-------------------------------------------------------------------------- Михаил Михайлович Зощенко - Рассказы: Собачий нюх. Прелести культуры. Любитель. Лимонад. Гримаса нэпа. -------------------------------------------------------------------------- Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru СОБАЧИЙ НЮХ У купца Еремея Бабкина спёрли енотовую шубу. Взвыл купец Еремей Бабкин. Жалко ему, видите ли. — Шуба-то,— говорит,— больно хороша, граждане. Жалко. Денег не пожалею, а уж найду преступника. Плюну ему в морду. И вот вызвал Еремей Бабкин уголовную собаку ищейку. Является этакий человек в кепочке, в обмотках, а при нём собака. Этакая даже собачища — коричневая, морда острая и несимпатичная. Ткнул этот человек собачку свою в следы возле двери, сказал «пс» и отошёл. Понюхала собака воздух, повела по толпе глазом (народ, конечно, собрался) и вдруг к бабке Фёкле, с пятого номера, подходит и нюхает ей подол. Бабка за толпу. Собака за юбку. Бабка в сторону — и собака за ней. Ухватила бабку за юбку и не пущает. Рухнула бабка на колени перед агентом. — Да,— говорит,— попалась. Не отпираюсь. И,— говорит,— пять ведёр закваски — это так. И аппарат — это действительно верно. Всё,— говорит,— находится в ванной комнате. Ведите меня в милицию. Ну, народ, конечно, ахнул. — А шуба? — спрашивают. — Про шубу,— говорит,— ничего не знаю и ведать не ведаю, а остальное — это так. Ведите меня, казните. Ну, увели бабку. Снова взял агент собачищу свою, снова ткнул её носом в следы, сказал «пс» и отошёл. Повела собачища глазом, понюхала пустой воздух и вдруг к гражданину управдому подходит. Побледнел управдом, упал навзничь. — Вяжите,— говорит,— меня, люди добрые, созначительные граждане. Я,— говорит,— за воду деньги собрал, а те деньги на прихоти свои истратил. Ну, конечно, жильцы навалились на управдома, стали вязать. А собачища тем временем подходит к гражданину из седьмого номера. И теребит его за штаны. Побледнел гражданин, свалился перед народом. — Виноват,— говорит,— виноват. Я,— говорит,— это верно, в трудовой книжке год подчистил. Мне бы,— говорит,— жеребцу, в армии служить и защищать отечество, а я живу в седьмом номере и пользуюсь электрической энергией и другими коммунальными услугами. Хватайте меня! Растерялся народ. «Что,— думает,— за такая поразительная собака?» А купец Еремей Бабкин заморгал очами, глянул вокруг, вынул деньги и подаёт их агенту. — Уводи,— говорит,— свою собачищу к свиньям собачьим. Пущай,— говорит,— пропадает енотовая шуба. Пёс с ней... А собачища уж тут. Стоит перед купцом и хвостом вертит. Растерялся купец Еремей Бабкин, отошёл в сторону, а собака за ним. Подходит к нему и его калоши нюхает. Заблекотал купец, побледнел. — Ну,— говорит,— бог правду видит, если так. Я,— говорит,— и есть сукин кот и мазурик. И шуба-то,— говорит,— братцы, не моя. Шубу-то,— говорит,— я у брата своего зажилил. Плачу и рыдаю! Бросился тут народ врассыпную. А собачище и воздух некогда нюхать, схватила она двоих или троих — кто подвернулся — и держит. Покаялись эти. Один казённые денежки в карты пропёр, другой супругу свою утюгом тюкнул, третий такое сказал, что и передать неловко. Разбежался народ. Опустел двор. Остались только собака да агент. И вот подходит вдруг собака к агенту и хвостом виляет. Побледнел агент, упал перед собакой. — Кусайте,— говорит,— меня, гражданка. Я,— говорит,— на ваш собачий харч три червонца получаю, а два себе беру... Чего было дальше — неизвестно. Я от греха поскорее смылся. Прелести культуры Я всегда симпатизировал центральным убеж¬дениям. Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп так нэп. Вам видней. Но, между прочим, при введении нэпа сердце у ме¬ня отчаянно сжималось. Я как бы предчувствовал не¬которые резкие перемены. И, действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в отношении культуры и цивилиза¬ции. Скажем, в театре можно было свободно даже не раздеваться — сиди, в чем пришел. Это было дости¬жение. А вопрос культуры — это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же раздеванья в театре. Конечно, слов не¬ту, без пальто публика выгодней отличается — красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то у нас иногда выходит боком. Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях встретили меня на улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить — не помню. Встречают и уговаривают: — Горло,— говорят,— Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в театр. Спектакль — «Грелка». И, одним словом, уговорили меня пойти в театр — провести культурно вечер. Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, би¬леты. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Ве¬лят раздеваться. — Польта,— говорят,— сымайте. Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою в раздумье. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. «Прямо,— думаю,— срамота может произойти». Главное — рубаха нельзя сказать что грязная. Рубаха не особенно грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная пуговица, конечно, на во¬роте пришита крупная. «Срамота,— думаю,— с такой крупной пуговицей в фойе идти». Я говорю своим: — Прямо,— говорю,— товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки там и сорочка опять же грубая. Товарищ Локтев говорит: — Ну, покажись. Расстегнулся я. Показываюсь. — Да,— говорит,— действительно, видик... Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит: — Я,— говорит,— лучше домой пойду. Я,— гово-рит,— не могу, чтоб кавалеры в одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы,— говорит,— еще подштанники поверх штанов пристегнули. Довольно, — говорит,— вам неловко в таком отвлеченном виде в театры ходить. Я говорю: — Я не знал, что я в театры иду,— дура какая. Я, может, пиджаки редко надеваю. Может, я их бере¬гу,— что тогда? Стали мы думать, что делать. Локтев, собака, го¬ворит: — Вот чего. Я,— говорит,— Василий Митрофано¬вич, сейчас тебе свою жилетку дам. Надевай мою жи¬летку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко. Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внутри себя. — Ой,— говорит,— мать честная, я,— говорит,— сам сегодня не при жилетке. Я,— говорит,— тебе луч¬ше сейчас галстук дам, все таки приличней. Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе все время жарко. Дама говорит: — Лучше,— говорит,— я, ей-богу, домой пойду. Мне,— говорит,— дома как-то спокойней. А то,— гово¬рит,— один кавалер чуть не в подштанниках, а у дру¬гого галстук заместо пиджака. Пущай,— говорит,— Василий Митрофанович в пальто попросит пойти. Просим и умоляем, показываем союзные книжки— не пущают. — Это,— говорят,—не девятнадцатый год—в паль¬то сидеть. — Ну,— говорю,— ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой ползти. Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти — ноги не идут к выходу. Локтев, собака, говорит: — Вот чего. Ты,— говорит,— подтяжки отстегни,— пущай их дама понесет заместо сумочки. А сам валяй, как есть: будто у тебя это летняя рубашка «апаш» и тебе, одним словом, в ней все время жарко. Дама говорит: — Я подтяжки не понесу, как хотите. Я,— гово¬рит,— не для того в театры хожу, чтоб мужские пред¬меты в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам несет или в карман себе сунет. Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит. Дама отвечает: — Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом ходит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду. А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не слушаются — сразу отстеги¬вать. Я упражнения руками делаю. После приводим себя в порядок и садимся на места. Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался. Вдруг в антракте задние соседи скандал поднима-ют. Зовут администрацию. Объясняют насчет меня. — Дамам,— говорят,— противно на ночные рубаш¬ки глядеть. Это,— говорят,— их шокирует. Кроме то¬го,— говорят,— он все время вертится, как сукин сын. Я говорю: — Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной руба¬хе. А я,— говорю,— братцы, и сам не рад. Что же сделать? Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть. После отпускают. А теперь,—говорят,— придется вам трешку по суду отдать. Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда непри¬ятности... Любитель Лично я, братцы мои, к врачам хожу очень редко. То есть в самых крайних, необходимых случаях. Ну, скажем, возвратный тиф или с лестницы ссыпался. Тогда, действительно, обращаюсь за медицинской помощью. А так я не любитель лечиться. Природа, по-моему, сама органы регулирует. Ей видней. Конечно, я иду не против медицины. Эта профес¬сия, я бы сказал, тоже необходимая в общем механиз¬ме государственного строительства. Но особенно увле¬каться медициной, я скажу, нехорошо. А таких любителей медицины как раз сейчас много.Тоже вот мой приятель Сашка Егоров. Форменно залечился. А хороший был человек. Развитой, полуинтеллигентный, не дурак выпить. И вот пятый гол лечится. А сначала у него ничего такого особенного и не было. А просто был худощавый субъект. Ну, сами знаете — во время войны жрали худо, ну, и обдергался человек. И начал лечиться. Начал лечиться. Стал поправляться. Поправляется и поправляется. И через два года до того его разнесло, что собственные дети начали пу¬гаться его излишней полноты и выраженья глаз. А выраженье было обыкновенно какое — испуган¬ное. Все-таки испугался человек, что его так разносит. Хотел было прекратить леченье, да видит: поздно. Видит: надо от ожиренья лечиться. Начал лечиться от ожиренья. Доктор говорит: — Ожирение — главная причина вашей неподвиж¬ной жизни. Или наоборот. Побольше,— говорит,— хо¬дите взад и вперед, может быть, от этого факта похудеете. Начал ходить мой приятель. Ходит и ходит, как сукин сын. Целый день ходит, а к вечеру до того у не¬го аппетит разыгрывается — удержу нету. И сон такой отличный стал — прямо беда. Одним словом, опять прибавил человек за короткое время больше пуда. И стал теперь весить пудов девять. Врач говорит: — Нету,— говорит,— вам ходить вредно. Остано¬витесь. Вам, наверное, ездить нужно. Поезжайте на курорт. Теперь мой приятель собирается поехать на курорт. Или в Ессентуки, или в Боржом. Я не знаю. Одним словом, рассчитывает, что польза будет. Я, со своей стороны, тоже рассчитываю, что курорт принесет ему пользу. Постоит человек за железнодорожным билетом ночки две, потреплется за справками да за получением денег — и спустит, как миленький, пуда два, если не больше. Да оно и понятно. Тут будет, можно сказать, непо¬средственное воздействие природы на человеческий организм. ЛИМОНАД Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало — так, приличия ради, или славную компанию поддержать. Больше как две бутылки мне враз нипочём не употребить. Здоровье не дозволяет. Один раз, помню, в день своего бывшего ангела, я четверть выкушал. Но это было в молодые, крепкие годы, когда сердце отчаянно в груди билось, и в голове мелькали разные мысли. А теперь старею. Знакомый ветеринарный фельдшер, товарищ Птицын, давеча осматривал меня и даже, знаете, испугался. Задрожал. — У вас,— говорит,— полная девальвация. Где,— говорит,— печень, где мочевой пузырь, распознать,— говорит,— нет никакой возможности. Очень,— говорит,— вы сносились. Хотел я этого фельдшера побить, но после остыл к нему. «Дай,— думаю,— сперва к хорошему врачу схожу, удостоверюсь». Врач никакой девальвации не нашёл. — Органы,— говорит,— у вас довольно в аккуратном виде. И пузырь,— говорит,— вполне порядочный и не протекает. Что касается сердца — очень ещё отличное, даже,— говорит,— шире, чем надо. Но,— говорит,— пить вы перестаньте, иначе очень просто смерть может приключиться. А помирать, конечно, мне неохота. Я жить люблю. Я человек ещё молодой. Мне только-только в начале нэпа сорок три года стукнуло. Можно сказать, в полном расцвете сил и здоровья. И сердце в груди широкое. И пузырь, главное, не протекает. С таким пузырём жить да радоваться. «Надо,— думаю,— в самом деле пить бросить». Взял и бросил. Не пью и не пью. Час не пью, два не пью. В пять часов вечера пошёл, конечно, обедать в столовую. Покушал суп. Начал варёное мясо кушать — охота выпить. «Заместо,— думаю,— острых напитков попрошу чего-нибудь помягче — нарзану или же лимонаду». Зову. — Эй,— говорю,— который тут мне порции подавал, неси мне, куриная твоя голова, лимонаду. Приносят, конечно, мне лимонаду на интеллигентном подносе. В графине. Наливаю в стопку. Пью я эту стопку, чувствую: кажись, водка. Налил ещё. Ей-богу, водка. Что за чёрт! Налил остатки — самая настоящая водка. — Неси,— кричу,— ещё! «Вот,— думаю,— попёрло-то!» Приносят ещё. Попробовал ещё. Никакого сомнения не осталось — самая натуральная. После, когда деньги заплатил, замечание всё-таки сделал. — Я,— говорю,— лимонаду просил, а ты чего носишь, куриная твоя голова? Тот говорит: — Так что это у нас завсегда лимонадом зовётся. Вполне законное слово. Ещё с прежних времён... А натурального лимонаду, извиняюсь, не держим — потребителя нету. — Неси,— говорю,— ещё последнюю. Так и не бросил. А желание было горячее. Только вот обстоятельства помешали. Как говорится — жизнь диктует свои законы. Надо подчиняться. ГРИМАСА НЭПА На праздники я обыкновенно в Лугу езжу. Там, говорят, воздух очень превосходный — сосновый и еловый. Против бронхита хорошо помогает. Врачи так говорят. Я не знаю. Не думаю. Главное, что в Лугу ездить — сущее наказание. Народу больно много. Пихаются. На колени садятся без разрешения. Корзинки и тючки на голову ставят. Не только бронхит — скарлатину получить можно. Прошлый раз по пути из Луги на какой-то станции, несмотря на форменное переполнение, в вагон ещё какой-то тип влазит. Не старый ещё. С усиками. Довольно франтовато одетый. В русских сапогах. И с ним — старуха. Такая обыкновенная старуха с двумя тюками и с корзинкой. Собственно, сначала эта старуха в вагон влезла со своим багажом. А за ней уж этот тип со своими усиками. Старуха, значит, впереди идёт — пробивается сквозь публику, а он за ней небрежной походкой. И всё командует ей: — Неси,— кричит,— ровней корзину-то. Просыплешь чего-то там такое... Становь теперича её под лавку! Засупонивай, я говорю, её под лавку. Ах, чёртова голова! Узел-то не клади гражданам на колени. Клади временно на головы... Обожди, сейчас я подниму его на верхнюю полку. Фу ты, я говорю, дьявол какой! Только видят граждане — действия гражданина не настоящие, форменное нарушение уголовного кодекса труда. Одним словом, пассажиры видят: нарушена норма в отношении старослужащего человека. Некоторые начали вслух выражать своё неудовольствие — дескать, не пора ли одёрнуть, если он зарвался и кричит, и командует одной прислугой. Где ж это возможно одной старухе узлы на головы ложить? Это же форменная гримаса нэпа. Около окна просто брожение среди публики началось. — Это,— говорят,— эксплуатация переростков! Нельзя же так кричать и командовать на глазах у публики. Это унижает ейное старушечье достоинство. Вдруг один наиболее из всех нервный гражданин подходит до этого, который с усиками, и берёт его прямо за грудки. — Это,— говорит,— невозможно допущать такие действия. Это издевательство над несвободной личностью. Это форменная гримаса нэпа. То есть, когда этого нового взяли за грудки, он побледнел и откинулся. И только потом начал возражать. — Позвольте,— говорит,— может быть, никакой гримасы нету? Может быть, это я с моей мамашей в город Ленинград еду? Довольно,— говорит,— оскорбительно слушать подобные слова в нарушение кодекса. Тут среди публики некоторое замешательство произошло. Некоторый конфуз: дескать, вмешались не в свои семейные дела. Прямо неловко. Оказывается, это всего-навсего мамаша. Наиболее нервный человек не сразу, конечно, сдался. — А пёс,— говорит,— её разберёт! На ней афиша не наклеена — мамаша или папаша. Тогда объявлять надо при входе. Но после сел у своего окна и говорит: — Извиняюсь всё-таки. Мы не знали, что это ваша преподобная мамаша. Мы думали как раз, знаете, другое. Мол, это, подумали, домашняя прислуга. Тогда извиняемся. До самого Ленинграда который с усиками оскорблялся задним числом за нанесённые ему обиды. — Это,— говорит,— проехаться не дадут — сразу берут за грудки. Затрагивают, у которых, может быть, билеты есть. Положите, мамаша, ногу на узел — унести могут... Какие такие нашлись особеннные. А может быть, я сам с семнадцатого года живу в Ленинграде. Другие пассажиры сидели молча и избегали взгляда этого оскорблённого человека. -------------------------------------------------------------------------- Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru --------------------------------------------------------------------------