди избы, Валет тщательно обгладывал кость. Андрей разделся, выпил кружку чаю, закурил, потом съел большой кусок оленьей грудинки и снова пил чай. В спальный мешок бы сейчас, замотаться с головой и спать, пока не проголодаешься. Нельзя в мешок. Надо потрошить и солить рыбу. Рукавицы-то резиновые прошлый раз на улице оставил, теперь под снегом. Придётся голыми руками в солёной, холодной воде. Ну, что, Валя, пойдём работать? Пойдём, собака. В сером рассвете неясно обрисовывались дальние углы озера и прозрачные контуры сопок над ними. Андрей ополоснул и поставил на стол эмалированный таз для икры, поправил на оселке лезвие ножа и, вздохнув, положил на стол первого гольца. Окончил разделку рыбы он уже за полдень. Получилось две полные большие бочки и маленький фанерный бочонок. Андрей прикрыл их брезентом. Теперь дней пять, пока просолятся, потом можно чуть подвялить – и в коптильню. Всё! Спать! Доковыляв до избы, Андрей с трудом разделся, залез в олений мешок и, бросив на пол окурок, моментально уснул. Попрыгала в закрытых глазах какая-то птица, улетела, растворилась, и вместе с ней растаяли последние мысли: «Мотор… магнето… перебрать…». Он проспал и вечер и ночь и проснулся только утром следующего дня. Тело ныло, суставы походили на рассохшуюся дверь. Андрей откинул меховой клапан мешка и глянул в окно. Стекло в окне было грязным и сплошь покрыто дохлыми комарами. С лета остались. Грязища! В углу паутина откуда-то взялась. Вон какие лохмотья висят. Печь вроде не коптит, а потолок чёрный. Трактор придёт где-нибудь в ноябре. После праздников, конечно. Кто захочет праздники в тундре торчать? Да и лёд на реках будет жидковат, побоятся. Да-а… Ну, что ж, надо вставать. В избе было холодно. Валет убежал куда-то, не прикрыв дверь, хотя и умел это делать. Андрей выгреб из угла сухие дрова, сунул поленья потоньше в печку и сбил дырчатую железку под поддувалом. Она давно уже на ладан дышит. Пока прилаживал её на место, руки покрылись копотью. Андрей зажёг спичку, сунул под дрова, вытер руки полотенцем, потом посмотрел на него и швырнул в угол. Край полотенца бахромой зацепился за ручку чайника, и тот загремел с печки. – Провались всё пропадом! Чокнешься тут! – Он обвёл взглядом комнату и вспомнил про спирт. Вот чего надо – выпить! Смазать кости, прояснить взор, чтобы не цеплялся за всякие лохмотья. Помогает иногда эта штука, а однажды даже от самого краешка того света увела. Давно всё это было. Андрей горько ухмыльнулся, вспомнив, как расписались они тогда, четверо молодых парней, в полном пижонстве. Болота на Оби похлеще здешних, а они везли тогда груз из райцентра в посёлок разведчиков. Зарядил дождь, пропала дорога. Куда ни глянь – вода. Километров сорок они чуть ни на себе волокли машину. И пришёл момент – всё! Вот так сели, кто где, прямо в безграничную лужу – пропадай всё пропадом! Сыпет дождь, рукой шевельнуть невозможно, скажи слово – все заплачут. И сейчас бы, наверное, ещё там сидели, но вдруг бригадир на карачках пополз по грязи к машине, ухватился за подножку, открыл дверь и осел назад с чемоданом в руках. Прямо в грязи раскрыл его и выволок на свет божий две картонные коробки и алюминиевую кружку. В одной коробке были флаконы с «Красной Москвой», в другой – с одеколоном «Сирень». Бригадир натряс из флаконов кружку до полноты и пустил её по кругу. Ко второй кружке он уже и закуску разыскал в кабине – несколько кусочков почернелого сахара. А потом заставил всех раздеться и драить тела этой же самой жидкостью. «Лучше в нутро опять», – предложил кто-то. «Три! – свирепо сказал бригадир и повертел в воздухе большим кулаком. – Вкалывать ещё сутки». Тем и спаслись, даже гриппа никто не зацепил. Пахли потом изнутри и снаружи ровно месяц. До сих пор Андрей не переносит запаха одеколона. Но сейчас словно тот самый дождик растекается внутри. – Выпью! Андрей достал спирт, вылил в кружку, несильно разбавил водой, нарезал рыбы. Спирт резко осушил рот и горло. В желудке заполыхало, словно замёрзший путник разложил там костёр. Андрей понюхал кусок рыбы, медленно пожевал и глянул на паутину. Висит… Ладно… Он двинул посуду в сторону и достал мешочек с махоркой. Клочок газеты от грязных пальцев почернел. Андрей второй раз рассматривал их, словно они были чужие. Пальцы распухли. Такие руки в тундре у всех. Любая, самая маленькая царапина заживает не меньше месяца, долго гноится, и не помогает ни бинт, ни йод. Тем более каждый день в воде и в соли. Мишка прошлый раз обещал достать какую-то панацею: мазь с антибиотиками. Сидит сейчас небось в ванне и икает. И думает, что вспоминает его очень красивая девушка. Ошибаешься, милый, это я тебя вспоминаю. Квартиру ты получил в новом доме, с ваннами стали на Севере квартиры строить. А я когда последний раз в ванне сидел? Давно это было. На улице прогромыхивали трамваи, на табуретке лежали нейлоновая сорочка и белоснежное махровое полотенце. А мимо двери торопливо постукивали каблучки. Туда-обратно, туда-обратно. Звенела посуда… Давно это было… Туда-обратно… каблучки… В ином мире, другом измерении, и он был тогда кем-то вторым. Или первым, сейчас вот… вторым. Ладно, ни к чему всё это. Интеллигентщина, так сказать. За мотор надо браться. Докурив цигарку, Андрей притащил с улицы мотор, снял кожух и поставил рядом со столом, уперев в нары. Ключ для маховика где-то затерялся, и он пользовался большим по размеру, подкладывая стальную пластинку. Когда он совсем уже приладился, пластинка выскочила, ключ под сильным нажимом резко повернулся вправо, и свободный конец его полоснул большой палец и тыльную сторону ладони левой руки, державшей мотор. Из побелевшей на несколько секунд раны хлынула кровь. Андрей несколько раз тряхнул рукой, и кровь полетела на пол. – Опять начался денёчек, – процедил Андрей. Он зло посмотрел на мотор, потом перевёл взгляд на стены. И опять полезла в глаза лохматая конопатка, паутина эта. Эх!… …И вдруг сознание его раздвоилось, и тело тоже. Как-то внезапно стало два Андрея, и один из них рванулся из избы вверх. Он поднимался всё выше и далеко внизу видел просторы тундры и языки тайги, хмуро ползущей к северу, снег, лёд и лабиринт сопок. Чем выше он поднимался, тем ослепительнее становился свет,/ в свете этом плескались в южных морях загорелые женщины, смеялись люди, детишки, огромные самолёты брали на борт сразу по восемьдесят пассажиров. Это же надо – восемьдесят! Теплел свет, манили огнями и силуэты огромных городов,/ океанские корабли тяжко и в то же время невесомо отваливали от причалов. И всё сменялись смеющиеся лица. А посреди этого пульсирующего мира притаилось замёрзшее озеро с маленькой избушкой на берегу. В избушке той на грязных нарах сидел сгорбленный человек, и кровь стекала у него с руки на пол. …Он вспомнил вдруг один момент своей жизни, давно и тщательно похороненный в памяти. Тогда он очень любил себя. Было такое забалдение. Он хотел стать человеком-символом. Тщеславие гнало его дальше. Он не хотел прославиться в какой-то узкой области. Он хотел быть вообще. Великий Человек Вообще. Обаяние, ум, красота и фейерверк сверкающих дел, за какое бы он ни схватился. Он даже знал, как он должен выглядеть внешне. Загорелый, белозубый, да-да, тонкий юмор. Ах, пошляк. Вылечила его от этой глупости армия, куда он попал вовремя. Вовремя взял его в оборот старшина Семененко и на простых жизненных примерах научил уважать тех, кто в казарме, заставил забыть свой сверкающий лик. Так что же в итоге? В итоге «гордое одиночество», как с неподражаемым хохлацким акцентом говорил старшина Семененко. Так чему научили тебя прошедшие после армии годы, кроме профессии журналиста и рыбака? Или слова «на ошибках учимся» не более как утешительное бормотание у постели смертельно больного? Досада, досада! Нет Великих Людей Вообще. «Мне плевать, что ты гордый, – говорил старшина Семененко. – Ты выскреби пол в казарме, чтобы в нём потолок отражался, ты вычисти с любовью, извиняюсь, сортир, и я буду тебя уважать. Без этого я тебя уважать не буду…» Андрей стремительно встал со скамьи. Торопливо заходил по избе, но потом тундровая привычка серьёзно и детально собираться в любую дорогу пересилила, и он достал рюкзак, положил в него последнюю буханку хлеба, несколько коробков спичек, пачку чая и соли, папиросы, кусок оленины,/ сходил в ледник и принёс трёх крупных, килограммов по пять, копчёных гольцов. Сверху засунул кружку, котелок и оленьи торбаса. На лямки рюкзака привязал большую оленью шкуру. В тундре, как в море, собираешься на день, готовь запас на неделю. После последнего ненастья должна продержаться несколько дней хорошая погода, но кто его знает. Почуяв сборы, прибежал Валет, подцепил лапой дверь и удивлённо уставился на хозяина. Куда это ты собираешься, на улице уже темно? – А тут почти всегда темно, – сказал Андрей. – Десять месяцев зима, остальное лето. Так и сидеть прикажешь, ждать, когда рассветёт? Можешь оставаться, а я пойду. Валет обиженно взвизгнул. – Тогда тоже собирайся, да побыстрее. Валет убежал и через пять минут принёс заснеженную, наполовину обглоданную лопатку. – В лодку тащи, – приказал Андрей, снял со стены ружьё, проверил патроны в патронташе и пошёл за Валетом к резиновой лодке, ухватив левой рукой рюкзак. Спихнув лодку на воду, он вернулся в избу, погасил свет, привалил к двери толстый обрубок лиственницы. – Прощай, немытые пенаты. Резиновая лодка скользила вдоль берега. Андрей в двух местах срезал по диаметру глубокие полукруглые заливы и подплыл к вытекавшей из озера речушке как раз, когда на небо выкатилась луна. Лодка скользнула в речушку, течение крепко ухватило её, и песчаные заснеженные берега быстро понеслись назад. Андрей спрятал одно весло, а второе приладил в кормовую петлю для управления. Вот и всё, и теперь только смотри вперёд и вовремя проскальзывай среди камней, благо в лунном свете они хорошо видны. Чёрные макушки и белые буруны. …Он плыл на юг. Редкие вначале лиственницы мелькали по берегам всё чаще, собирались в группы, а потом потянулись непрерывной полосой. Часа через три Андрей услышал впереди густой ровный гул. Шумела главная река, в которую и стремилась речушка. Надвигались из серебряной темноты спящие сопки и уплывали назад. Северные склоны сопок были чисты, южные – заросли редкой лиственничной тайгой. Похожи они были на залысевшие черепа видавших виды мужчин. Воспитывали их там, воспитывали на крайних югах, потом собрали по указу, и сюда. А тут асфальта нет, тут болота. Болота торбаса держат, а разные там импортные мокасины тонут. Вот и остались одни макушки. Глазеют. Терпят. Ждут. Осушать, говорят, будут Крайний Север, тогда-то мы… Тьфу, какая чертовщина в голову лезет! Вода гремела на перекатах. По длинным плёсам река мчалась бесшумно, только иногда всплёскивал под бортом ошалевший от сна ленок, да шарахались в береговом кустарнике задремавший заяц, куропатка или глухарь. Вот тоже – жизнь. Даже во сне держи ухо востро, иначе не заметишь, как слопают. Такая вот жизнь в зверином царстве, что притаилось по тёмным лесным берегам. Таись, исхитряйся, иначе сожрут. Приблизительно так объяснил ему ситуацию Владимир Александрович Гранин, дорогой шеф. С глазу на глаз был разговор, и Андрея до сих пор берёт оторопь, когда вспоминает, как неожиданно вызверился этот респектабельный человек. Чёрт с тобой, Владимир Александрович. Что было, то осталось в прошлом. И берега эти, и тёмный лес, и шум воды также останутся в прошлом. А люди… ребята. Такие, как Федя Валягин, что звал к себе. Он не останется в прошлом. И другие ребята. Где бы он ни был, его дом, его диван, его рубль – их дом, их диван, их рубль. Об этом не говорят. Это знают. Не верю я, думал Андрей, не верю я во всеобщую пакостность мира. Только больные могут в это поверить. А здоровые не должны верить и во всеобщее выручательство, слюнявое побратимство. Пока можешь стоять на ногах – должен стоять сам, рассчитывать на себя. Опираясь на плечи друзей… Опираясь, не повисай… Он правильно сделал, что ушёл на это озеро, в эту избу. Ладно, не ликуй. Сколько же времени? Морозит. Почти четыре. Надо остановиться, хлебнуть чайку. А сильно морозит… Андрей причалил к берегу, вытащил лодку. Костёр разгорелся быстро, и кругом сразу сгустилась чернильная тьма. Валет ошалело мотался по кустам. Обнюхал всё вокруг, успокоился и затих. Только уши насторожённо ловили ночные шумы. Андрей выпил кружку чая, затем налил самого крепачка, поставил кружку на землю и закурил. От костра шло тепло и спокойствие. От таких вот костров, одиноких ночёвок идёт уверенность в жизни. Андрей допил крепкий до горечи чай. Крепкая заварка без сахара тонизирует не сразу, но надолго. Он залил костёр. Стало совсем темно. Потом глаза привыкли, выступили ближние лиственницы, оловянный блеск реки. Он столкнул лодку, выгреб на середину. И снова ровное покачивание на воде, смутный бег берегов, а впереди, справа, небо уже наливалось бледно-зелёным. Замызганная изба осталась далеко позади, и теперь уж пусть она готовится принимать другого хозяина. Интересно, как его встретит Мишка? Всё-таки он парень хороший. Отличный парень. И журналист, наверное, неплохой. Хороший по сравнению с другими. А кто другие? Лида вышла замуж… Валет заворчал, и в кустарнике на берегу что-то затрещало, метнулась огромная тень. Лось. Несколько секунд ещё было слышно, как он ломился сквозь кустарник, а потом шум заглушил всё. Валет успокоился. Через час, когда начал брезжить рассвет, Андрей увидел устье Кечуткана. Он выбрался на берег, затащил в кустарник лодку и, выпустив из неё воздух, спрятал вместе с оленьей одеждой и шкурой. Оставшийся десяток километров надо идти налегке – ещё никто из русских не научился ходить по тундре в меховой чукотской одежде, особенно летом и осенью. Андрей зашагал вдоль ручья. Уже стало совсем светло. Срезая дорогу, он вышел на перевал к гряде сопок, подковой окружившей посёлок. Весь он лежал внизу, под ногами, дикая смесь из самодельных хибарок, больших палаток на каркасах и шлакоблочных четырёхэтажных домов. Домов было ещё мало, они только пунктиром намечали улицы, и от этого казалось, что они тоже построены в беспорядке, где попало. Прямо под перевалом протянулась ровная блестящая в холодном рассветном солнце посадочная полоса. Стояли оранжевые ИЛы полярной авиации и вертолёты. Чуть в стороне выстроились цепочкой «Аннушки». Над посёлком белыми шапками висели дымки: по первым холодам уже топили печи. – Вот тут и будешь жить, – сказал Андрей Валету. Тот поморгал и вылизал морду длинным языком. – Предвкушаешь? Ну, ну! Пошли. На улицах ревели «Татры», громыхали бульдозеры. Пахло смесью смолистых дров, солярки и горелого в масле железа. Так пахнет во всёх посёлках золотодобытчиков. В таёжных поселках. А в тундровых – другой запах. Там топят углём. Андрей дошёл до здания, где помещался урс, и кассир, потребовав паспорт, отсчитал ему пачку четвертных ассигнаций. – Крупнее нет, – пояснил кассир. – А на эти что, ничего не купишь? – спросил Андрей. – Карман оттопыривают. – У меня рюкзак. – Тогда я могу рублями выдать. – Считать долго, а я разучился. Закрывайте свою контору, пойдём в магазин. – В магазин – это бы хорошо, – вздохнул кассир. – Но! При нашей работе! Недопустимо! А рыбы нет у тебя? Рыбы бы я поел. Знаменитая на твоём озере рыба. – Есть, – Андрей развязал рюкзак и отдал гольца. – Ох и спасибо! – запричитал в окошко кассир. – Ну, удружил! Приходи в любое время, если чего надо. Не стесняйся. – Ладно, – Андрей вышел на улицу. Он ещё раз оглянулся на здание урса. Это был не дом, а именно здание. Срубленное из дерева, с углами, пристройками и отделённой от мира башней-мансардой. В мансарде горел свет. На месте, выходит, бог – хозяин и кит снабженческих дел тысячевёрстных пространств Шакунов Семён Игнатьич. Фронтовик и Герой Советского Союза. Вот так-то! Видали ли вы, неизвестно к кому адресуясь, подумал Андрей, – видали ли вы снабженца – Героя Союза? И часто ли вы, часто ли вы вообще видали таких людей? Пространства тайги и тундры пронзает взором Семён Игнатьич. Туда колбаса, сюда картошка, сюда нейлон и перлон. Вот его, Андрея, уговорил на озеро. Не мельчи, говорит, душой. Тебе, говорит, Андрей, надо что: ушам тишину, рукам работу, башке спокойствие. Вот тебе озеро. Лови рыбу. Рыбаки мне нужны. Живём, представляешь, в краю рек и озёр, а рыбу самолётами везём за семьсот километров. И, заметь, только на праздники. Там, конечно, не пансионат, но ты справишься. И вообще – почувствуй материальную самостоятельность, успокойся и решай, как тебе быть… …Нет, не совсем так тогда было. Была весна, и он шёл по весенней улице с характеристикой и трудовой книжкой в кармане. Лиственницы на снегу стояли чёткие, залитые солнцем. А дорога была чёрной и мокрой. По этой мокрой чёрной дороге его обогнал грузовик. Грузовик шёл в аэропорт. Сейчас все грузовики катили туда, где круглые сутки ревели пассажи авиационных моторов. Экспедиционное время в экспедиционном посёлке. В кузове лежали ребята. Ещё без бород, ещё по-зимнему бледные. Андрей мельком всё это заметил, уступая дорогу. Но грузовик вдруг затормозил, и из кабинки вывалился Федя Валягин, начальник партии, шахматный враг номер один. Федя был в торбасах, на них – калоши. Конопатое лицо его светилось радостью. И Андрей рассмеялся, увидев знакомую драную шапку с полуоторванным ухом, прищуренную вятскую физиономию и эти калоши на торбасах. – Новую моду вводишь? Калоши со скрипом или без? – Тепло, сухо, дёшево и практично, – ответил Федя. – До осени, значит. – До отпуска, – сказал Андрей. – Твоего отпуска. В Москве встретимся. – В такой день плоские шутки. – Федя сморщил веснушчатый нос. Андрей молча показал трудовую книжку. – Та-ак, – растерянно протянул Федя Валягин. – А с кем я шахматную корону делить буду. С кем говорить про прекрасное. В искусстве, в жизни и в женщинах. Брось! Залезай в кузов. Оформим вчерашним числом. Через час вылетим. Через три будешь ставить палатку, жизни радоваться. «Примула-16» – это мы. Наши позывные. Энтыгейская поисковосъёмочная. А? – Нет, – сказал Андрей. – Не могу. Мне надо… – А солнце! А весна! Куропатки сейчас с ума сходят. В тайге запах стоит, как будто всю парфюмерию перебили. И «Примула-16» – это мы, писарская твоя душа. – Домой полечу, – сказал Андрей. – В цивилизацию. – Ума не надо. Силы тоже. Самолёты ходят, билет свободно. Ты вдумайся. Человеком за лето станешь. А мы, – Федя даже хохотнул, – будем каждый день про тебя в газету очерк писать. Какой ты романтик. Какой у костра задушевный товарищ. Как ты один на один съел медведя. Как не боишься трудностей. Как ты открыл ун-ни-к-каль-ное месторождение, стоял и думал: «Здесь будет город». И счастливая слеза текла по твоей небритой, опухшей от комаров щеке. Андрей усмехнулся. – Решай, – уже серьёзно сказал Федя. – Два дня можешь думать. Два дня нас ещё забрасывать будут. Потом – всё. Андрей шёл по посёлку и очень хотел остаться один. Тут-то с небес и раздался крик: «Андрей». Он поднял голову и увидел, что стоит перед урсом, а с небесной башни окликает его Шакунов. – Зайди. Дело есть. – …Нет дел, – сказал уже в мансарде Андрей. – Не работаю я в газете. Шакунов прочёл характеристику: «Вдумчивый, честный… принципиальный. Отличное журналистское перо…» Статья в трудовой – «по собственному желанию». – Ух, – Шакунов с уважением вернул характеристику. – Прямиком в АПН и сразу в загранкомандировку. – Бросьте, – устало отмахнулся Андрей. – Вы же всё знаете… – Мало ли что я знаю. Дай-ка лучше твою книжку и бумажечку. Запер Шакунов в сейф и трудовую книжку, и характеристику, а Андрей, «вдумчивый, принципиальный, блестящее перо», стал штатным рыбаком урса. Мишкин дом он нашёл на краю посёлка, в конце улицы Обручева. – Смотри ты, даже звонок! – сказал он Валету. – Тут лапой дверь не откроешь, тут интеллектуальный минимум не поможет – технический требуется. Вот, учись! – он нажал кнопку. За дверью взвыл звонок. Валет ощерился и отскочил к лестничной клетке. Дверь распахнулась. – О! – сказал Мишка. – Ух ты! – Валя, – сказал Андрей, – заходи. – И Валет здесь! – Мишка ухватил его за уши, втащил в прихожую, потом оставил пса и показал на вешалку: – Давай раздевайся. – А ванна? – Что ванна? – Я думал, ты из неё не вылезаешь. – Ха! Там только вечером горячая вода, сам знаешь, как у нас с водой. Ну, проходи. Вот как я теперь выгляжу. Он распахнул дверь направо: там была большая комната с большим окном без стола и стульев. У стены собранная раскладушка, в углу налево свёрнутый матрас, и по всей комнате книги и газеты. – Во! – сказал Андрей. – Смотри, Валя, – литературное стойло литсотрудника районной газеты. Здесь и ты будешь спать. Пошли дальше. Налево по коридору были ванная и кухня, а дальше, направо, ещё одна комната, поменьше. Там у железной односпальной кровати стояла табуретка, и на ней машинка «Москва» с заложенным в неё листом, и по всей кровати валялись исписанные листы. На столе в углу, схоронив под собой электрическую плитку, громоздилась десятилитровая кастрюля. Груда рукописей лежала на чемодане, между окном и кроватью. В комнате было два стула. На широком подоконнике телефон. – Ни дня без строчки, – сказал Андрей. – А где фанера? Сколько я тебя буду учить – журналист не имеет права на вымысел, а уж про обман и говорить нечего. Ты не отрок, но муж, ибо журналист даже районной газеты успевает прожить две жизни там, где остальные еле-еле протягивают одну. Журналист – это солдат на фронте жизни. Так где фанера, солдат? Они с минуту смотрели друг другу в глаза. Мишка не выдержал первым, и они громко расхохотались. Андрей смеялся и чувствовал, как постепенно рассасывается напряжение, завод на мгновенность ответного действия, что всегда сопровождает одинокого человека в тайге. – Достал я тебе фанеру, – сказал Мишка. – Даже два листа. Так что не сердись. Вывезти не смогли. У тебя там близко нет геологов, а сейчас все вертолёты на их вывозке. Сезон-то кончился. – Тогда спасибо, – Андрей развязал рюкзак. – Только теперь не надо. Он выложил на стол рыбу и жареную оленью грудинку. Мишка любил грудинку. Из кармана рюкзака Андрей выставил на стол бутылку спирта. – Мне материал надо срочно доделать, – сказал Мишка. – Там чепуха осталась, две страницы. – Он достал стопки, налил и разрезал рыбу. – Ну, будь здоров. Они выпили и по очереди отхлебнули воды из ковшика. Мишка ухватился за рыбу. – А колбасы нет? – спросил Андрей. – Навалом, – Мишка ушёл и принёс длинное полено варёной оленьей колбасы. – Как может надоесть такая рыба? – Надоела, – сказал Андрей. Зазвонил телефон. Все поселковые телефоны кричали, словно проигрыватели. – Сергеев! – услышал Андрей голос Грачина. – Где материал? – Делаю, – сказал Мишка. – Срок до трёх. Сейчас двенадцать. – Ладно, знаю. Считай звонок проверкой исполнения. И не очень там… – Что не очень? – Мрачно на жизнь смотришь, Сергеев. Очерняешь. Учти, что руководству обстановка известна. Там же комиссия перед тобой побывала. – Отчёт комиссии у меня, – Вот, вот. Руководствуйся. – Директор перед комиссией дырки замазал, втёр им очки. – Не было дыр, Сергеев. Ездили опытные товарищи. – Страхуемся, Владимир Александрович? – Эх, Сергеев, – голос Грачина потеплел. – Производство – не футбол, там горячку пороть нельзя. Иногда полезно глаза закрыть. Или указать в частном порядке. – За каким чёртом я тогда ездил? – заорал Мишка. – Проверять письмо. – А что я людям скажу, которые его писали. Которые ткнули меня в дыры. После комиссии ткнули. – А ты пиши: есть отдельные недостатки, устраняются после работы комиссии. Всё будет правильно. – Владимир Александрович… – Ну-ну… – Да нет, ладно… Материал принесу в три… – Мишка бросил трубку. – Вот как, – сказал Андрей. – И тебя он выгонит. – Жалеть не будем. – Будешь, – Андрей налил в стопки. – Ты иначе не сможешь. – А ты-то можешь? - Могу. У меня всё-таки школа жизни кое-какая. Я рыбак теперь. Рыбаки не злопамятны. Всепрощенцы мы… Да и домой я поеду. – Где дом? – качнул головой Мишка. – Где дом наш и хлеб? – У меня на «материке». В Подмосковье. – Где дом наш, хлеб и наши идеи, – повторил Мишка. – Вначале ты учил меня честности в работе. Потом убежал на озеро. И я всё думал: какую идею привезёшь ты из тишины. Что, кроме рыбы и денег? – Поеду. Не отговоришь. – Ладно, – сказал Мишка. – Этот разговор впереди. А сейчас я устрою тебе контрабандную ванну… Мишка вытащил из кладовки длинный шланг, перекрыл на кухне батарею с краником, протянул шланг до ванны, потом открыл батарею. В ванну полилась горячая коричневая вода. – Во! Раздевайся и лезь. Я пойду достукаю материал. Блаженство, думал Андрей, пошевеливая в воде коленями. И так можно каждый день. Или пока не осточертеет. Отойдут руки, исчезнет кислый запах, впитанный кожей от рыбы и шкур. Да, пора возвращаться к профессии. Бумага требует пера. Газет в Москве много. Журналы опять же, телевидение, радио. Будем проходить столичную школу работы. Счищать с себя мох. Буду элегантным и ироничным. Блестящее перо. А когда буду рассказывать, что полтора года прожил один и кормился рыбалкой, никто не поверит. Может, и сам уже буду не верить. Буду думать – приснилось. Потом прибежит Мишка. Ему прибежать труднее, так как для него слова «тундра», «Полярный круг», «тайга» – имеют особые значение и вес. Он эти слова любит. Он нежно их любит. Люди это чувствуют и верят ему. С улыбкой верят. Пакостно мне что-то. Как будто я что-то в избушке забыл… – Я побежал, – крикнул за дверью Мишка. – Сколько же сижу? – очнулся Андрей. – Полтора часа. Одевайся. Там на кровати я всё приготовил. Хлопнула дверь. Андрей вымылся, вытащил пробку в ванне и босиком пошёл в комнату. Было чертовски непривычно идти босиком по тёплому полу. На кровати лежали трусы, рубашка, брюки и свитер. Они с Мишкой были одного роста, только Андрей пошире. Пойдёт: подсохло тело за это время. Одеваясь, Андрей заметил приколотую к стене фотографию, и волна нежности мягко толкнула сердце. Он эту фотографию делал. Сгрудились заснеженные палатки, и из печных труб вертикально в небо шли дымы. Ах, давно… Тогда он только пришёл в газету. Вадик Глушин учил его: «…Стари-ик! В газете я вижу глы-бу! Именно так, старик. Каждый может об эту глыбу опереться спиной. Да! Газета – глыба-опора…» Глыба-опора вместе с типографией помещалась в дощатой, утеплённой торфом хибаре, а сами они жили в палатке с железной печкой. Весь посёлок была сплошная палатка. И всё было впереди для них, для посёлка. Даже имя посёлок получил позднее. Нет, тут не было наивных романтиков, считавших, что великая стройка обязана начаться с палаточных мук. Кто бесхозяйственность называл этой самой романтикой. Просто здесь иначе было нельзя. Такова была специфика горного дела. Все это знали, и никто не винил проектировщиков (эк), снабженцев или начальство. Здесь жили корифеи палаточной жизни. Когда размеры и контур золотоносного района стали ясны, новые дома возникли как по волшебству. И уже появились кое-где бетонные тротуары, и уже появились дети и женщины. Только стали исчезать знакомые лица. Старые кадры, профессиональные первопоселенцы. Может, они уходили, заскучав в многолюдстве, как уходили казаки-землепроходцы лет триста назад. А может, в других краях требовались корифеи палаточной жизни, высокие профессионалы. Да, Вадик Глушин был идеальным редактором той поры. При нём в редакцию заходили кричать. Кричали про порядки в пекарне,/ забегал какой-то ошалевший от счастья папаша и просил выразить благодарность какой-то Людмиле Сергеевне из родильного отделения в городе Темрюке на Азовском море. И обязательно через газету. Заходили геологи и осторожничали в оценке перспектив. А Вадик каждому совал лист бумаги и толкал в угол к столу – «пиши». …Ушёл на повышение Вадик Глушин, заставивший сотрудничать в газете весь район. Уехал он в самом преддверии перемен. Газета перешла в новое здание. Линолеум, цельные стёкла. Понаехала масса новых людей. И быстро исчез старый дух единой семьи, когда каждый к каждому мог завалиться в любое время суток. По принципу: раз пришёл, значит надо. Модно стало иронически относиться к жизни. Не к трудностям пресловутым, а к жизни вообще. Разговоры пошли про диссертации. Каждый приезжий обязательно писал диссертацию или о ней говорил. Впечатление такое, что под каждой кочкой лежало по диссертации. …Ладно. Воспоминания, чёрт их возьми. Следом исчез Матвей Березовский. Худой, жёлчный, логичный и замкнутый. Березовский, известный под кличкой Странный Матвей. С Вадиком они были идеальными антиподами, единством противоположностей. Производство Странный Матвей изучил потрясающе. На каждом участке имел личную «шпионскую сеть» и обо всём, что делалось, знал иногда лучше начальства. И начальство, битые зубры, Матвея боялись и уважали. Он никогда не говорил зря, за это и уважали. Когда Березовский исчез, все решили, что его утянул за собой Глушин. Матвей любил окружать себя тайной,/ никто так и не узнал, почему он оказался в Хабаровском крае, совсем не у Глушина. Андрея назначили на его место. Заведующим промышленным отделом. Он считал своим долгом продолжать традиции Вадика Глушина и Березовского. Березовский узнал о назначении, прислал письмо. «Помни, что журналист без позиции – не журналист, а некий субъект, который получает зарплату в редакции. Ты должен иметь позицию…» Он выбрал позицию. Да, старый принцип: кто не с нами, тот против нас. Опоздал из командировки – служебное разгильдяйство. Написанный по «методу Березовского» материал – очернение действительности. Защитить кого-либо, как это делал Глушин, – «газета – орган печати, и мы должны стократно проверить: тех ли мы защищаем». Всё в папочку, всё организованно. Когда получился разлад с Лидой, это легло в рубрику моральной нечистоплотности. Выпил с ребятами из геологического управления – систематическое пьянство в рабочее время. Скопилась папочка, прочтёшь – удивишься, как такого гада земля носит… Щёлкнул замок. – Сдал, – сказал Мишка. – Пусть читает дорогой товарищ редактор. Поддубенко, говорит, звонил. Удивляюсь я. Поддубенко же клёвый мужик. Как он Грачина терпит. – А Поддубенко – работяга. Он одну истину знает – район должен давать золото. Он и даёт. Старой закалки кадр. Он Грачина просто не видит. Районная печать действует? Действует! Промахов нет? Нет! У Грачина всё всегда гладко. Он письмо твоих работяг не понесёт Поддубенко. На прочтение. Он говорит: «Есть отдельные сигналы…» Ну и поехала комиссия этих авторитетных пенсионеров. Которые здесь пенсию ждут… – Ну, – сказал Мишка, – преклоняюсь перед твоей интуицией. Именно так и было. – Я Грачина знаю. Он не любит скандальные дела выносить на полосу. Скандальные дела всяко могут перевернуться. Те халтурщики тоже не без зубов. – Поеду к Поддубенко, – решил Мишка. – Покажу письмо, расскажу, как обстоит дело. – Ты рыбу ешь, – улыбнулся Андрей. – Закусывай лучше, Аника-воин. – Ем. – Мишка отрезал ломоть. – А ты знаешь, я женюсь. Самым серьёзным образом. – Сергеев, ты Андрея забыл? – Помню. А куда денешься? Голос потомков. Нет, серьёзно. Мы сейчас с тобой пойдём в «Самородок». Она там будет. К семи часам. – А я её знаю? – Нет, только недавно приехала. Полгода. – Мишка застенчиво хмыкнул. – Угу! – буркнул Андрей. – Дурак, – покраснел Мишка. – Собирайся, пойдём в «Самородок». – И неожиданно блатным голосом запел: – Топить гор-р-ре с-воё по р-р-рестор-р-ранам! Пус-с-скай р-р-ыдает с-саксофон!… – Мне надо позвонить, – Андрей подошёл к окну. – Лиде, что ли? – Нет. У Лиды Вася. Ей он звонит, А мне – в аэропорт. – Ишь ты. Какие слова выговаривает. Ну, звони. Андрей набрал номер. Аэропорт ответил. – Мне билет надо заказать на Москву, на семнадцатое число. На послезавтра, значит. – Значит, улетаешь? – спросил Мишка. – Ага. Давай вместе. – Нет, я жениться буду. – Выпившая ты личность, – определил Андрей. – Выпившая, – согласился Мишка. – Только я никуда отсюда не полечу. Совсем. – Так и умрёшь здесь, – кивнул Андрей. – Так и умру, – опять согласился Мишка. Он посмотрел на часы и заторопился: – Половина седьмого, давай одевайся. Вон мою куртку возьми, я пальто надену. А Валета дома запрём. – Пусть идёт, а то без двери останешься. Лёгкий мороз чуть туманил шары света над редкими фонарями. От печных труб прямо в небо торчали дымки. Они шли через посёлок, преображённый вечером, мимо окон, голосов, мимо притихших домов. В этот час великая северная тишина, казалось, приблизилась к посёлку, и людской шум мирно соседствовал с ней. Андрей вдруг почувствовал мгновенный приступ тоски. Они проходили мимо геологического управления – самого большого здания в посёлке. Каждый раз, когда он проходил мимо него, бывало вот так… остро и мгновенно. Когда проходишь мимо давней мечты. Во всех почти окнах горел свет. Джентльмены тундры работали. Вернулись из экспедиций, отшумели положенные три дня, и сейчас вот, в нерабочее время, везде горел свет, потому что в этом мире у хороших парней было принято работать когда угодно. Андрей увидел, что дорогу переходит знакомая долговязая фигура в полярной куртке. Парень крупно шагал, чуть согнувшись. Ещё не отвык от полевой походки Костенька Раев. – Эгей! – окликнул его Андрей. Костенька мгновенно развернулся и заторопился навстречу – весь добродушие и радость. – Здорово! – Пропащая душа! Говорят, ты в эти… гольцовые короли заделался? Где? Не на Энтыгыне? Если там – жди зимой. Прибегу на лыжатах. – Было. Там и было. Ты в управу? – Туда. Канчагин прилетел на несколько дней. Кит по палеозойской фауне. У меня кое-что непонятное нынче. Поможет фауну определить. А ты? – В храм угара. Может, вместе? Давно не видались. – Рад бы, Андрюха, но… сам понимаешь… Посижу с Канчагиным вечерок. Он мне поможет, я у него поучусь. Вот и будет ладно. Понял? – Ну, давай. – Ну, бывай! Скажу ребятам. Будут рады. Недавно тебя вспоминали. Они протянули руки, и каждый сжал ладонь другого,/ мгновенная проверка на крепость, и Костенька уважительно вскинул глаза на Андрея и пошёл, понёс своё тело на сухопарых длинных, как у лося, ногах. Окна «Самородка» были по-южному огромны, изнутри они запотели, и сквозь них ничего не было видно, только через форточки вырывались клубы пара, похожие на дым. – Крематорий, – сказал Мишка. – Здесь сгорают время, мысли и воля. В гардеробе стоял дядя Вася с увядшим синяком под глазом. – Это кто? – спросил Мишка. Дядя Вася неопределённо пожал плечами и ответил: – Третьего дня у нас в меню был коньяк. – А-а-а, – понял Мишка. – А сегодня что? – Сегодня, как всегда – шампань, «Зверобой» и разливной портвейн… Давайте вашу одежку. – Куплены в дор-рогу сиг-гаре-ты! – закричал кто-то в углу. – Давай к нам, Мишка! Мишка помотал головой и показал четыре пальца. Столик они нашли у окна, в дальнем конце зала. – Эстер, нас четверо, – сказал Мишка официантке. – Очень понимаю. – Слова были сказаны с акцентом. – Кто такая? – глядя ей вслед, спросил Андрей. – Жена одного горняка. Ездил в отпуск в Прибалтику, а свадьба здесь была. Эстер принесла бутылку «Зверобоя», шампанское, заливную оленину, салат из кислой капусты и осторожно достала из кармана фартука и положила на стол ярко-красное яблоко: – Это… презент. Дамам. Ведь они будут? – Да, – засмеялся Мишка. – Эстер, ты прелесть. Дай я тебя поцелую. – Здесь полно людей, – улыбнулась Эстер. – Будет другой день. – Ладно, – засмеялся Мишка. – Очаг! – вздохнул Андрей, оглядывая зал…Действительно, этот огромный зал был чем-то вроде единого очага, где вечерами встречались поселковые жители, так или иначе знавшие друг друга, хотя бы в лицо. Сюда приходили ужинать холостяки, здесь отмечались разводы, свадьбы и дни рождения, здесь ты всегда мог найти нужного человека, если не нашёл его в другом месте. Крепко пить здесь считали нужным лишь те, кто прибыл с дальних разведок или участков. И опять-таки напиться здесь было нельзя. Слишком много мускулистого мужского народу было кругом. Человек не успевал заметить, как оказывался уже на крыльце в пальто, шапке и шарф был в кармане. – Вон видишь, – сказал Мишка, лезет через столы человек. Это наверняка к нам. Лёнька Полухин со «Знамённого». Крепкий смуглый малый в свитере продрался через частокол ног и столов, плотно опустился на стул и протянул руку Мишке. На Андрея он даже не посмотрел. – Здорово! – Ты что здесь? – спросил Мишка. – За бульдозером прилетел. – А обратно? – На гусеницах. Желаешь? Распишешь там про перевалы. – Брось, – отмахнулся Мишка. – Не люблю… – Не обижайся. Хе! А здорово мы тогда харюзов жарили. Вспоминают тебя ребята. Весёлый ты тогда был. – Забеги завтра в редакцию, – сказал Мишка. – Я промывальщице книги обещал достать. Для техникума. Я достал. – А Нинка сказала: зайди, спроси. Или, говорит, лучше не надо. Забыл, наверное. Журналист, говорит. – Брось. У тебя работа, у меня работа, и надо делать её лучше. Что, на бульдозерах халтурщиков нет? – Есть. Только бульдозер что? Железо? А газету читают. – Эх, не люблю я таких разговоров. – Давай к нам пересядем. Ребята там. Выпьем маленько. Закурим, потолкуем про жизнь. – Я не один. Только теперь парень повернулся к Андрею, так уж полагалось по местному суровому этикету. Он протянул ладонь, твёрдо взглянул в зрачки. – Леонид. – Андрей. – Будем знакомы, – парень улыбнулся… И опять-таки по неписаному кодексу (дэ) здешних мест считалось, что в возникшей, допустим, драке этот парень будет уже на стороне Андрея,/ что, попав на «Знамённый», он может разыскать Лёньку-бульдозериста и получит стол, кров, деньги взаймы, любую помощь, и это будет действовать до тех пор, пока Андрей не дискредитирует себя каким-либо поступком, не окажется шкодником или, хуже всего, трепачом. Много понятий включало в себя это короткое «будем знакомы». И в это время сзади раздался такой знакомый голос: – Я же говорил! Я утверждал, что не сможет он. Не вы-не-сет о-ди-но-че-ства. Его к людям потянет. Сбежит. И – сбежал. Андрей обернулся. Грачин стоял за его спиной. Всякий раз Андрея поражало лицо Грачина своей свежестью и розовостью. Он привык уже к тёмным обветренным лицам вездеходчиков, геологов. – Я не сбежал, я пришёл, Грачин, – попытался объяснить Андрей. Но Грачин уже переключился на Мишку. – А ведь я тебя, Сергеев, ищу. – Вот он я. Обитаюсь в злачных местах. – Ви-и-жу! – Материал я сдал, – бубнил Мишка. – Что ещё? У меня свободное время. Друг у меня приехал. Лёнька Полухин встал, пожал Мишке локоть, кивнул Андрею и, лавируя между столиками, пошёл в дальний угол, откуда ему зазывно махали парни. – Не совсем ты сдал материал, Сергеев, – возразил Грачин. – Идёт он в завтрашний номер. Надо убрать два азбаца. Получится оч-чень хороший материал. Кстати, Поддубенко интересовался, ты знаешь. – Я не разрешаю убирать ни единого слова. – Тогда придётся снять вообще. – Я пошлю в область. – До шантажа уже докатился, Сергеев? Грозишь? – Нет. Ситуацию разъясняю. Всё обстоит именно так, как написано. – С него берёшь пример? – Грачин кивнул на Андрея. – Он тоже склоками увлекался. И часто сюда заходил тоже. – Есть такое слово «долг». С него и беру пример. – Поддубенко на последнем совещании сказал, что от склочников надо освобождаться. Ты понял это, Сергеев? – Грачин, – сказал Андрей. – Иди домой. – А ты помолчи. Ещё поболтаешься – проверку устроим. На какие средства живёшь. – Опоздал ты с проверкой. Билет у меня в столицу. – Тише! - сказал Мишка. – Нам только скандала и не хватает. – Кто здесь кричит! – неожиданно и весело прозвенел голос. Андрей повернулся. Две девушки стояли у стола. Та, что спрашивала – немного впереди, и Андрей сразу ухватил её своеобразие. Крохотная и некрасивая, и стрижка, и мальчишеская угловатость, веснушки, и в то же время такой весёлый свет шёл от неё, что хотелось засмеяться. Она смотрела на Андрея дружелюбно, внимательно, и где-то в уголках её глаз пряталась радость. Что она радуется, подумал Андрей. Сравнивает меня с Мишкой? Лучше, лучше твой Мишка. – Вот, – представил Мишка. – Познакомься, Лёля. Это и есть Андрей. – Отлично, – сказал она, и стало ясно, что именно это отлично. В возникшей суматохе, пока Мишка усаживал Лёлю, пока изумлялся Андрей, осталась позабытой вторая девушка. Она села сама. Села тонко и прямо, только взметнулись длинные волосы, и блеск их как бы отразился в раскосых глазах. Андрей посмотрел на неё, на Лёлю, потом оглянулся. Грачин ушёл. …Черноволосая девушка выпила шампанское быстрыми мелкими глотками… раз, два, три… оставила фужер и улыбнулась Андрею. Метиска, подумал он. Или якутка, или… – Надежда, – назвалась она. – Ох, – вздохнул Андрей. – Какой далёкий берег. – Берег? – удивлённо спросила она. – Я же рыбак, – пояснил Андрей. – Эй! – окликнул их Мишка. – О чём вы там говорите? – О парусах, – сказала Надежда. – Хотим за них выпить. – Ух ты! За паруса, – подхватила Лёля и высоко подняла фужер. – Эстер! – позвал Мишка проходившую официантку. – Принеси нам дикого зверя. – Будет сделано. – Эстер, – спросила Лёля, – как вёл себя этот человек в моё отсутствие? – О, ужасно! – Эстер всплеснула руками. – Этот человек предлагал мне поцелуй. Это есть вероломство. – Я так и знала, – кивнула Лёля. – Спасибо, Эстер, он у меня сегодня попляшет. – Не буду, – взмолился Мишка. – Никогда не буду! – Где он её нашёл? – Андрей наклонился к Наде. – В геологическом управлении. По распределению приехала. Занимается картографией. Они сдают новый прииск, готовят подсчёт запасов. – Вы перестанете шептаться? – спросил Мишка. – Мы решаем твою судьбу, – пояснил Андрей. – Я сам с ней управлюсь, – засмеялся Мишка. Пришла Эстер и поставила на стол бутылку. Пьянею, подумал Андрей. Отвык от гадости этой. От воздуха такого отвык. И вообще… Мишка и Лёля ушли танцевать. Потом Надежду пригласил какой-то парень с университетским значком. Она вопросительно посмотрела на Андрея и ушла. Только сейчас Андрей заметил, что она просто красива. Матовое лицо, и волосы эти прямые, и точёная фигура, унаследованная от таёжных предков. Оркестр шпарил твист про чёрного кота, и навязчивый ритм так и бил в уши, точно толчками загонял туда шум и табачный дым. Он разыскал глазами Мишку и Лёлю. В этой толпе они были точно дети. Мишка, друг Мишка, обречённый быть ребёнком до конца дней, есть такие люди, и он из них… И Лёля. Женщина-подросток. Вот так, подумал Андрей, чудеса распределения сводят двух людей, никогда не знавших друг друга, сводят неведомо где их, придуманных друг для друга. Андрей вдруг почувствовал зависть. Это так ошеломило его, что он машинально встал, оделся и вышел на улицу. Голова, действительно, кружилась, и морозный воздух ещё чётче оттенил и недавний чад и вкус «Зверобоя». Туман загустел, и мороз был градусов двадцать. Из снежной кучи около крыльца вылез Валет, отряхнулся и широко зевнул, выгнув спину. – Ждёшь? – спросил Андрей и запустил пальцы в густой мех на загривке. – Хороший ты парень, Валя. Тебе бы говорить научиться. Или не надо? Лучше не надо. Пойдём, Валя… Он долго ходил по посёлку, пытаясь разбудить в душе прощальные чувства. Послезавтра его здесь не будет. Не будет лиственниц, посаженных строительством, и шлакоблочных домов, и снежных сопок, и всего ощущения отдалённости. Отдалённость, помноженная на размах души, – вот что такое эти места. Вначале была просто тайга со зверьём, с лесом и климатом, потом прошёл какой-нибудь Костенька Раев и изумился, глядя в лоток. После было много таких изумлений, были палаточные муки разведки, мозоли безвестных шурфовщиков и буровиков, бессонные ночи камералок, и уже выползал контур россыпи,/ а где-то на подходе били копытами армии снабженцев. Тысячеэтажный мат шофёров, инфаркты двигателей внутреннего сгорания, промороженные, проклятые, судьбами выстеленные дороги, и вот – пожалуйста: прииск, посёлок. Лет через десять наверняка образуется город. А потом… Ладно. Всё равно послезавтра он улетает. В проулке между двух недостроенных двуэхтажных коробок Андрей увидел маленький скособоченный домик с ярко освещёнными окнами. Заскрипел унтами человек, бухнула дверь. В просвет двери Андрей увидел другие фигуры. Закусочная «Север». О боже! Ещё жива! Перед дверью сидел чёрный лохматый пёс чуть меньше Валета. Он молча посмотрел на них, потом осторожно подошёл и понюхал Валета. Валет поднял губу, показав клыки. Пёс дернулся назад, присел на лапах и положил морду боком на снег, потом подскочил и замер. Валет посмотрел на Андрея. – Довольно приятная дама, – сказал Андрей. – Ты пока познакомься, я быстро. Андрею вдруг захотелось прикоснуться к нерегламентированной жизни, к тому последнему, что так или иначе связано со словом «Север», что сопутствует рождению будущих городов. Он открыл дверь и вместе с клубом морозного воздуха ввалился в закусочную. Низкий маленький зал был набит, даже у подоконников стояли люди с тарелками и стаканами. Толпа плавала в густом табачном дыму. Здесь было место, куда заходили приехавшие с дальних разведок шурфовщики, если не имели при себе гардероб для «Самородка» и не хотели на один-два дня покупать новый, /и здесь собирались те, кто получил 47-й пункт «г», в надежде встретить кореша, который поможет, опохмелит, найдёт место в каком-нибудь штатном расписании. Раньше Андрей часто бывал здесь. Его интересовали эти потерявшие себя мужики, которые идут на любую работу, была бы крыша, топчан и возможность выпить. Он протиснулся сквозь толпу к стойке, разыскивая знакомые лица. Знакомых лиц не было. – Чего тебе? – спросила буфетчица. – А что есть?! – рассеянно спросил Андрей, озираясь. – «Зверобой», портвейн и коньяк. – Коньяк. Он взял стакан коньяку, густо пахнувшего портвейном, тарелку оленьего холодца, притиснулся к столу. Его внимание привлекли два парня. Они резко отличались от посетителей этой забегаловки тем, что имели лица подонков. Да-да! У всех здесь были человеческие лица видавших виды ребят, а эти двое были подонки, причём разные. Один – длинный, с мягким и мокрым каким-то ртом, белыми расхристанными глазами. Истерик, подумал Андрей. Второй – пониже, плотный и осторожный. Жулик, определил Андрей. – Иди, говорю, ко мне, не пропадёшь. В бригаде у меня молодёжный набор. Молоденькие ещё, без опыта… – Не-е! – пьяно возразил длинный. – Я полечу на Катык и набью бригадиру морду. Как мог он платить мне триста, когда на Хатейке зашибают пятьсот? – Иди ко мне. Народ там строится, и за стройматериалы… Год работы – на жизнь хватит. Можно мотать на «материк». – Набью ему морду, – долбил длинный. – С этим долго не проживёшь. Тихо жить надо. Бесшумно. – Учат тебя, дурака. Усекай, – сказал Андрей и посмотрел в глаза длинному. – Ты-ы! Ты-ы! – изумился тот. – Фраер! – Тихо! Ладно! Без шума – заоглядывался плотный. – Пойдём лучше. – Толкуйте! – Андрей допил коньяк и пошёл к выходу. Да, не довёл социологического анализа. – Стой, фраер! – крикнули сзади. Он оглянулся, и в тот же момент что-то тяжёлое обрушилось на затылок, и он, падая, успел увидеть Валета, который с удивлением смотрел на него. И услышал голос второго: «Брось! Убьёшь! Убегаем!» …Очнулся он скоро. Видно, шапка смягчила удар. Голова раскалывалась. Он пощупал затылок. Рука была в крови. Андрей шёл по посёлку, соображая, где тут живёт Костенька Раев. Он не хотел идти к Мишке, не хотел путать его и Лёлю в свои социологические занятия, которые так кончаются. Светились окна. За ними сидели отцы и рассказывали на ночь детишкам о тайге, медведях, евражках. Вертолётчики, которым завтра мотаться над районом, бухгалтеры. Ребята, думал Андрей, что ж вы мразь развели? Неужели забыли, как мы сами, без милиции, очищали посёлок. А улица всё закручивалась бесконечной спиралью и была пустынна. Потом откуда-то вынырнула тонкая фигурка и быстро приблизилась к Андрею. – Боже мой, – сказала Надежда. – Я ищу вас по всем улицам. – Зачем? – спросил Андрей и сел в снег и опустил в него пальцы. Снег был сухой и совсем не холодный. Мягкий тёплый снег, в нём можно лежать очень долго и ничего не делать, а главное, ни о чём не думать. – Вставайте, – Надежда потянула его за рукав. Ну, вставайте же, тут два шага до моего дома. – Зачем? – повторил Андрей. – Мне надо топить печь, – сердито сказала она. – Я замёрзну ночью, а вы тут расселись, ищи вас. – Какая прелесть – женская логика, – улыбнулся Андрей. – У вас некому затопить печь? Где этот берег у печки? – Вы ещё помните? – Я всё помню. Меня тут били какие-то весельчаки. Она сильно дёрнула его за руку, и Андрей встал. Надежда просунула ладонь ему под руку и повела по улице. – Сейчас придём, – торопливо говорила она. – Ещё несколько минут. Они свернули в переулок и пошли по тропинке через поляну с редкими лиственницами. Посёлок остался сзади, а впереди горела редкая цепочка огоньков. Потом огоньки стали квадратными, и обозначились маленькие окошки. За поляной у края тайги стояло несколько домиков. Надежда подвела его к третьему, позвенела ключами и открыла дверь. Щёлкнул выключатель. Андрей стоял в маленькой кухне с большой печью, а в открытую дверь виднелась комната, там было темно, свет из кухни выхватывал только кусок тахты. – За нами какие-то собаки всю дорогу шли, – сказала Надежда, сбрасывая шубку. – Их накормить надо, – сказал Андрей. – Это мои собаки. – Ну и хорошо. Накормлю. Давайте раздеваться. Только одну минуту. – Она распахнула дверцу печи, чиркнула спичкой и сунула под сложенные поленья. Огонь весело захрустел смолистой стружкой. – Через пять минут будет тепло, – сообщила она и ловко стянула с Андрея куртку и шапку. – Вон умывальник, смойте кровь. Андрей послушно ополоснул лицо и так же послушно пошёл за ней в комнату, где уже горел свет. Было хорошо подчиняться. – Ссадина под глазом, – сказала она. – Будет синяк. Вы подрались? – Нет, – ответил Андрей. – Меня стукнули. Древним и очень удобным способом. Она намазала ссадину йодом: – До свадьбы заживёт. Ложитесь пока. Андрей опять с удовольствием подчинился. Головокружение проходило, только плыла какая-то рябь в глазах. Комната была маленькой. Тахта, стол, четыре стула, небольшой шкаф и тумбочка с радиолой. Он протянул руку и щёлкнул выключателем. Играло трио – ударник, аккордеон и труба. В пустоте родился голос. Андрей через открытую дверь видел, как Надежда легко скользила в кухне от маленького столика к плите и обратно, тихо позвякивала посудой. Потом, набросив шубку, вышла на улицу и принесла килограммовую мороженую щуку, положила на толстый фанерный кружок и ловко разрубила пополам топориком, потом унесла половинки на улицу. Собак кормить, подумал Андрей. Ловко у неё получается, словно всю жизнь только этим и занимается..... Давно забытый удивительный запах заставил Андрея проснуться. Горел прикрытый сложенным цветастым платком торшер, которого Андрей вначале не заметил. В полумраке, залившем комнату, пахло печным теплом. Старый, ещё с детства запомнившийся запах деревенской печи. Наверное, ничто не несёт в дом такой уют, как этот запах. За столом сидела Надежда и, подперев скулы руками, смотрела на него. Лицо её было осыпано разноцветными тенями от платка, загораживающего торшер, а на плечах и груди эти тени мешались с рисунком халата. – Вот ты и проснулся, – сказала она. Андрей сел, потрогал затылок. Он ещё чуть ныл от удара. – У тебя же лайки. Они в таких случаях не заступаются. – Знаю, – сказал Андрей. Потом они молча сидели у стола, и Андрею казалось, что он вернулся в детство и вот сидит за столом в своей старой родительской избе. Правда, видение это продолжалось недолго, всего одну-две минуты. Видно, потому, что никак не возвращалось ощущение всезнающей детской мудрости, уверенности в простоте мира и его подчинении тебе. Она налила в чашки чай и дополнила их коньяком. – Выпей, сейчас это поможет. Он вышел на кухню, отыскал в кармане куртки папиросы и закурил. – Дай и мне, – сказала она. В комнате было тихо, над столом тонкой пеленой плавал синий дым, и слышно было, как на кухне потрескивают в печи дрова и в такт им – разряды в динамике радиолы: станция перестала работать. – Мой отец охотник, – сказала она. – Живёт до сих пор так же. А мать – русская. Она прожила с нами пять лет, а потом не смогла, уехала домой, на «материк». Отец меня увёз в тундру и спрятал у пастухов. Она потом приезжала два раза, и он всегда меня прятал. Прятал от матери. – Она погасила папиросу и посмотрела на Андрея. – Выйди, пожалуйста, в кухню, я постелю. Он ушёл, открыл дверцу печки и смотрел, как над фарфоровыми углями летают языки пламени. В комнате шуршало бельё, потом её голос тихо позвал: – Можешь идти. Надежда лежала на раскладушке, втиснутой между столом и стенкой печи. Она лежала выпрямившись, и чёрные волосы закрывали всю подушку и верх одеяла. Ему было постелено на тахте. Андрей погасил свет, разделся и лёг. Андрей проснулся около десяти. Нади не было, а на столе лежала записка: «Убежала на работу, буду в пять. Занимайся бездельем». Андрей умылся, растопил печь и вышел на улицу. Валет со своей подружкой носился по заснеженной поляне, а дальше, за поляной, высились дома посёлка. Они все были синие от тумана. Слабо доносились ворчание машин и удары чем-то железным о железо. – Не пойду я сегодня никуда, – решил Андрей. – Буду заниматься бездельем. А завтра… завтра на крыло и домой… Где дом наш, где хлеб… В маленькой кладовке он отыскал мороженую рыбину и разрубил пополам на лиственничной колоде. Примчались собаки, и Андрей бросил им куски рыбы. Валет скромно отвернулся, сделав вид, что внимательно разглядывает гряду сопок за домом. Подружка его обнюхала рыбу, выбрала себе кусок с головой и отбежала в сторону. Валет ещё постоял. – Бери, бери, – сказал Андрей. – Твоя осталась. Валет махнул хвостом, лёг около куска и начал грызть. Чайник закипел, Андрей заварил кофе, нашёл в столике банку колбасного фарша, горсть окаменевших конфет, позавтракал и снова улёгся на тахту, убрав одеяло и простыни. Москва передавала концерт для рыбаков Дальнего Востока. Для меня, выходит, концерт, – подумал Андрей и усмехнулся. Где-то внутри сидела тупая заноза, и Андрей никак не мог понять, в чём она. Нет, не для него кафе все эти, ресторанная жизнь. Лучше уж в избе, на озере. Вот! Грачин предупреждал, что сбегу. И видите – убежал. В этом и есть заноза. Избу оставил, значит, логически надо оставлять всё, что здесь. А Надя чудесная девушка. А раз так, то надо бы встать сейчас, одеться и идти к Мишке. Не компрометировать человека. Улетать надо. Что ж ноет так, как будто подлость сделал? Он просыпался и засыпал снова. Два небольших окна в комнате вначале светили, потом начали постепенно темнеть и стали чёрными, в углу у печи темнота свернулась пушистым клубком, словно там лежала росомаха. Андрей встал и зажёг торшер, и сразу, словно только этого и ждали, за дверью раздались шаги, смех, и в домик ввалился Мишка, а за ним Надя. – За битого двух небитых дают, – сказал Мишка и сел на диван. От него хорошо пахло морозом. – Опиши-ка мне этих голубчиков. – Зачем? – Для ребят, которые ими займутся. Ты там, на озере, одичал, а у нас тут драки повывелись. Строго у нас. Ребята из дружины их вмиг накопытят. – К чертям их, – сказал Андрей. – Подонки. Прощаю я их. Я же говорил, что мы всепрощенцы. Которые рыбаки. – Я бы понял, если бы ты сам решил с ними сквитаться. Но ты ж улетишь, – помолчав, сказал Мишка. – Кстати, билет ты ещё не сдал? – Нет. – Что-то совсем не так. Давай поедем на твоё озеро. Организуем настоящую рыбацкую бригаду. Женщин с собой заберем. И… – Грачин зарезал твой материал. – Да. Сходил к Поддубенко и сказал, что я очерняю. Тот наложил «вето». Я в конверт и отправил в область. – Твоё право. Скоро и оно помогать не будет. Грачину что дороже: его авторитет или ты? Мишка помолчал и вдруг сказал зло: – Это ты смылся, а не я. А я уж буду стоять до конца. И посмотрим ещё… Мой рог ещё не обломан. И потом у меня здесь дом и… семья. Скоро будет. – Ребёнок ты, Мишка. – Пойду я. Пойду, а то сегодня мы с тобой поругаемся. Мозги тебе, что ли, перетряхнули вчера. Вроде не ты, а так… холодец на блюде. Нет, я уйду от греха. – Проводить-то придёшь? – Дурак. Я на трапе у тебя ключи заберу. От озёрной избушки. Пойду туда, натащу дров и буду неделю лежать. Слушать пургу и думать. И найду смысл жизни. За неделю найду. – Для избушки ты слабоват, Мишка. Там в одиночку. А ты без людей не умеешь. Ну ладно. До завтра. Я к Шакунову пойду. Проститься. – Нет Шакунова, – тихо сказала Надя из кухни. – На мысу трактор с товаром под лёд ушёл. Он спасать улетел. – А ты откуда?… – Я там работаю. На приёмке пушнины. – Ух! – передёрнулся Мишка. – Ночь у человека провёл, даже это узнать поленился. Замёрз ты там, что ли, в своей избе. Ушёл я отсюда. Андрей открыл глаза. Окно было серым. Он медленно повернул голову и увидел Надю. Она сидела на раскладушке, уткнув подбородок в колени. Глаза её были распахнуты прямо на него, но она, наверное, ничего не видела. – Ты не спишь? – Нет, – коротко вздохнув, ответила она. – Сколько сейчас времени? – Наверное, около девяти. Далеко заработал авиационный мотор. Рёв его наливался глухой мощью, потом сразу перешёл на высокие ноты и стал стремительно приближаться. Домик затрясся, самолёт пронёсся низко над ним, и грохот быстро заглох. – Это борт на Ледяной, он всегда проходит над нашим домом, – сказала Надя. – Сейчас половина десятого. Андрей встал, нашёл на столе папиросы и спички, закурил, потом налил холодного кофе и подошёл к окну. Отсюда хорошо было видно гряду сопок, замыкающих с севера котловину, где лежал посёлок. Над белыми вершинами их торчали кекуры, а выше, в зеленоватом небе, неподвижно висело одинокое облако. Где-то за сопкой поднималось солнце, и лучи его подсвечивали облако розовым и синим. Неслышно подошла Надя и опустила ладони с переплетёнными пальцами Андрею на плечо. – Я никогда не видела живых ежей, – сказала она. – А говорят, эти сопки похожи на них. – Да, похожи. – Сегодня улетишь? – Сегодня. Если будет погода. – Когда это облако, обычно день солнечный. – Облако-талисман. Посмотрим. Надя промолчала. Андрей осторожно освободился от её рук, отошёл, сел на тахту. – Беда-то какая, – тихо сказал Андрей. – Где дом наш и хлеб. – Что? – Познакомиться нам с тобой было надо или на два года раньше, или, может, через… Так в семьдесят пятом… И опять Надя промолчала. Этот смутный и страшный день всё же начался и медленно набирал силу. Облако в самом деле оказалось талисманом. Солнце висело над сопками, уже собираясь скатываться вниз, и последние его лучи плясали на снегу, и от них шли мириады брызг. В отделе перевозок плавал папиросный туман. – Сообщайте друг другу последние истины, – сказала Лёля. – Я займусь делом. Она забрала у Андрея билет и унырнула в табачный туман его регистрировать. В углу, в клубах дыма, на рюкзаках и раскинутых спальных мешках сидели бородатые парни. Один держал в руках видавшую виды гитару. Второй, поглядывая на остальных, поблёскивая зубами в улыбке, на разостланной газетке расставлял стаканы, солёные огурцы, колбасу, бутылки «Зверобоя». Это были те, кто прошёл полевой сезон, и теперь начальство перебрасывало их на зимнюю капитальную разведку куда-нибудь за сотни вёрст, где сейчас в сторожких замёрзших лиственницах стоят натянутые на каркас большие палатки, над крышами палаток торчат трубы и из труб не идёт дым, потому что все на разведке, где ухают взрывы и вышвырнутый из шурфов грунт тёмными веерами усеивает снег, и вздрагивает тайга, а вечером эти палатки будут светиться насквозь, и видны звёзды и людские тени, отделённые от мороза тканью палаток. Весной же они снова очутятся здесь, и вертолёты расшвыряют их на лето по тундре, тайге в нехоженые места. Извечный цикл работяги при геологии. Тот, с гитарой, с улыбкой смотрел на накрывающего «стол» товарища, дёргал тихонько струны и пел: Она ушла? Не надо, не зови, На нитях чувств, оборванных однажды, Как ни вяжи, останутся узлы – Иссякший ключ не утоляет жажды. Забыть не можешь? Покупай билет. Твоё лекарство – звёзды над снегами, Огни костров, зверей таёжных след И сотни вёрст, отмеренных ногами… – Ах, чёрт, – поёжился Андрей. – Такое чувство, как будто предал кого. Улететь бы, что ли, скорее. – Держи. Посадочный тоже тут, – Лёля вынырнула из толпы. – Через сорок минут посадка. – Сорок минут… – сказал Андрей. – Вот что: дуйте домой, не травите душу. – Не-е, – помотал головой Мишка. – Ты у меня будешь терпеть до конца. – Где «зверя» брали, ребята? – спросил он у крайнего из геологических парней. – В летнем. Тут рядом. Магазинчик был маленький и тесный, тут никогда не продавали спиртное, а сегодня в витрине стояли «Зверобой» и портвейн. Очередь была человек семь. И ещё какой-то парень лез без очереди. Он был сильно пьян. Лез и бубнил: - Пусти, ну, пусти, самолёт ждёт, Мне на Катык лететь, понял? Андрей встал в очередь, а парень всё лез и кричал, что ему надо лететь на Катык. – Тебя вышвырнут с Катыка, – сказал Мишка. – Ты знаешь, какие там ребята? Парень повернулся, посмотрел на Мишку: – Всё знаю. – Тебе начальник из самолёта не даст выйти, не любит он, когда с водкой прилетают. В магазине было сумрачно, но Андрей узнал этого парня. Это был он, «знакомый» из закусочной «Север». Но что теперь делать? Не драться же на потеху окружающей публики с пьяным. И провались он пропадом, пусть летит своей дорогой, не до него сейчас. – Вот этот голубчик меня благословил на прощание, – сказал он Мишке. – Ну, пусти! – опять полез тот к прилавку. Его пустили. Он насовал во все карманы бутылки и пошёл к двери. По дороге глянул на Мишку. – Я тебя ещё повидаю. Очередь рассасывалась, осталось два человека. – Не курите, ребята, – попросила продавщица. – Ради бога. Голова уже кругом идёт. – Не горит она, – показал Мишка папиросу. – Но я выйду, давай, Андрей, быстрее. – Ладно, подожди на улице, – кивнул Андрей. Подошла очередь, он взял бутылку портвейна. – Закусить чего? – Вон конфет дайте грамм триста. «Мишек». Продавщица упаковала конфеты в кулёк, протянула Андрею, тот сунул его в карман и вышел на улицу. Солнечные лучи сверкали и переливались в снежной белизне, и Андрей невольно прищурил глаза и так, ничего не видя, услышал крики, а когда глаза чуть привыкли к яркому свету, он увидел быстро растущую толпу. Крики прекратились, только толпа всё увеличивалась, и над ней висел одинокий женский голос. Потом умолк и он, Андрей, пошёл прямо в толпу. Там стояли один из бородатых ребят и ещё парень в лётной куртке, а между ними, намертво схваченный за запястья, вихлялся, неестественно выворачивая суставы, тот самый из «Севера». Он был без шапки, в распахнутой телогрейке, в карманах брюк торчали горлышки бутылок. Русые волосы падали ему на лицо, а из сжатых пальцев правой руки торчало тонкое лезвие, окрашенное красным. Ребята завернули ему руки назад, вырвали нож, и только тогда Андрей посмотрел вниз. Мишка лежал на спине, на коленях перед ним стояла Надя и, обхватив за плечи, пыталась приподнять, и видно было, как быстро набухает кровью снег под лопатками Мишки. Лёля стояла рядом, и по лицу её разлилось жуткое бессмысленное спокойствие. – Он к девчатам приставал, – говорили в толпе. – Ну да, а этот заступился… – А он выматерился и отошёл… Кто бы мог подумать… – Достал нож и сзади… – Вот сволочь… все они сзади… Андрей опустился на колени рядом с Надей и взял Мишкину руку, она была тёплой и вялой, и кончики пальцев были белыми, а ладони ещё налиты жизнью… Где-то далеко возник стремительный тоскливый вой, рос, ширился, захватывая всё вокруг, и так же стремительно, как возник, оборвался совсем рядом… Ещё Андрей запомнил, что от группы, уводившей парня, отделился Костенька Раев, кинул взгляд на лежащего Мишку и спросил: – Что ж ты, Андрей? Где ж ты был? Луны не было, но блеск крупных звёзд заливал всё вокруг холодным светом. Внизу, усыпанная серебряными блёстками, неподвижно стыла чаша озера, мерцали по сторонам вершины сопок, и далеко впереди неясно вырисовывалась синяя тундра. Андрей сбросил рюкзак, сел, прислонившись к нему спиной, положил на колени ружьё и, вытерев пот на лице, закурил. Валет со своей лохматой подругой улёгся рядом. Пёс был спокоен, и на морде разливалась радость, а подруга его тревожно прислушивалась к шорохам, доносившимся снизу, и ловила ушами каждое робкое дуновение ветерка… Вот как это происходило… …Грачин сказал: «Ушёл ещё один товарищ, беспредельно преданный нашему общему делу… Был отличным работником… Был честен и принципиален до конца…» Грачин сам взял лопату, и Поддубенко поддерживал пирамиду с красной звездой. Стукала земля. Вот и всё. Мишка уже никогда не увидит с самолёта землю, и слова «Полярный круг», «тундра» для него уже не звучат. И умер он, так ни разу и не поверив по-настоящему, что существует подлость. Андрей повернулся и побрёл по пологому склону сопки, где редкими рядами стояли столбики со звёздочками. Крестов тут не было, как и во всём крае. Столбики со звёздочками. Лёля молчала всё это время, и лицо её, недавнее лицо девчонки из турпохода, стало точно вырезанным из дерева. Потом женщины из геологического управления увели её. …Спина под кухлянкой стала мёрзнуть. Валет лежал, положив на лапы голову, и косил глаза на Андрея. Андрей, сидя, всунул руки в лямки рюкзака, перевалился на четвереньки и затем встал. Ружьё он повесил на шею. Склон шёл вниз то круто, то почти неприметно. Снег скрадывал тени. Он чувствовал, как начинают уставать в коленях ноги. На спуске всегда так. На подъёме работают лёгкие, на спуске – ноги… Валет бежал впереди и озабоченно оглядывался на Андрея. Подружка пробовала кусать его в плечо, приглашала играть, но Валет бежал и оглядывался на Андрея. Ей-богу, хороший ты парень, Валя… …Его тогда догнал Шакунов: «Зайдём ко мне». Квартира у Шакунова была пустая. И было очень холодно: все три форточки настежь открыты. В режиме жил однолюб Шакунов после смерти жены. На столе грудой лежали какие-то строительные синьки, длинные «простыни» бухгалтерских смет, а к стопке книг была прислонена акварель: бревенчатое коричневое здание на опушке леса с застеклённой башней, площадка, шест и флаг на шесте. Лёхи Молодова работа, сразу определил Андрей. Его акварель. Только где он такой пейзаж узрел? – Пионерлагерь делаю, – загадочно сказал Шакунов. – Пока никто ещё не знает, а я знаю. Выстроим на общественных началах. Поддубенко меня поддержит. – Лагерь? – Ну-у! Ну что, допустим, мальчишке на «материке» делать? Мороженым объедаться? А здесь ему – тайга, ягоды, грибы. Медведи для него за каждым кустом. Представляешь? Надо их с «материка» сюда привозить, а не наоборот. – Давно хотел спросить, – перебил Андрей. – Почему вы в снабжении? – Потому что направили. Я не ропщу. …Пологий склон окончился, и вода заблестела совсем рядом. Андрей вышел на песчаную кромку берега. Песок и галька смёрзлись и, припорошённые тонким слоем снега, были похожи на асфальт. Ровная двухметровая дорожка тянулась теперь до самого дома. Это пятнадцать километров, два часа хода. Пожалуй, часам к одиннадцати можно быть дома, а с утра заниматься сетями – они уже вторую неделю стоят без проверки. Правда, штормов за это время не было, и рыба в такие погожие дни попадается редко, но всё же килограммов тридцать будет. И сети надо снимать: озеро вот-вот замёрзнет. Вон вода переливается, как подсолнечное масло. А пока окрепнет лёд, можно потихоньку готовиться к подлёдному лову и вплотную заняться охотой. Снега ещё мало, олени в это время выходят к берегу часто. Потом олени исчезнут, до марта и всё живое исчезнет. Разве что лось иногда забредёт проведать. Ещё надо готовить дрова,/ по глубокому снегу их много не натаскаешь, а печь должна гореть круглые сутки. Особенно во время пурги. Раньше весны Шакунов смену не пришлёт, а точнее, пришлёт летом. Оно и будет правильно: нечего тут зимой делать свежему, непривычному человеку. …Надя вчера собирала рюкзак и всё старалась не смотреть на Андрея. Он проверял ружьё, а за дверью визжал и радостно прыгал Валет. Наконец настала минута, когда уже молчать было нельзя, и Надя подошла к нему. – Я приду или прилечу к тебе с первым транспортом. Разрешаешь? – Тогда это будет надолго, Так что подумай, Знаешь, один раз меня уже бросали, Тебя, наверное, тоже. Больше я не хочу. Мы не хотим. – Значит, я прилечу, – просто сказала Надя. Андрей знал, что надо бы сейчас поцеловать её, и ему хотелось сделать это, но он боялся разбить хрупкую, как ребячья жизнь, нежность их отношений. …Изба темнела, словно одинокий валун на бесконечном песчаном берегу древнего моря. Валет в нетерпении бросался на колоду, приваленную к двери, а его подруга насторожённо обнюхивала углы, кости, разбросанные Валетом, и бочки с рыбой. Потом, успокоившись, молча легла спиной к двери, повернув морду к воде. – Довольна? – спросил Андрей, и она весело захлопала по снегу хвостом. – Ну и отлично, сказал Андрей и погрузил руку в длинную густую шерсть. – Ох, и шуба у тебя, лучше, чем у Валета. Только имени нет. Ну, найдём, найдём тебе имя… Собака заскулила и лизнула ему руку. Андрей подошёл к дому, откатил колоду и открыл дверь. Засветив спичку, он зажёг лампу, принёс дрова и растопил печь, а потом медленно разделся. Тепло постепенно заполняло избу, тихо замурлыкал чайник. Андрей убрал стол, подмёл пол и пустил Валета, а сам уселся на маленький чурбачок у печи и долго смотрел, как пляшет и мечется огонь, рассыпаются в прах лиственничные поленья и красные блики вспыхивают и гаснут в сонных глазах Валета. Потом Андрей перевёл взгляд на стоявший у стола наполовину разобранный мотор. – Работать надо, Валя, – сказал Андрей. – Труд создал человека. Такая есть истина, знаешь? Валет радостно взвизгнул. Вторая собака шумно промчалась возле избушки. Знакомилась с местом. И вдруг тишину эту нестерпимо прорезал радостный Мишкин крик: «Лёлька, нам Андрей избу подарил. Хочешь рыбачкой стать?» Андрей замычал, как от зубной боли, замотал головой. Всепрощенец! Сучий сын, всепрощенец, апостол. Чистоплюй. Совесть свою замшей полировал, на свет разглядывал. Во-он есть какие плохие, и какой я хороший. Давай, Грачин, наглей, подбирай себе подобных. Мы в этих делах не участвуем, мы сохранением собственной совести заняты. Так удобно мне было осмеивать и поплёвывать. А что именно я лично могу предложить, какую имею позитивную программу? Дерьмо самолюбивое! Не захотел пачкать святые ручки с Грачиным, ушёл на рыбалку. Заскучал на рыбалке, полетел в Москву. Ладно. Спокойно. Мишки нет и не будет. Спокойно. Всегда есть начало начал. Материнское чрево, первый поцелуй, первый шаг. Шакунов отправил тебя сюда, чтобы ты стал человеком. Мужчиной. Вот с этой избы, с этого берега тебе придётся начинать жизнь мужчины. Скидок больше не будет, все детские, юношеские и прочие лимиты на скидки использованы. И даже если до старости доживёшь… Старик – это тот же мужчина, только седой. А если чувствуешь, что не сможешь… пусти себе пулю в лоб, не тумань людям мозги. Но и на это ты не имеешь права. Так что давай… Давай, дела невпроворот. Труд создал человека. Смешно. Учат этому в школе, а осознаёшь в тридцать три. Смешно, честное слово, аж слёзы текут… -------------------------------------------------------------------------- Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru --------------------------------------------------------------------------