--------------------------------------------------------------------------
Салават Венерович Вахитов - И это была любовь
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru
Салават Вахитов
И это была любовь
– И это была любовь, но я её не узнала. Да и откуда было мне знать – мне, 14-летней послевоенной девчонке, – что она бывает такая.
***
Стучали колёса. Я ехал в купе фирменного поезда «Москва – Уфа», ехал домой после длительной командировки и уже в вагоне ощущал тепло родного края. Я скучал по своему уютному городу, где даже в часы пик не встретишь суеты и толкотни московских улиц, где нет надоевшего грохота метрополитена с его невыно-симыми сквозняками, и радовался скорой встрече с близкими мне людьми.
Моими соседями оказались сухонький подвижный дед, стриженный по-советски в полубокс, с аккуратными чёрными усиками, и долговязый неуклюжий паренёк, аспирант уфимского педвуза, с необыкновенно широким, почти круглым лицом и длинными волосами, похожий то ли на хиппи, то ли на вождя ин-дейского племени. Когда улеглись послепосадочные хлопоты и мы неторопливо стали доставать припасы к традиционному вагонному чаепитию, в дверь постучали, и наша проводница, строго оглядев купе, поинтересовалась, не уступит ли кто нижнее место бабушке. Этим «кто», конечно же, оказался я, потому как аспирант и так расположился на верхней полке, мучить старика тоже было бы неправильно, и я согласился. Наверху, если подумать, даже удобнее спать, никто тебя там не потревожит, а когда спишь, время в поездке проходит быстрее.
– Пожалуйста, – сказал я и закинул свои вещи чуть выше, а потом и сам отправился за ними.
– Спасибо, сынок, – поблагодарила бабушка. Я улыбнулся ей в ответ.
– А ты зачем туда забрался? – строго спросил меня дед с чёрными усиками и, весело прищурившись, показал на бережно извлечённую из саквояжа бутылку. – Полагается выпить за встречу, за знакомство. Круглолицый аспирант довольно разулы-бался:
– А я-то думаю, зачем мне надавали с собой столько закуски!
– Не, ребята, мы с бабушкой по чайку «прикольнёмся». По зелёному, – откликнулся я и вопросительно посмотрел на бабулю.
«Ребята» не смогли скрыть своего разочарования, а бабушка одобрительно сказала:
– Спасибо тебе, внучек, принеси нам кипяточку.
– Ну, бабушка, я молодею прям на глазах. Только что был «сынком», а теперь уже «внучек», так мы и до правнуков дойдём.
– Дойдём, – засмеялась она, – мне ведь много годков.
Я спрыгнул с полки и, взяв кружку, отправился за чаем, а когда вернулся, заметил, что дед с аспирантом уже слегка «по-знакомились» и завязали обычную в таких случаях беседу ни о чём.
− Вы представляете, всю страну заставили сидеть в позе орла! − кипятился дед, взбрасывая вверх указательный палец и потрясая им. − В позе орла! Представляете?!
Аспирант, раскрасневшийся от принятой водки и ещё больше похожий на вождя краснокожих, понимающе хихикал, бабушка молча копалась в пакете, не вмешиваясь в разговор.
− Не понял, − встрял я, разливая кипяток в стаканы. − Кто это у нас сидит в позе орла?
− Это он про туалеты, − подсказал «вождь».
Дед повернулся в мою сторону:
− Вот ты скажи, как может старый человек справить нужду в поезде при такой болтанке, ведь ему не удержаться, взобравшись на унитаз с ногами и ошалело вращая головой в поисках опоры? И смотрится он словно двуглавый орёл на гербе нашей Родины, разве что гордости за свою страну при этом совсем не испытывает. А вонь, которая идёт из сортира и которую ты вынужден нюхать на протяжении всей поездки?
Я вспомнил, что когда покупал билет, кассирша неожиданно заявила:
− В середине только верхние места. Вас устроит?
− А что в середине вагона ехать безопаснее? − удивился я.
− Вы не поняли. Вы же не хотите ехать рядом с туалетом?
− Нет, не хочу, − ответил я, представив бесконечный желез-ный треск дверных защёлок, и вместо плацкарты попросил купе.
Тем временем наш молодой попутчик разлил содержимое бутылки в стаканы, предложил традиционное «Будем!» и потя-нулся чокаться. Я чокнулся за компанию чаем.
− Вот у нас завкафедрой как выпьет, так и не парится ходить в туалет, а писает прямо в раковину, − туда, где потом моет руки и посуду, − промолвил аспирант. − Не противно ли?
− Противно, разумеется, − поддержал старик. − Потому что нет у нас культуры! Я, например, не люблю, когда приходят гости. Они же обязательно написают мимо унитаза. Даже если будут очень стараться попасть куда надо.
− Вот вы, − обратился старик ко мне, − как вы думаете, долго ли в нашей стране народ будет писать мимо унитаза?
В его голосе слышалась насмешка, но я остался серьёзен:
− Не знаю, я ведь давно уже привык писать в писсуары.
Все замолчали. И некоторое время пили молча. Кто водку, кто чай. Я вообще не очень люблю из вежливости и принуждённо поддерживать беседу с попутчиками. Обычно или слушаю рас-сказчиков, или думаю о чём-то своём. Поэтому небольшая ком-пания разваливалась прямо на глазах. Замахнув очередную дозу, полупьяная часть нашего купе вышла перекурить. Мы с бабушкой продолжали неторопливое чаепитие. И тут она, до сих пор молчавшая, заговорила.
− В Германии очень чистые туалеты. Настолько чистые, что даже не знаешь, куда сходить. Боишься запачкать. Хочется выйти во двор по нужде. Но и там такой порядок, что удивляешься.
− А вы откуда знаете, как в Германии, бабушка?
− Да ведь я оттуда и еду.
− Были в гостях у детей? − догадался я.
− Нет, искала свою любовь?
− Любовь в Германии?
− Да. Я знаю теперь, что это была любовь, но я её не узнала. Да и откуда было мне знать – мне, 14-летней послевоенной дев-чонке, – что она бывает такая.
***
Стучали колёса. Под их размеренный стук за окном проно-сились картинки наступившей осени, и казалось, это перелисты-ваются страницы прошедшей человеческой жизни.
− Ох, и дура же я была! Ох и дура!
Бабушка задумалась, переживая про себя нахлынувшие вос-поминания.
− После войны у нас в Черниковке появились лагеря с плен-ными немцами. Они строили какие-то объекты, в том числе и дома. Бараки, где жили пленные, были огорожены колючей проволокой, и находились они как раз на половине пути в школу, куда мы, дети нескольких близлежащих деревень, ходили пешком. Детей после войны было много, и ходили мы все вместе.
Немцев, конечно же, не любили: почти у всех в семье были погибшие и пропавшие без вести. Если вдруг удавалось увидеть зазевавшегося «фрица», то его закидывали камнями, которые как мальчишки, так и девчонки готовили заранее. Так мы пытались мстить. Да и в школе самым нелюбимым предметом был немецкий язык. Учительницу-«немку» ненавидели, а язык откровенно никто не учил. Воспитательные беседы директора ни к чему не приводили. И я до сих пор удивляюсь той выдержке, которая по-зволяла учительнице проводить уроки.
Однажды, подкравшись к баракам, мы увидели двух немцев − старого и молодого, − которые курили и тихо разговаривали на ненавистном нам языке. Выскочив из-за укрытия, мы стали за-брасывать их камнями. Мальчишки били из рогаток. Старик с криками скрылся, а молодой почему-то не стал уворачиваться от наших камней и неторопливо направился к нам. Ленка, моя под-ружка и соседка по дому, в ужасе завизжала и бросилась бежать. Все остальные сделали то же. А я испугалась так сильно, что не могла сдвинуться с места, потому что он шёл прямо ко мне, глядя мне в глаза, и ещё потому, что его серьёзное по-детски веснушча-тое лицо напомнило мне старшего брата, пропавшего на войне. И такие же рыжие, коротко стриженные, но забавно торчащие во все стороны волосы. И походка тоже его. Вот он сейчас подойдёт ко мне, подёргает шутливо за косички и скажет: «Ага! Попалась! Зачем на базаре кусалась?» И сам же рассмеётся довольный, да так заразительно, что все, кто его смех услышит, тоже разулыбаются.
Немец остановился у заграждения и заговорил со мной. Я вслушивалась в его речь, но, конечно же, ничего не понимала. Помню только своё удивление тому, что это не был тот грубый гортанный язык, который мы привыкли слышать на уроке и в фильмах про войну, которые изредка показывали в нашем клубе, − речь его была певучая и необычайно красивая, словно я услышала тихий рокот моря, которого до сих пор никогда не видела.
Оцепенение моё прошло. И тогда я достала из сумки свёрток с завтраком, который приготовила мне мама, перекинула через ограждение и убежала. Весь день не выходил у меня из головы этот веснушчатый немец, да и всю ночь я почти не спала, думала только о нём и вспоминала его тихий голос.
А утром я наврала подружкам, что проспала, и пошла в школу чуть попозже, потому что тайно надеялась увидеть своего нового знакомого. Удивительно, но он оказался на том же самом месте и помахал мне рукой так, словно ждал меня. Я снова бросила свёрток с завтраком и убежала, хотя он и пытался меня окликнуть. Так продолжалось долго, около месяца, прежде чем я осмелилась задержаться и чуть постоять рядом с заграждением, за которым находился он. Я не понимала его речи. Кажется, он спрашивал, кто я и как меня зовут. Только помню, как сердце моё билось сильно-сильно и как хотелось погладить его руку с продолговатым шрамом, идущим от большого пальца. Я украдкой заглядывала ему в глаза и почему-то не могла понять, какого они цвета, а когда он отворачивался, видела на голове две макушки − такие же, как у моего брата. Я и называла его про себя Женей, как брата, хотя и поняла, что зовут его Хайнц: он часто называл себя так в надежде, что и я скажу своё имя, но я молчала. Ох и дурой же я тогда была!
В моей школьной жизни произошли значительные изменения. Успеваемость моя заметно выросла. Я и раньше хорошо училась, но вдруг стала просто одержима учёбой. Читала запоем все учебники, даже математика, которая раньше давалась с трудом, стала понятной и простой, как слова любовной песни. И больше всего, конечно, нравились мне литература и немецкий язык. Я знала, что выучу его и смогу разговаривать с Хайнцом.
А Хайнц всё не оставлял попыток узнать моё имя и был очень настойчив. Но я побоялась назваться и прошептала ему имя подружки. Помню, что он обрадовался тогда, как ребёнок.
Моя подружка Ленка упрекала меня, что я стала скрытной и неразговорчивой. Мы жили рядом и всегда были неразлучны. Наши матери тоже дружили и отмечали, что Ленка старается подражать мне: и одевается так же, и волосы заплетает как у меня. Подружка всё бегала за мной, пытаясь выведать мою тайну. Однажды это у неё получилось. Она подсмотрела, как я передаю свёрток с завтраком пленному врагу, и о моём поступке стало из-вестно в школе и в нашей деревне. Школьные друзья объявили меня предательницей и постепенно перестали со мной водиться. Я пыталась не обращать на это внимания, но вскоре начались ос-корбления и преследования. Раз, когда я возвращалась домой, за мной погнались городские ребята из дворов, расположенных ря-дом со школой. Они загнали меня в глубокую лужу и вываляли в грязи. Ленка всё это видела и, хотя пожалела меня, помочь не по-смела.
Родители тоже почувствовали неодобрение и косые взгляды соседей. Не стерпев постоянного недоброжелательства, мама устроила скандал. Она, обычно всегда занятая хозяйством и по-этому молчаливая, неожиданно резко и раздражённо вошла со двора в горницу в тот момент, когда я готовила задания по не-мецкому, и стала кричать, что я позорю семью и что из-за немцев все наши беды и страдания. Я никогда не видела её такой, в ужасе и оцепенении смотрела на её гневное лицо и только, когда она замахнулась на меня рукой, чтобы ударить, тоже закричала: «Мама! Он такой же, как Женя! Ты не понимаешь, он совсем такой, как Женя!» Мама зарыдала и опустилась на стул. А я тоже плакала, обнимала её, гладила по голове и шептала: «Прости меня, мама. Я больше так не буду».
Очень долго я не была в лагере немцев. Да и в школу пере-стала ходить. А вскоре папа устроился в железнодорожные мас-терские и перевёз нас жить в Уфу. Перед отъездом мне снова за-хотелось повидаться с Хайнцом. Я пробралась к нему украдкой вечером без всякой надежды свидеться, так как встречались мы раньше только рано утром. Но он ждал меня. Я сказала, что мы уезжаем, и, наверное, он понял, потому что был очень грустен. Он тоже что-то нежно отвечал мне на своём певучем наречье, а на прощанье перекинул мне небольшой свёрток. Дома я развернула его. Это была золотая брошка в виде змейки, а на змейке было выгравировано имя моей подружки.
Ох, и дура же я была! Ох и дура! Разумеется, я не могла по-казать этот подарок дома, а пошла и всё рассказала подружке и оставила брошку ей в подарок, попросив: «Ты не бросай больше в него ничем, пожалуйста!»
***
Колёса стучали, раскачивая вагон, и несли нас к родному краю. А бабушка достала откуда-то потёртый конвертик советских времён и, бережно его разглаживая, продолжила свой рассказ.
− Больше мне так и не удалось свидеться с Хайнцом. Не-сколько недель спустя их лагерь расформировали, а пленных пе-ревели на новое место. Только через пятнадцать лет, во времена Хрущёва, когда это стало возможно, я начала искать своего Хайнца, хотя даже фамилии его не знала. К тому времени я окон-чила институт по специальности «немецкий язык», отработала положенный срок в школе, а затем неожиданно получила пред-ложение преподавать язык партийным работникам. Среди моих учеников были достаточно влиятельные люди, которые помогли навести справки в архивах. В списке пленных, размещавшихся в пятом лагере, нашлось несколько Хайнцов, но только один из них по возрасту мог быть моим. Почти без всякой надежды я написала письмо в немецкое посольство с просьбой узнать о судьбе близкого мне человека, и каково же было моё удивление, когда через несколько месяцев получила телефон и адрес его отца.
Мне удалось дозвониться. Помню, как сильно волновалась и сбивчиво пыталась объяснить, кто я такая. Отец Хайнца тоже был взволнован и отвечал, что рад моему звонку, что сын рассказывал ему обо мне. Он долго благодарил меня за то, что я помогла его сыну выжить в плену, а потом сообщил его адрес. Хайнц к тому времени был женат и вместе с женой и двумя детьми жил в не-большом университетском городке на берегу Балтийского моря.
Я написала ему. И хотя ответного письма не получила, жила долгое время с тайной мечтой о встрече. Я так привыкла думать о нём, что каждый день представляла, будто разговариваю с ним. Рассказывала ему о своей жизни, делилась своими радостями и печалями. Как сумасшедшая. А временами писала письма, которые уходили в далёкую страну, убившую моего брата и забравшую моего возлюбленного. Часто ругала себя за то, что брата я так и не разыскала, а вот на чужом человеке помешалась совсем.
Прошла жизнь. Я так и не вышла замуж, и детей у меня своих нет. Перед пенсией уже снова пошла работать в школу, учила детдомовских детей и усыновила одного шустрого мальчишку. Женей зовут. Сейчас уже большой, выучился на военного и слу-жит на Сахалине.
И вот недавно получаю я письмо, которого совсем не ждала. Письмо было написано по-русски. Дети и жена Хайнца писали, что их отца и мужа уже год как нет в живых, приглашали погостить и посетить могилу. Я, как дура, сорвалась с места и помчалась в Германию. Если бы я только могла предположить, каким потрясением будет для меня эта поездка! Но очень уж хотелось расспросить, как жил все эти годы человек, о котором я всю жизнь мечтала.
В Берлине меня встретил сын Хайнца, сорокалетний голубо-глазый мужчина, говоривший по-русски совсем с небольшим ак-центом. На серебряном Опеле часа три мы добирались до Грайф-свальда, а потом до загородного дома, где на крыльце меня встречала полная выхоленная немка.
Выйдя из автомобиля, я поприветствовала хозяйку по-немецки. Она улыбнулась и ответила по-русски:
– Здравствуй, Валя!
Я остолбенела: на меня смотрела и виновато улыбалась Лен-ка, моя подружка из далёкого послевоенного детства. И хотя я ещё со времён партийной школы умею владеть собой, долго не могла вымолвить ни слова. Наверное, потому, что почти всё мне стало понятно сразу. Остальное мне рассказала Лена, рассказала тут же, не успев пригласить в дом. Рассказала сбивчиво и торопливо.
− В шестьдесят седьмом Хайнц вернулся в Уфу. Вернулся с надеждой найти ту девочку, в которую был так сильно влюблён и которой грезил долгие годы. Искал он женщину по имени Лена, у которой может быть брошка в виде золотой змейки, и ему пока-зали на меня. Я же не знала, где тебя искать, и не сориентировалась сразу, не знала, как и что объяснить, да и русским языком он владел недостаточно хорошо. Я думаю, у него были сомнения, что я не та девочка из его юности, но все приметы совпадали. Хайнц рассказал, что был женат, но жена его рано умерла, оставив ему двух детей. Недолго думая, он предложил уехать с ним в Германию. А что мне было терять? Скоро уже сорок, а ни семьи, ни детей у меня не было. Вот и согласилась. И радовалась новой жизни, как дурочка, пока не стали приходить твои письма. Я пря-тала их, говорила, что письма эти от моих уфимских подруг. Ка-кой был смысл их показывать и что-то объяснять? Да и менять что-либо было уже поздно, ведь Хайнц ко мне очень хорошо от-носился и дети его ко мне привязались так сильно, что выучили русский язык, поскольку мне немецкий так и не дался.
– Прости меня, Валя, я ведь не думала, что всё так плохо по-лучится. Это теперь я понимаю, что маленькая ложь приводит к большим разочарованиям. И жизнь моя прошла в чужой стране, в чужом доме, с чужими детьми. И рада бы я теперь всё изменить и вернуться домой, да возвращаться-то некуда.
Она заплакала, и моё сердце сжалось от боли не столько за себя, сколько за мою бывшую подругу:
– Пусть успокоится твоя душа, Лена. Бог всех простит.
– Мне нужно только твоё прощение, чтобы я могла спокойно умереть. Ведь нету никакого Бога, Валя. И души тоже нет. Разве может быть душа у опавших листьев? Если она и есть, то, наверное, у дерева. Мы ж только червяки, поедающие планету. А у червяка вместо души – память, существующая только при жизни. Поэтому и прощение ему нужно лишь при жизни, чтобы спокойно доползать отмеренный ему век.
– А кем отмеренный-то, если Бога нету? Ты не пригласишь меня в дом?
Мы вошли в уютный просторный холл с мягкой мебелью и богато расшитыми гобеленами на стенах. Вот здесь он жил, здесь, может быть, вспоминал обо мне, тревожно размышляя о возможной будущей встрече. Может быть, здесь рассказывал своим близким историю, случившуюся с ним в далёкой России. Странно, но теперь он не казался мне таким родным и желанным. Принесли альбомы с фотографиями. С них глядел на меня со-вершенно незнакомый человек с белёсыми, почти прозрачными глазами. Он улыбался. Улыбался улыбкой преуспевшего в жизни человека. Улыбался из чужого и недоступного мне мира.
Позже мы посетили ухоженное городское кладбище с широ-кими липовыми аллеями. На могилах горели свечки, а у Хайнца была только плита с короткой надписью: Heinrich Valter (1926 – 2008).
Там, на кладбище, у могилы мне стало невыносимо жалко и себя, и мою странную подругу. Я, конечно, простила её. Мы об-нялись и ещё долго вместе плакали. Присутствовавшие при этом сыновья Хайнца уважительно молчали, не догадываясь, что опла-киваем мы не их отца, а свою собственную несложившуюся жизнь.
Лена вернула мне мои письма. И тогда мне захотелось побыть одной. Я пошла к морю, которого раньше никогда не видела, долго гуляла по берегу, перечитывала свои строчки, думала о чём-то своём, а рокот волн напоминал мне певучий голос родного человека из моего далёкого послевоенного детства.
***
Стучали колёса, словно часы, отбивая улетающие секунды. Мы ехали молча. Рассказ был закончен и чай был допит, когда вернулись наши соседи.
− Как там с туалетом? − поинтересовался я.
− Да не открыли ещё, − проворчал дед и виновато добавил: − Пришлось немного того… в тамбуре.
− Ну, что? не созрел ещё? − спросил круглолицый вождь краснокожих, открывая новую бутылку водки.
− Мне налейте чуток, − неожиданно попросила бабушка.
Наши попутчики удивлённо переглянулись. Я молча при-двинул к ним и свой стакан.
--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------