--------------------------------------------------------------------------

Марина Григорьевна Бойкова-гальяни - Осенняя жатва

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

ОСЕННЯЯ ЖАТВА

РАССКАЗ

Поздняя осень в Новгородской области — мрачное время года. Ноябрь темный, слякотный, и дожди, дожди... Редко выдастся ясный денек — тогда и ночь удивит щедрой россыпью звезд на бархатистом густо-синем небе. Луна настолько яркая, что когда в спящей деревне выключают фонари, вы все равно без труда найдете дорогу в дежурный магазин. А и куда еще ходить по ночи деревенским мужикам, ведь они звезд не считают, а пьют не взирая на сезон.

Был последний месяц осени. Два закадычных друга, Вовка и Леха, мужики, лет по сорок с лишком, обмывали очередную шабашку. Справедливости ради надо сказать, что халтуры были дополнительным доходом, который исчезал так же легко, как и появлялся. Оба имели постоянную работу: Вовка трудился на местной пилораме, Лешка же «пахал» в лесничестве на собственном тракторе «Белорус», некогда списанном за ненадобностью в развалившемся совхозе, и приобретенном ушлым Алексеем почти даром. Товарищи были, как говорится, с руками. Умели дом построить, вырыть колодец, срубить баньку, привезти дров и вспахать огород (даром, что ли, благословенная сельская техника?). К ним охотно шли за помощью — в основном дачники.

Тем вечером они пьянствовали у Вована. Он недавно схоронил отца (спаси его душу грешную), а ныне коротал деньки с кошкой в небольшом (на два окна) доме, в приятной близости от ночного магазина. Леха жил с верной супругой на другом конце улицы, вдоль которой выстроились, как на параде двести тридцать разномастных домов с аккуратными палисадниками. А поскольку в селе мало нашлось бы любителей снашивать ноги из конца в конец, особенно имея во дворе железного коня, Леха прикатил к своему другу-товарищу на тракторе, который теперь высился против дома, словно баррикада.

Была пятница, и запоздалые любители деревенской экзотики, кто на электричках, а кто на личных авто стремились на природу — отдохнуть, попариться в баньке, пожарить шашлыков, в общем — расслабиться после трудовой недели. Проезд по прихоти Алексея был перекрыт, и машины досадливо гудели, протискиваясь в узкую лазейку между трактором и канавой.

Наконец, Леха, в потертых, давно не стираных джинсах и клетчатой рубахе, застегнутой на две пуговицы, выскочил из дому и, беззлобно ругая дачников, отогнал «железного буйвола» к пожарному водоему, заросшему камышами и осокой. Вывалился из кабины и, полон презрения, помочился в пруд. Тучная немолодая дама, шумно дыша, катила тележку:

— Совсем стыд потеряли, мужичье!

— А ты, что пялишься? … не видала, корова?

Дачница охнула и, не найдя ответа, всплеснула руками. Лешка потрусил к дому и, усаживаясь за стол, покрытый растрескавшейся клеенкой, схватился за бутылку:

— Вмажем! От народ, посидеть не дадут спокойно, — он махнул рукой в сторону окна, — дачники-неудачники.

Вован, изрядно захмелевший, рванул на груди, видавшую виды, серо-голубую майку.

— Надоело!— майка затрещала, обнажая грудь, поросшую редкими седыми волосами. — Жизнь постыла, пропащий я. Томка, дочка, городская, меня и знать не хочет. Давеча хвастал, что приняла, накормила, напоила. Врал я, все врал! Отказала мне доча. Стыдоба. Четверо суток мыкался по вокзалам, вернулся и сказочку сочинил. Обиделся, дурак, что жена хахаля нашла пока на нарах парился; вот и оставил Томку. Она совсем кроха была, а я, папаша хренов, все изгадил. А теперь больно мне, горько. Пропащий я, озябну, только ты и помянешь. Вот у тебя, жена, а я..., — он махнул рукой.

— Жена? Да мне хоть домой не ходи. Надоела хуже горькой редьки да выгнать не могу, кому нужна старая баба? — глаза Алексея наполнились слезами, он смахнул их ладонью, — все мы тут пропащие, а куда податься? Сколько по России пьяных сел? Гибнет, спивается деревня-матушка.

Он сделал паузу и, горестно качая головой, продолжил:

— Ты скажи мне, заработали денег, и что с ними делать в этой дыре? Магазин, вот и все перспективы. Болото. Жизнь — болото, затянет и не отпустит. Взять хоть Серегу Длинного — был мужик, хирургом работал в городе. Да водка сгубила: из больницы выперли, нашел теплое местечко в морге, и там не удержался. Жена турнула из квартиры — купила ему хату в селе, да чтоб подальше.

Вовка встрепенулся:

— Лешка! Хрен с ним, с Серегой, он-то совсем пропащий, похуже нашего, ни на одной работе не держится. Но зачем, зачем он девку гробит?

— Что тебе до Эммы?

— Жалко, сил нет как жалко, моей дочке столько ж годов.

— Иль было у тебя с ней?

— Эх, Леха, дурной ты. Она мне дочку мою, Тамару, напоминает. Как вижу Эмку, сердце заходится: не дай бог, вот такой мужик попадется и споит ее. Организм женский быстро к алкоголю привыкает. — Вовка сокрушенно покачал головой. — Я вот что думаю: давай навестим Длинного, возьмем покушать — чай Эмма голодом сидит.

— А что, Володька, может, хоть одного человека выручим. Только и выпивки надо взять, сам знаешь...

Взяв с собой колбасы, хлеба, макарон, консервов, полтора литра водки и пару двухлитровых бутылок пива (благо путь пролегал через магазин) друзья присели тут же на магазинной лавочке, махнули на дорожку, закусив семечками. После этого в отличном настроении забрались в кабину «Белоруса» и благополучно отчалили, громко распевая песню «Славное море священный Байкал». Им наперебой «подтягивали» местные собаки до этого дремавшие от безделья.

Серега жил в соседней, забытой богом и обойденной магазинами, деревеньке, в четырех километрах от поселка товарищей. Худой, высокий немолодой мужчина, с седой шевелюрой, симпатичный, хотя и спившийся, отличался на редкость глупыми суждениями и поступками. Уж, какой он там был хирург, история умалчивает. Его сожительница, с необычным для деревни именем, Эмма, лет на двадцать моложе, порою выглядела на все пять десятков, что являлось результатом непрерывного пьянства и плохого питания. Сергей постоянной работы не имел, перебивался случайными халтурками, а летом и осенью продавал грибы-ягоды, коих великое множество росло в окрестных лесах. Денег у него не водилось.

Длинный с Эммой сидели день на редкость трезвые, отчаянно соображая, где взять выпить и поесть. В доме царила полная разруха. Эмма нервно вскакивала, подходила к окну и, отодвинув грязную занавеску, беспокойно вглядывалась в ночь. Он раздраженно одергивал подругу:

— Что мечешься? Думаешь, одной тебе хреново? Хватит в окно пялиться, никто не принесет на блюде. Уборку что ли сделала б, не метено, с каких времен.

Эмма, тяжко вздыхая, садилась на потертый, грязный диван, чтобы через пять минут снова подпрыгнуть.

Ее чуткое ухо издалека уловило стук мотора, и она с надеждой произнесла:

— Кто-то едет. Может, к нам...

Оба прилипли к мутному окошку, напряженно вглядываясь в промозглую тьму. Свет фар прорезал ночной мрак, послышалась застольная «Ой, мороз, мороз», исполняемая дуэтом.

— Никак Леха с Володькой! — радостно завопил Серега, бросаясь к двери, — пляши, Эмка, гуляем!

Мужики, смолкнув, деловито выгружали магазинные трофеи, когда подскочил Сергей, заикаясь от счастья:

— Л-Лешка, В-Вовка, дружбаны!

Тут и Эмма высветилась на пороге дома.

— А ты чего? Пошла в дом! — грубо велел подруге Длинный.

— Да, ладно, Серый, пусть ее, — вступился Володя. — Эмма, ставь макароны, пожрать бы надо. С утра квасим, уже кишки горят от водки, — взгляд его заметно потеплел при виде женщины, и это наводило на мысль, что Вовкины чувства далеки от отцовских.

— Эмме-то плесни рюмаху на ход ноги, резвей будет.

— Да не жалко, если рюмку.

Ввалились в дом, где чинно выставили консервы, водку и пиво. Вован по-хозяйски нарезал колбасу, Серега открыл консервы, достал граненые стопки советских времен, налил всем.

— Ну, со свиданьем.

— Не гони. Первую — даме, мы успеем.

Длинный обиженно поджал губы. Эмма протянула ему свою стопку.

— Серый, выпей с подругой, — распорядился Леха, — а мы подождем макарон. Горячего охота, мочи нет!

Он вытащил из оттопыренного кармана джинсов горсть семечек и высыпал на стол. Ночь, черная, ненастная, заглянула в потное окно недобрыми глазами, а в доме было тепло, уютно. Вот только спиртное таяло с неимоверной скоростью. Песни кончились, разговор стал тяжелым и вязким — языки словно прилипли к небу. Вован клевал носом и мотал головой, словно лошадь, пытаясь стряхнуть оцепенение. Наконец, ударил кулаком по столу и в упор поглядел на Сергея:

— Ты зачем бабу спаиваешь? Сам пей, на тебя плевать, коли сдохнешь, но Эмму зачем? — он дрожал от возмущения, а в глазах притаилась дикая тоска и боль.

Лехе стало не по себе.

— Не заводись, — Он потряс друга за плечо, — не надо пьяного базара.

— Пусть говорит! — обиделся Длинный, — он думает, за водку и колбасу купил право говорить. Может, за жратву тебе Эмму продать? Думаешь, не вижу, куда клонишь? — Серега почернел. — Хочешь уйти с ним, сучка? Не стесняйся.

Эмма рухнула перед сожителем на колени:

— Я не могу без тебя.

Лешка не выдержал:

— Что за цирк вы тут устраиваете?

— Пусть Эмму не губит, гад. Посмотри на нее — в старуху превратилась. Издевается над девкой, фашист недобитый.

Вовка хотел поднять Эмму с колен, но та уцепилась за ноги Серого. Тот снисходительно хмыкнул:

— Слышал, она не может без меня? Если кто не знает, Эмма сама приблудилась ко мне, а я не выгнал. Эмма, так? — он протянул ей руку, и она припала к ней, будто к святыне.

Вовка замахнулся на Серегу, но внезапно передумал, налил себе полстакана водки, залпом выпил, и вышел вон из избы.

— Куда это он? — спросила Эмма, вставая.

— Да ладно, не маленький, остынет и вернется. Что я ему сделал? … Заступничек бабский, — Серега налил себе стопку и выпил. Эмма подставила рюмку.

— А ты пить не будешь. Баста. Ешь лучше, — Серый придвинул ей тарелку с нарезанной колбасой.

Помолчали.

— Ночь уже, — Эмма поежилась, — да и холодно. Вовку-то жалко, ведь кореша вы. Выйду, кликну, пусть в дом идет.

Она побежала на улицу, но скоро вернулась, принеся волну холодного ветра.

— Нет нигде. Вот, чертяка, свалил, и калитка нараспашку.

— А, пусть катится. Слабак.— Лешка хохотнул, и задымил сигаретой.

— Нам больше достанется, — сказал Серега Длинный, подмигивая Эмме.

— И то, — заулыбалась та.

— А мало будет, сяду на трактор и еще привезу.

— Орел! — похвалила Эмма.

— Я могу пить до утра и хоть бы что. Спорим?

— Спорим! Я перепью.

Сергей с Лехой ударили по рукам. Эмма разбила.

— Подруга, сделай-ка мне горячего чаю, да покрепче. Поеду за литрухой, да банку кофе зацеплю, чтобы взбодриться.

— Кофе — это здорово, — ностальгически вздохнул Сергей, — Бывало, пока кофе не выпью и человеком себя не чувствую.

— Молчал бы уж, интеллигент вшивый.

— Сахару возьми.

— И пару банок тушенки.

— Ладно, халява.

Эмма вздохнула:

— Как там Володька? Наверное, уже полдороги отмахал.

Леха допил чай и поднялся:

— Ну, я пошел.

Нетвердыми шагами вышел из избы, завел трактор и, оглянувшись на светящиеся окошки, где маячили силуэты Эммы и Сереги, посигналил приятелям фарами. Собутыльники помахали вслед.

Ехал тихо, в глазах рябило и двоилось. В деревушке спали, редкое окно светилось в темноте. Вырулил на проселочную дорогу, по обеим сторонам которой зловещей стеной высился лес. От желтого, прыгающего на ухабах, света фар, тянуло в сон. Казалось, всего на секунду закрыл глаза.

Вдруг левое колесо наткнулось на препятствие, и трактор подскочил на злополучной кочке. Алексей резко крутанул руль влево, и машина, кособочась, сползла в широкую канаву. Он схватил фонарик и выпрыгнул из кабины. Ноги по колено увязли в грязи. Матерясь и чертыхаясь, выкарабкался из вязкой канавы, посветил вокруг. Метрах в десяти лежало что-то большое и, похоже, мягкое.

— Или сбил кого? Ядрена корень!

Сердце екнуло.

Он подошел ближе и направил луч.

Володька лежал в луже крови, нелепо подогнув ноги. Леха выронил фонарь и затрясся. Потом осел на дорогу и, схватившись за голову, закачался, горестно причитая:

— Ах, Вовка, Вовка, как же это? Зачем ты, придурок, лег спать на обочине? Что мне теперь делать?..

Слезы ручьями текли по небритым щекам, он шмыгал носом и голосил, голосил...

Луна, нестерпимо белая и холодная, осветила дорогу, и черный, качающийся силуэт мужчины, сидящего возле обочины над неподвижным телом.

Осенняя жатва-2

Леха

Леха запил по-черному. Казалось бы: удалось отвертеться от тюрьмы — живи, радуйся. Нет. Не в радость пошла вольная волюшка.

В ту проклятую ночь (утро только-только наметилось) привез труп кореша домой в кабине трактора, разбудил благоверную, а та раскудахталась, и ну фартук солить глазными ручьями. Леха о своем:

— Маринка, сучье вымя, мозгами раскинь, что делать? Пьяный я, что сама водка, и Вовку по пьяни переехал, будь я проклят! — он схватил себя за волосы и страшно взвыл:

— Алкоголь в крови, дурища! Отягчающее! Дрянь!

Та опять пуще прежнего кудахчет:

— Ах, как соседкам в глаза посмотрю, муж-то убивец! — вдруг схватила кочергу и давай перед Лешкой размахивать. — Иди прочь, душегуб проклятый!

Сел Лешка на табурете, сопли по щекам размазывает:

— Хошь, убей! Мертвому хуже не будет.

Маринка опомнилась вроде:

— Ох, горе, горе! Что делать-то? Был бы трезвой! — заныла, качаясь.

Вдруг смолкла, накинула платок на шею, сорвалась:

— Дожидайся, носа не кажи. Утреет на дворе.

Едва полчаса минуло, слышит Лешка, что не одна идет, по говору признал деда Гришу — небылицу ходячую. Утер Леха сопли рукавом, выполз из-за кута, пожал деду сухую черную руку.

— Ить, что говорю, кум, маленькие-то выпить надо, а Лекса? — голосок тонкий, интонация просительно-вопросительная, белесые глазки слезятся, а маленькую уважительно величает множественным числом.

Маринка откуда ни возьмись бутылку белой несет, бережно рукавом вытирает:

— Дедуня, всегда с почтеньицем к вам. Капустки с подполу достану, грибочков сахарно-маринованных. Уважь, хотя и не ободняло.

— С утреца маленькие запсегда кровя молодют. Лей, не стесняйся! И мужа уважь!

— Лешка с вечера совсем пьяной, а ему к бригадиру надо как стекло быть.

— Проверять на алкоголь бригадир станет? — Гриша хитро сощурился, мол, недоговариваешь, кумушка, старику.

— Уж не знаю. Только зуб начальник имеет: грит, учую водку — вылетишь! Во как! Дедуля, держи еще стопаря, и грибочек, грибочек.

— Ну и дурак бригадир! — Дед выпил, крякнул, насадил гриб на вилку. — Исть народное средство! — Дед Гриша выдержал паузу, наслаждаясь растущим вниманием в зрительном зале, и подставил выпитую стопку. Марина булькнула туда горькой. Кум понюхал водку, крякнул и опустошил махом. Занюхал хлебной корочкой, капусткой холодной захрустел:

— Хороша! Моя старуха хуже солит. Научи.

— Отчего ж. Научу. Так какое народное средство?

— Насцы пол-литра и выпей махом. Никакая спиртиза не подкопается.

— Шутишь?

— Ей бо! От скажу: Кирюха о прошлом годе мотоциклом Бурого поддел, ребра в хруст, и что? То-то. Таперя киряет вместе с Бурым. Учись у старика, пока живой.

Леха поднялся и быстро вышел. Моча — ерунда, он бы и кучей дерьма не побрезговал, чтобы спастись от тюрьмы.

— Лекса, шальной, пару сырых яиц в карман сунь. Выпей перед бригадиром. Ай, слышь?

— Слышу! — из сеней крикнул Леха. — Понял, дед.

Лехин наезд трактором на собутыльника признали несчастным случаем. Серега с Эммой, где дружки квасили, показали, что Алексей (как можно, за рулем-то?!) был абсолютно трезв, а Вовка с перепою задурил, ушел в лес. А там, видно, чуть протрезвел и, увидев трактор, выскочил прямо под колеса.

Вовкина соседка нашла в записной книжке телефон родного брата погибшего. Тот жил в Санкт-Петербурге, на звонок ответил рассеянно, из чего Валентина Павловна выдвинула версию, что братец покойного тот еще фрукт. Тем не менее на другой день он приехал, зашел в дом, покрутился по саду и стал возле калитки, о чем-то размышляя.

— Жаль Вовку, хороший мужик был! — нарушила его мысли соседка, — Хоронить где будете?

— Зря приехал, — почесал тот голову, — денег у меня всего семь тыщ рублей. Пусть морг как безродного хоронит.

— Господи, как же? Деревня соберет денег, мужики за бутылку могилку справят.

— Делайте, что хотите.

— Еле нашли родную душу. Вовка говаривал: братец и доча в Питере живут. Я все вверх дном перерыла в хате соседа, а уж Лешка, дружок сердешный, неведомыми путями откопал записную книжку еще советских времен. Грязную, изрисованную, в гнилых дровах, бает, валялась. Чудно, телефон так и не изменился. Лешка трактор продаст, уж и поминки достойные справим. Езжай, мил человек, в Малую, молви родственное слово.

— Недосуг мне, своих дел по горло. А, — он вдруг махнул рукой, — и чего я тут с вами? Мое решение — пускай хоронят как безродного, всем хлопот меньше.

И был таков!

Несколько дней Алексей названивал равнодушному брату. Как-то утром явился к Валентине, почерневший лицом, и прижал к груди крепко стиснутые кулаки:

— Тетя Валя, разве можно родного брата, словно пса бродячего? А ты сказала, что тратиться ему не придется, и схороним по-людски, и помянем как близкого человека? Ой, беда, почему меня не было рядом, я объяснил бы по-мужски этому горе-родственнику. За грудки да встряхнул: зачем, дескать, мужское звание в грязь суешь?

— Алексей, ты сам-то говорил с братцем?

— Звонил раз двадцать: заладил, что попугай: оставь меня в покое, сам задавил, сам и расхлебывай! День-деньской в райцентр мотаюсь, пороги обиваю. Бюрократов развелось, вот бы кого к ногтю. Объясняю: покойного родной брат знать не хочет, а я ему ближе брата. Без толку. Выдаем только родственникам, говорят, а вам раньше надо было думать, спохватились, когда документы оформили. Чер-те что! Завтра снова поеду.

— Погоди. А если делегацией нагрянуть: друзья, соседи, Режиссер с женой? —Соседом погибшего был бывший кинорежиссер, за которым с легкой руки Вована и укрепилась кличка. Вовка часто хаживал к ним.

— Хорошо бы. Тетя Валя, беру на себя друзей, а ты уж с Режиссером перетри, ладно? И скорее бы, а то закопают, не спросят.

На следующий день поехали делегацией. Сухощавый мужчина (вобла сушеная, как окрестил Леха) воззрился на них холодно-недоуменным взглядом бусинок глаз в белом одеянии коротких ресниц:

— Сколько можно говорить одно и то же: на похороны выделено десять тысяч рублей, и тело, кстати, уже увезли на кладбище.

Леха побелел:

— Как увезли?

Заглянул в бумаги:

— Да вот, Сергеев Владимир подлежит захоронению на старом кладбище, место в квадрате четыре: это ближе к лесу, номер двести тридцать четыре.

— Понятно, — сказал Режиссер, — с каждого мертвеца по десять тысяч в карман. Думаешь, Вовку в гроб, пусть хоть самый дешевый, положили? Нет. На саван и то пожидятся.

— Я вызову охрану, будете оскорблять людей на рабочем месте!

— Тля, — вырвалось из Лехиной груди, — нелюди!

— Тише Леша, идем. Мы сами отыщем могилу и прибьем дощечку с именем, датой, фотографией. Будет как у людей. А эти… — Валентина Павловна потянула Алексея за рукав.

Вернулись в деревню без него: встретив приятеля, Леха упросил подвезти на кладбище.

Когда-то давно к месту захоронения ездили автобусы. На краю площадки, где они делали кольцо, сохранилась прогнившая будка остановки, превращенная в туалет. Будто леса мало вокруг! Возле нее товарищ и высадил Алексея.

— Жаль, спешу. Как обратно доберешься?

— Ничего: час пёхом до шоссейки, а там — попуткой.

Оставшись один, подозрительно шмыгнул носом, но стесняться было некого, и он побрел вглубь кладбища, вытирая кулаком слезы. Вокруг ни души! Ближе к входу располагались могилы неизвестных солдат, погибших во времена Великой Отечественной войны. Отряд Памяти искал останки героев в Мясном Бору, под Малой Вишерой и Горнешно.

Почему место для воинов определили в таком захолустье? Лешка не знал. Остановился у пробитой снарядом зеленой каски и большой каменной доски с именами, которые удалось определить. Рядом лежали огромные венки с золотыми надписями на траурных лентах: « Вечная память воинам, павшим в боях за Родину!»

А за что погиб его друг? Заныло в грудине. Алексей, присел на поребрик, достал из сумки бутерброды, завернутые Маринкой в полиэтиленовый пакет, бутылку водки, граненую стопку. Сильный осенний ветер сгонял кроваво-черные тучи, пронизывал до костей, но мужчина не обращал на них внимания. Теперь он поминал парней, живших в сороковые: каждый мог быть его отцом, но он мог не родиться, тогда Вовка жил и не знал бы Леху.

— Лежите, парни, а я иду к другу!

Аккуратно сложив выпивку и закуску, Алексей перекрестил святое место и пошел дальше, читая надписи на крестах и памятниках, вглядываясь в фотографии, будто искал знакомых.

Кладбище было небольшим, скоро оградки закончились, и он впереди едва заметил столбик с надписью: «Квадрат три».

Начинало темнеть, ноябрьские дни особенно коротки и темны. Вскоре пошел редкий снег, ветер поутих. Он искал квадрат четыре, придерживая рукой ноющее сердце: кресты с намалеванными краской номерами стояли вкривь-вкось, напоминая шагающие чудовища. Эти кресты двигались на него. Леха понял: когда он покинет погост, они будут идти за ним по дороге, явятся в Большую Вишеру и навсегда поселятся в его огороде.

— Господи, прости меня! — широко перекрестился и увидел свежеврытый крест с намалеванным голубой краской номером «234». Ноги подкосились, упал на колени, лбом в ледяную черную хлябь. Грудь сотряслась от рыданий.

Когда, пошатываясь от смертельного горя, встал на ноги, стемнело. Включил фонарик и, положив его на могильный холмик, помянул друга. Потом налил стопку Вовке, поставил у подножия креста, отломил половину бутерброда с сыром:

— Прости, дружище! — Остаток бутерброда раскрошил для лесных обитателей, чтобы товарищу было не так одиноко.

Черный лес окружал дорогу, узкий луч фонаря высвечивал тонкую полосу под ногами. Лешка шел, изредка останавливаясь, делал глоток из бутылки, качал головой и снова шел. Водка закончилась, швырнул пустую бутылку в канаву и наконец, вышел на шоссе.

Повезло. Обычно с наступлением темноты движение по трассе замирает, но не прошел и пары километров, остановилась машина, едва поднял руку.

— Лешка? Привет. А я и вижу, знакомая вроде личность марширует. Загулял?

— Загулял — Алексей плюхнулся рядом с Вадькой, — тормозни у ночного.

— А слыхал, ночную продажу скоро прикроют?

— Слышал. Мне-то что? Да и кого в деревне остановит закон? В поселке даже милиции нету. Напиться вусмерть!

— Брось! С кем не бывает, зачем казнишься?

— А-а! Собачья жизнь!

— Пройдет. Несчастный случай подкосит, икнуть не успеешь. А водка что брусок для заточки. Вон летом парни на Волхове пьяные купались, двое утонули, совсем молоденькие. Опять же, Юрке кисти рук отняли почему? Прошлой зимой отрубился в собственных сенях, очнулся и лап не ощущает. Избы каждый год полыхают. И все несчастные случаи. — Тормознул. — Иди в свой ночной. Подождать?

— Не надо, мимо дома не пройду.

— Бывай!

Как водится, на живца всякая рыба клюет, так и на халяву любители чужого слетаются. Правда, ближе к ночи уже подползают, кашляя перегаром. У Лешки ни сил, ни желания отбиваться: с одним выпил, с другим. Не помнит, кто домой привел.

Проснулся, Маринка на кухне злобно стучит кастрюлями. Оно понятно, муж загулял. Баба и есть баба, ей что? Небось, и рада, что кореш-собутыльник копыта бросил. Точно! Мерзавка, думала, муж хвост подожмет — тюрьмы избежать помогла. Раз в жизни стукнуть, дабы не задирала нос. Важная такая ходит! Тьфу!

Дернул головой: ну и боль! Застонал.

— Тяжко, алкоголик? — подскочила, ухмыляется.

— Не кричи! И так голова раскалывается! На кладбище у Вовки был.

— Да? А привел домой Кирюха. Сам на рогах.

— У-у. Молчи или убей!

— Может, выпить хочешь? Или поесть?

— Грешно смеяться.

— Ладно, думаешь, я не человек?

« Странно, — подумал про себя Леха, — о чем баба грохочет?»

Маринка стопаря несет:

— Лечись, несчастный!

Рука ходит, но умудрился до капли влить в дрожащий рот. Лег на спину, прислушался к организму. Полегчало.

— Ну, как?

Шевельнул плечами: добавить бы.

— Вставай, мужик! Яйцо съешь хотя бы.

Поднялся, семейники дергая, босым к столу: чудеса! Глазунья, а рядом еще стопарик. Все-таки Маринка жена с понятием!

— От, молодца!

Уселся за стол, а жена с угла примостилась, глядит, как Леха уписывает завтрак под водочку, не налюбуется.

— Валя сказала вчера про вашу поездку. Леша, как же так?

— Маринка, самое гиблое место безродным выделили. Не представляешь: кресты вкривь-вкось старые, новые, а какие и вовсе сгнили, что номеров не видать, ломаные крестики валяются повсюду. Идешь мимо, они шагают следом, — он испуганно посмотрел на окно, перекрестился, заплакал.

Заплакала и Маринка, по-женски всхлипывая, утирая слезы мужским носовым платком. Достала второй стопарь, налила себе и мужу:

— Помянем, Леша, дружка твоего. Неплохой был мужик, добрый, совестливый.

Алексей придвинул жене свою тарелку:

— Закусывай. А я сейчас колбаски порубаю. Надо, милая, Вовку как следует помянуть. Виноваты все мы перед ним. Не отстояли у бюрократов!

Хлопнула калитка.

— Не иначе, дед Гриша! Вот у кого нюх.

— Маленькие выпить надо за Вованю.

Все-таки получились поминки. Пришел Серега с Эммой, трезвый, чисто выбритый, Кирюха полупьяный, Валентина принесла кутью и выпивку. Далеко за полдень появился Режиссер, который принес холодец и целый литр горькой.

Но Режиссера Алексей уже не помнил: Серега с Маринкой уложили его, пьяного и несчастного, спать. Сам он не знал, что спит, его бой с бюрократами продолжался. Маринка пила мало, то и дело ходила смотреть на мужа, трогала его волосы, качала головой, словно не веря, что муж рядом, что спит пьяный. Теперь она узнала настоящую любовь и жалость. И еще она поняла, что Леха будет пить долго, а она утром всегда поднесет стопку. А когда муж перестанет пить, начнется новая жизнь, потому что сегодня вдруг все изменилось. Она поправила белую прядь на лбу мужа: какие же мы стали старые!

— Хозяйка! Да куда ты запропала?

— Иду, иду!

Махай

Притопывая валенками на морозе, Махай досадливо шмыгал носом: «Ох, уж эти "новые", когда приедут неизвестно, а дежурь через сутки. Ведь вот какая незадача, да и выпить хочется. Маленькая неделю снится. А что там выходные: всего день, шибко не разгуляешься!»

Тяжкий вздох вырвался из его груди. Ровно месяц назад стукнуло 68, только возраста не ощущалось. Был он высокий, сухой и кряжистый, белый, как лунь. Махай напряг мышцы рук — вот она, силушка, под тулупом играет!

Зимы в деревне были скучными, холодными; сельчане больше по хатам сидели. То ли дело весной: солнышко пригреет, скворушки станут пары искать, и скворечники обустраивать. А деревенские из домов на улицу повалят: кумушки по две, да по три кучками собьются, ну языками чесать про хвори, огороды, и невесткам косточки мыть. Хозяева из "новых" станут наведываться на выходные компаниями — им тут и шашлыки, и банька с веничком.

После баньки рассядутся в гостиной с заморскими напитками ─ висками-джинами (ничего хорошего, чистый самогон, но из красивых бутылок), тут и деду перепадет.

Не то, что бы Махай не мог себе купить вожделенной выпивки, платили ему хорошо, но по крестьянской своей бережливости дед откладывал на «черный день». К тому же, кто он такой, чтобы тратиться на баловство себе. Вы думали, Махай жмот? Ничего подобного. Случится, найдет на него, так — Эх, ма! Один раз живем! — пойдет он тратить деньги; подарков накупит жене, детям (сыну и дочери) и внучат не обделит. Дети с внуками живут в городе, но не забывают, приезжают проведать стариков. Славные у них дети, правда, славные, Вот и соседка иной раз скажет: « Хорошие дети у тебя, Махай».

Вообще-то зовут его не Махай, а Илья, но смолоду пристала к нему эта кличка, так и зовут все Махаем, а настоящее имя забыли. А почему Махай? Тут своя история.

Почитай, годов сорок минуло. Жил в деревне один чудак, местный лесник, зверушек нянчил, словно деток малых: домой тащил кошек, собак бездомных, даже совенка брошенного из лесу приветил. В ту пору сынок в школу ходил, с утра до вечера стих учил про деда Мазая с зайцами — бубнил, хоть из дому беги.

Илья, тогда еще молодой, глупый, возьми и брякни:

— Леха, ты чисто Дед Махай со зверушками!

И ведь как сказал! Важно так, гордо. Уверен был, что убьет егеря интеллектом.

А тот его на смех поднял:

— Ну, — говорит, — и грамотей. Сам ты и есть Дед Махай.

Вот конфуз!

И стал Илья смолоду дедом, да еще Махаем. Теперь так привык, что назови Ильей, не откликнется. Небось помрет, крест поставят и напишут: Здесь лежит Махай, пускай земля ему будет пухом!.

Вы думаете, ему обидно? Да, нисколечко, ведь это любя. Уважают его в деревне, не то, что некоторых.

К примеру, живет «в концах» Валерьян, старый, ровно пень гнилой, и никто не вздохнет о нем, хоть он помри. Потому, что живет он «ни рыба, ни мясо», абсолютный ноль, сыч бездушный с замороженным сердцем. Не любят Валерьяна на селе: жена и та ушла, потому, что лучше одной, чем с «пустым холодильником» серые дни считать. А к Махаю люди тянутся, потому что мужик он душевный и совестливый. Например, соседке поможет и забор поправить, и другую какую тяжелую работу сделать, ведь одна она, как «одинокая гармонь».

Теперешнее поколение сразу начнет ухмыляться: мол, не просто так дед к бобылке захаживает. Только на деревне знают, что Махай не такой, что он настоящий — верный и добрый. Всю жизнь душа в душу с Аринушкой. Дед смахнул рукавицей слезу:

— Ну и мороз, слезы из глаз вышибает.

Да нет, он не плачет. Только…

Вспомнил жену и расстроился. Уже второй год занемогла, сердешная. Страшно подумать, что оставит она его первая, и будет один, как палец корявый, да какой там палец, сучок засохший. Спаси, боже праведный. Есть сказки про исполнение желаний. У него одно желание, жила бы Аринушка.

Когда-то дочка пытала его про любовь, настоящую, как в кино. Тогда он лишь плечами пожал:

— Настоящая любовь в том, чтобы беречь друг друга. Жалеть.

Но дочка не унималась:

— Вот ты, отец, с юных лет живешь с мамой, тихо и гладко у вас. А любовь — это буря, безумство. Заботы, быт — такая скука... Неужели ты не совершал необыкновенных поступков ради возлюбленной? Хоть в школе?

Дед улыбнулся, вспоминая разговор с дочерью, и призадумался: Безумства? … Интересно, считается ли безумством его тот поступок? Что сказала бы дочка?

Давненько это было. Случился приступ аппендицита, попал Илья в больницу. Доктор там молодой, очень строгий. Сразу после операции заволновался Илья, скоро ли домой отпустят. А доктор сердито нахмурился:

— Вы, молодой человек, только из операционной, так что лежите не задавайте глупых вопросов. А когда выписывать, мы уж сами решим.

Прошел день, потом ночь, а сон не идет, в голове беспокойство о жене. Время тянется, словно резина. Утром доктор пришел, осмотрел его и сказал, что все идет как надо. А к ночи совсем тошно стало. Грустно, хоть плачь.

Выглянул в коридор — дежурная медсестра дремлет, положив руки на стол. Больше — никого! Еле дыша, прокрался мимо, осторожно спустился по лестнице. Тихо! С колотящимся сердцем, отодвинул засов, толкнул дверь, и вышел на улицу, как был, в пижаме, хорошо не зима.

Помнится, возликовал тогда, что нынче Аринушку увидит. Прикинул: до деревни из райцентра одиннадцать километров, всего около трех часов пешего хода. Учесть ноющий бок, часа четыре от силы. Но расстояние и боль — сущие пустяки. Разве может такая мелочь удержать любящего человека?

Вот только не попал Илья домой; на полпути настигла беглеца санитарная машина и отвезли его ... в психушку.

Пришлось потом Аринушке выручать непутевого. Вот вам и безумства: срам один. Стыдили его, дурака, врачи; супруга посмеивалась, хотя видел он, что довольна и горда чувством мужа.

Сейчас, если бы дочка спросила, как он любовь понимает, он бы ответил:

— Ничего не надо, только помереть в один день.

Махай потопал ногами, постучал валенком о валенок: Ну и ночка выдалась: мороз, аж ноздри слипаются, брови и те льдом покрылись, знать, близко рассвет. Вот и фонарь зажгли. Дело к утру, можно бы и маленькую в тепле выпить, но расхотелось что-то.

Да-а. Жена любимая так и состарилась вместе с ним, а ведь только жить начали, когда детей вырастили. И по санаториям не успели поездить. Да ладно, небось, не в этом счастье.

Дед посмотрел на часы: скоро, скоро его сменят.

А вот и Вася, напарник. Не сидится в теплом «скворечнике».

Молодой парень в военном тулупе подошел к Илье, и, вытащив из черной пачки сигарету, щелкнул зажигалкой:

— Скоро домой, меньше двух часов осталось. Ты, дед, шел бы, погрелся, чайку попил. Кипяток свежий.

— Успею. Денек грядет морозный! Хорошо!

— У смены он будет хлопотным. Звонил хозяин: гулять будет по полной. Олигархи, как в прошлый раз, девок привезут. Умеют веселиться, черти! — он восхищенно покачал головой, — чтоб я так жил!

— Управы нет! А молодежь, вроде тебя, смотрит. Вот ты, хороший парень, а туда же. Чему завидуешь? Ну, напьются, малолеток накачают алкоголем, а то и наркотиками.

— А ты не завидуешь? Небось, каждую копейку считаешь. Что ни говори, богачом быть здорово! Помнишь зиму, когда девку голышом на холод выставили? она еще пальцы на ногах отморозила? И что? Ты думал, наш хозяин в тюрьме сгниет? Шиш.

— Безнаказанность. Ничего, перед Богом все ответят.

— Скажите, прям Святой Махай! — Васька засмеялся, — Ладно, идем в будку.

Дед мотнул головой:

— Не нравятся мне эти гулянки. Разврат! Какую девочку нынче искалечат? Где Господь, почему смотрит на это?

— Жди ответа. Мы на земле живем, здесь и гадим! — парень хохотнул. — А я бы развлекся с сикалками. Так развлекся, потом неделю бы девки на четвереньках ползали.

— Ремня хорошего! На четвереньках. Совесть есть у тебя?

— В штанах моя совесть, — Васька хлопнул себя по бедрам, и зашелся смехом, довольный собой.

— Тьфу! — Илья плюнул ему в ноги, и, бросив оземь форменную ушанку, пошел прочь.

— Стой, дед, ты чего? Обиделся? А смена?

— Скажи бывшему хозяину, я более у него не работаю. Так и передай слово в слово: Бог на небесах видит злодеяния. За все ответит сволота. Передашь?

Парень растерянно мялся.

— Ничего ты не скажешь. Бессловесный. Понимаю. Работа. Ладно, живи.

Дед глубоко вздохнул и, махнув рукой, заспешил домой, — ну их всех.

Дед

Лежа на старенькой дачной кушетке, Михаил Трофимович думал о годах, промелькнувших так быстро, что он, только начав осознавать, не мог смириться. Жизнь распалась на две половинки: первую он называл прошлой, вторую – настоящей. Одна закончилась в конце девяностых с развалом Советского Союза. На съезде кинематографистов выскочки-демократы объявили, что будут снимать свое кино. Многие режиссеры (в том числе и он) ушли, оставшиеся пытались приспособиться к модным принципам современного искусства: бандиты, деньги, секс. Тогда началась вторая половина жизни: почти десять лет Михаил Трофимович работал в ресторане, подавал пальто и, протягивая руку за чаевыми, «покорно благодарил ″зажравшихся клиентов″». Был ли он спокоен? Почему тогда искал оправданий, мол, неважно, кем работаешь, главное, как?

Силы его истощились и дряхлеющий Дед (так называли его друзья, жена Маша и ее дочка, Рита) один поселился в деревне, в доме купленном Машей.

Супруга с дочерью редко наведывались в холодное несезонье, и он корил, что совсем, де, покинули «старого волка». Зато летом визиты становились частыми, долгими, он называл их оккупацией, и тихо матерился, желая, наконец, одиночества и покоя. Иногда, раздражаясь, хватал сигарету и шел во двор курить. Там давал себе волю, ругая «этих баб» последними словами. Тогда в глазах жены он читал неприязнь: она будто воздвигала между собой и мужем забор, отстраняясь от него.

Дед, опомнившись, становился нежным, говорил о любви, но Маша не верила, и потому, что была молода и жестока, бросала ему в лицо: «Любишь? Да просто боишься остаться один, ведь ты очень стар». Супруга была права, но лишь отчасти. Михаила Трофимовича устраивало одиночество, с годами он уже не терпел суеты вокруг, но и не желал полного забвения со стороны семьи. Жена звонила каждые два-три дня, и ему нравился такой порядок. Временами подозрительность овладевала стариком, в недоверии супруги он усматривал приговор. Тогда нарывался на скандал и прямо обвинял супругу и падчерицу в том, что они ждут его смерти.

— Не дождетесь! — багровел старик, — Я еще схороню обеих!

После таких сцен Маша с Ритой долго и муторно ненавидели его. Маша грозила разводом, но проходило время, муж был ласков, и, поддаваясь на его уговоры, оставляла все как есть.

Иногда его картины показывали по телевидению, и он звонил жене, чтобы обязательно посмотрела, при этом страшно гордился. Дед невысоко оценивал свои работы, но от Маши ждал восторга. Жена, не будучи щедрой на похвалы, больше отмалчивалась. Если муж настаивал, сдержанно говорила, что фильм неплох, совсем неплох. Однажды в ссоре Маша выкрикнула:

— Посредственность!

— Что? — опешил он.

— Посредственность. — Повторила она и добавила спокойнее, — и как человек, и как режиссер. Как человек даже хуже.

— Плохой человек? Это я-то? Получше твоих бывших мужей.

Маша покачала головой и не ответила.

— А режиссер? Разве плохие фильмы я снял? — Выпытывал Дед.

— Сам-то как думаешь?

— Нет, я тебя спрашиваю.

— Зачем тебе знать мое мнение?

— Ну, уж, дорогая моя, заикнулась, так говори. Между прочим, на киностудии хвалили. Профессиональные критики, замечу. А ты, что ты понимаешь?

— Я зритель. Если угодно «кинозритель», которых ты презираешь.

— Ну, ну, — Дед хмыкнул, — видал я таких кинозрителей. И кинозрительниц.

— Успокойся. Фильмы совсем неплохие. А если посмотреть современную «залипуху» — я про сериалы — и вовсе шедевры. Так что ты счастливый; тебя не будет, а картины останутся, пусть не гениальные, но их показывают.

— Показывают, — саркастически протянул Михаил Трофимович, — ты спроси, кто знает мою фамилию. Публика? Не смеши. Я не распиарен, как Михалков, не гениален, как Бондарчук.

— А мог быть на слуху и тусоваться в одной помойке с сериальщиками. Их знают все, тебя — никто.

— Кого знают? — засмеялся он. — Разве что актеров. Их и должны знать, они публичные люди. А кому нужен средний режиссер?

— Никому, — тихо ответила Маша, — только такой дуре, как я.

К сердцу Михаила Трофимовича прилил жар. Снова и снова он вспоминал фразу жены, всякий раз лишаясь покоя. На мгновение стало жаль супругу. Может, прогнать? Молода еще. Состарится вместе со мной. И отвечал сам себе:

— А как же я? Старому человеку нельзя одному.

Дед судорожно вздохнул и нащупал пульс. Ритм сердца был неровным.

— Только бы не умереть. Не хочу умирать посредственностью. Я обязан доказать Маше, что она не права. Но как? Кстати. Дамы хотят мемуаров, плешь проели на моей седой башке. Будут вам мемуары. Начну прямо завтра, а лучше с понедельника. Точно, с понедельника.

— Старая песня, — ответил внутри него Машин голос, — неосуществимые мечты, слабые потуги.

— Если вспоминать, то честно: например, как мочились на публику с балкона. Известные люди были со мной тогда, — мысленно поддержал старик диалог, вслух же хихикнул, и произнес с тенью былого задора:

— Точно. Мол, мы наверху, и плевали на толпу.

Дед вздохнул: он древнее и беспомощнее пирамид своих мыслей, и как бы не пытался спрятаться, от себя не уйти. Вспомнил, как мечтал покорить мир: спорил с сокурсниками по ВГИКу, что взорвет кинематограф, создав великую картину, даже голос сорвал. Уже тогда он боялся забвения. Не потому ли ушел из кино, что взбунтовался против серости политиканов. Два фильма изъяли из проката, как не отражающих Советской жизни. А жаль. Маше бы они наверняка понравились. И Рите тоже. Что он чувствовал тогда? Рушилось старое, и не было нового. Повод. Повод уйти. Крах. Пустота за плечами, балласт прожитых лет. Тогда он встретил Машу, и вернулся смысл. Потом он воздвиг «китайскую стену» между ними.

Михаил Трофимович медленно поднялся и прошел на кухню. Когда вспоминал о том, что натворил, хотелось умереть.

Бог простит, а что сделать, чтобы простила она, моя Маша. Залитое слезами лицо падчерицы, а жена... у нее было такое злое лицо. Дед заплакал. Потом нашарил припрятанную бутылку перцовки, и вытянул из-за буфета двумя пальцами. Выплеснул в раковину чаинки из кружки и наполнил водкой на две трети. Выпил, и с ненавистью посмотрел на свои руки, которые навсегда запомнили тепло шелковистой шеи и пульсирующую жилку возле уха. Лишь, когда Маша схватила его за волосы, он опомнился и перестал душить девушку. Рыдая, выбежал из дома и до утра бродил по городу, не смея вернуться. Когда пришел, дома никого не было, лежала записка на столе. Маша с Ритой уехали в деревню. Тщетно он ждал их возвращения в город. Маша устроилась работать в сельский магазин, Рита искала место. Тогда дед позвонил жене, чтобы возвращались, в деревне будет жить он.

Надежда на примирение теплилась в душе, но вечно он все портил, не умея совладать с приступами внезапного гнева. Но почему его злость не касалась жены? Может, Маша права, и он действительно ревнует Риту, ревнует, как женщину к многочисленным ухажерам.

— Какая чушь, — он плеснул еще немного перцовки, и, выпив, почувствовал, что пьянеет, — я не бил своих женщин от ревности даже когда был молодым".

Бессилие. Бессилие и зависть. Маша читала его как книгу, он же не знал о себе того, что видела она. Плохой человек. Тогда почему он мучается, почему ему стыдно?

— Что сделать, чтобы Маша простила?

Перевернул бутылку и вылил несколько капель. Старик не заметил, что выпил все. «Жена не простит меня». Качаясь, Дед добрел до кровати и рухнул. Потолок медленно вращался, образуя четкую спираль, затягивая внутрь. Михаил Трофимович боролся, уцепившись за края одеяла. Наконец, силы его иссякли, он обмяк и дал подсознанию унести себя в прошлое, в сорок второй год.

Двенадцатилетний подросток, тщетно пытаясь согреться, прижимался к холодной печке. Отец отправился на рынок, чтобы выменять старые часы на кусок хлеба и мальчик ждал его, поглядывая на кровать, где укрывшись тряпьем поверх одеяла, лежала, не вставая, мать. Невесомая струйка пара показывала, что она дышит. Сегодня Миша ослаб настолько, что не пошел за хлебом. Отец, вернувшись с работы, разделил остатки своего пайка. Так не могло продолжаться, чтобы выжить, надо есть. А чтобы есть, надо встать и идти за хлебом. Утром. Иногда спасительное забытье приходило на выручку, и парнишка коротко засыпал. Во сне голод не мучил, но вплотную подбирался мороз, и он, очнувшись, сильнее жался к печке. Отец вошел, плача от радости:

— Смотри, — кряхтя, поднял над глазами небольшой мешочек, – греча, три килограмма, сказал солдат, но тут все пять, видишь, как тяжело поднимаю. Но это не все. За пазухой сахар, настоящий сахар.

— Фим, свари Мише кашу, — тихо сказала мать.

Отец перебирал свою библиотеку. Дореволюционное издание словаря Брокгауза и Ефрона он пожалел, в ход пошла медицинская энциклопедия. Развел огонь и бросил щепотку крупы в алюминиевую кружку. Вскоре каша была готова, и хватило пары ложек, чтобы сыну стало лучше. Потом накормил жену, сам же сказался сытым, мол, на работе поел. Миша согрелся, поддерживаемый отцом, добрался до кровати и лег рядом с матерью. Вместе теплее. Сон сморил мальчика.

— Сколько времени? — Ему почудилось, прошла целая вечность и снова они останутся без хлеба, – где папа?

— Ш-ш, спи сынок, ночь на дворе. Не волнуйся, я разбужу тебя, как пойду на работу.

— Без часов, как мы узнаем время?

— Я чувствую его, ты же знаешь, сын. Сейчас около двух.

Отец повернулся на бок и затих. Миша лежал на спине и считал: один, два, три...шестьдесят. Минута. Шестьдесят минут — час. Когда настало пять часов, тихонько встал и начал собираться. Поднялся отец.

— Я за хлебом, — сказал сын.

— Сможешь?

— Да.

— Хорошо. Сегодня заночую в лаборатории.

Жили они на Греческом проспекте, булочная находилась рядом, на улице Некрасова, минутах в семи ходьбы от дома. Но Миша проходил этот путь трудно, затрачивая на дорогу полчаса, а то и больше. Народ уже стоял, ожидая открытия. Мерзли. Когда становилось невмоготу, кто-нибудь бросал клич: «Качаемся!». Цепочка людей, обняв друг друга начинала раскачиваться. Становилось теплее. Приходила продавщица.

Миша запомнил ее пальцы: красные, обветренные, они на одну фалангу выглядывали из обрезанных перчаток. Продавщица старательно нарезала брусочки хлеба и взвешивала с точностью до крошки.

Иногда возле очереди появлялся цыган, черный, в рваном тулупе, из которого выглядывали клочья ваты, голова замотана в тряпье. Он высматривал очередную, наиболее ослабленную жертву, и стоило ей отойти на несколько шагов от толпы, шатаясь, настигал и отбирал хлеб. Сил бежать не было, и он тут же падал на снег, запихивая кусок в рот. Люди подходили и тихо (будто во сне) пинали вора. Плача, не отирая соплей и слез, он тяжко вставал и брел в соседний двор, где можно было попить воды из-под крана. Однажды цыган исчез, и люди вздохнули с облегчением. Поговаривали, что его нет в живых. Миша боялся цыгана, но вскоре убедился, что слухи верны. В тот день мальчик отправился за водой. Вокруг колонки намерз толстый слой льда, и Миша шел очень медленно, боясь поскользнуться. Он заметил край ткани, торчащей наружу, и присмотрелся: цыган, вероятно, упал и не поднялся, так и вмерз.

Как-то Михаил Трофимович рассказал эту историю Маше, и видимо, разбередил память. С тех пор кладовые мозга выдавали по ночам, когда он был беззащитен, эпизод пережитого. Одно утешало, что не всякую ночь.

Дед пришел в себя: голова болела с похмелья. Досадливо поморщился: никак не отмахнуться от воспоминаний. Ну, хоть бы приятное, а то...

Включил чайник, положил в чашку две ложки растворимого кофе и три – сахару. Последнее время приходили тревожные мысли: может, не зря видел себя мальчиком в блокадном городе? Оправдался ли перед Богом, ставя пустые картины? И так ли они пусты? Возможно, был в них бунт. Сам не додумался бы до этого. Опять Маша. Чудная, прекрасная, талантливая Маша. Рита, вылитая мать, но глубже и нервнее, что ли... А краса, фигурка! Гм. Не о том я.

Михаил Трофимович был феноменально ленив, когда дело не касалось чистого творчества, поэтому не противостоял «сильным мира». Сколько лет потратил режиссер, собираясь ставить фильм о Пушкине, сколько тонн бумажной руды перелопатил? Картина так и осталась в мечтах, вызывающих сожаление. Почему? Как долго его водили за нос? Вот, снимешь совместно с чехами — тогда ставь, вот сделаешь картину о летчиках — делай потом, что хочешь. Фильмы изымали из кинотеатров: советские самолеты, видите ли, не разбиваются.

— Это бунт, — однажды восхитилась жена, — ты не знаешь, а я вижу бунт. И пусть зрители не видели картину, но ты оказался опасен для «генералов».

— Я все-таки не такой уж плохой режиссер, — решил Михаил Трофимович, – да и Маша так не думает, что бы ни говорила. И человек тоже неплохой: просто одинокий и непонятый.

Дед вспомнил о Ване и задумался. Ваня, едва оперившийся цыганский паренек, задел струнку в душе старика своей открытостью и детской непорочностью, которая казалась чудом на фоне пьянства и разврата, царящего вокруг. Парнишка помогал Михаилу Трофимовичу по хозяйству, и с замиранием слушал рассказы пожилого человека. Сэм, его брат, имеющий репутацию вора и наркомана, обычно дожидался Ваню на дороге. Что связывало их? Родство, как утверждал цыганенок? Или дед ошибся в юноше? Теперь парня ждал суд. Жестокое убийство двух стариков потрясло деревню. Сэм и Ваня. Потом выяснили, что Ваня не убивал, стоял на "стреме". Сэм влез в дом через веранду, чтобы забрать деньги. Взял топор, стоявший возле печки. Пожилая женщина проснулась, и вор ударил ее обухом в висок. Следом поднялся дед, и Сэм рубанул топором сплеча, поджег дом и выбежал. Ваня погасил пламя и ужаснулся, увидев трупы. Он и позвонил в милицию. Михаил Трофимович пригласил друга-адвоката, цыганская община оплатила расходы.

Жена не одобряла симпатию старика, но мирилась, потому, что, да кто ее знает? Теперь Дед пытался понять за что полюбил парнишку и не находил ответа. Недавно жена предложила свое мнение:

— Легко любить на расстоянии. Того, кого едва знаешь, с кем не пересекаешься ежедневно многие годы, так, что с трудом терпишь.

— Думаешь? — усомнился Михаил Трофимович, — в тебе нисколечко романтики. Надо все по полочкам разложить? Что да почему. А я, может, не хочу анализировать свои чувства.

— Вот и любил бы мою дочку.

— Я люблю Риточку. А она меня ненавидит, потому, что я стар для тебя. Она хочет, чтобы у матери был молодой и богатый кобель.

— А ты старый, к тому же, дурак.

— Да.

— Тогда и я тебя ненавижу. И не забуду того, что ты сделал. Никогда.

— Она не простит меня. Господи, пошли мне смерть.

Маша, как обычно, позвонила через два дня. Телефон долго звонил, и ползал по столу, вибрируя. В избе было холодно, печь не топилась второй день. Дед лежал под одеялом, забросанным сверху тряпьем, ему казалось рядом лежит мать. Они ждали отца. Хлеба не было, ведь он ослаб и не мог ходить. А чтобы жить, надо есть. Струйка пара от дыхания становилось все тоньше, потом пропала.

Соблазн

С наступлением первых ноябрьских морозов Игнат потерял покой. Накануне встретил он дружка приятеля Илюху, такого же заядлого рыбака, как сам, и душа заметалась, забилась в черной тоске. Не благую весть принес ноябрь.

— Слыхал, Елисей вернулся? Ты глаза-то не коси, думаешь Илья дурак? Э-эх! Я еще тогда просек, что не Панкратку ты, мил дружок, примочил, не его надеялся застукать в своей хатке. Ожидал, верно, Елисея с топором иль разговором? Любка, зараза, от венчанного супруга вмиг к тебе перекинулась и молвы не постеснялась. Так-то, корешок, сердешный. Бабу, дело прошлое, не поделили. Прав был Степан Разин: топить не перетопить энтих. Стой, куда!?

Игнат забыл обо всем на свете. В мозгу застучала мысль: Любка покидает его, уходит обратно к бывшему муженьку, и он побежал, задыхаясь: как же так, а любовь?

Женщина удивленно посмотрела на сожителя:

— Или гонится кто?

Игнат опустился на лавку, переводя дух:

— Фу, думал, не застану.

— Странно, никуда не собиралась вроде. Говори толком, что стряслось?

— Елисей откинулся, — губы Игната предательски дрожали, он сцепил пальцы рук на коленях. — Ну?!

— Что ну? Говорено-переговорено. Ай, гонишь? — Подошла вплотную, нагнулась, заглядывая в лицо, — Любимый! Нет мне без тебя жизни! — Обхватила его голову, прижала к мягкой груди.

Успокоился Игнат, только ненадолго. Мерещился Елисей всюду, чудилось Любка милуется с бывшим мужем, а тот замышляет страшную месть, хуже адского пламени. А баба, баба и есть, вильнет хвостом и прости-прощай Игнатушка, разлюбила и все дела. Что-то больно ласкова стала. Он раздражался, уходил в себя, рвался из дому: скорей бы лед стал. Невмоготу. Хватал удильник с блесной-самоловом из мельхиоровой ложки. Играет, ети ее, а крючок вит-перевит медной проволочкой. Красота! Вспоминал: окунь —гигант черногорбый — так и прет, успевай знай таскать!

И вот дождался-таки! Наконец, лед сковал озеро. Прочь из дому!

— И куда собрался, баламут? Лед едва стал, тоню-юсенький. Неймется, так хоть на других поглянь, слыхано дело: горе-рыболов!

— Молчи, баба! — Игнат проверил снасти для подледного лова: два удильника-самопала, запасные крючки, мормыши.

Любка пуще прежнего:

— На Ике затишье, переправа стоит, а он рыбалить идет. А под лед загремишь, что делать? Любимый, не ходи.

— К мужу возвернешься. Примет: два года зоны — не кундюбы трескать.

— Ты — мой свет в окне! — Женщина обняла плотного, коренастого мужчину.

Тот нахмурился:

— Только бы лизаться! — сказав, покосился оценивающе: аппетитная, щеки — кровь с молоком, как говориться при всем и даже сверх того, черная блестящая коса по ягодицы. Хмыкнул, скрывая ревнивый укол:

— Чай, вспоминаешь Елисея?

— Реже, чем ты.

— Мотри, Любка: сговоришься — обратки не жди! — Натянул кирзовые сапоги, потянулся за полушубком.

— Ай, ревнуешь? — женщина зарделась. — Куда я от тебя, Соколик?

— То-то, однако, — Игнат подошел, тронул пышный зад. Люба прильнула к его плечу, — не ходи, милай!

— А-а-а, дык! — Махнул рукой, отстранил ее, надел тулуп, взял деревянный сундучок, бур, и, не застегиваясь, вышел вон.

Совесть грызла все невыносимей. Воспоминание терзало душу:

— Дурак, Елисей,: пошто сунулся под горячую руку. Эка, местного бродягу ну прирезал малость. И пусть бы сдох, человек-то хреновый, бомжара халявный, этот самый Панкратка, ети его, — прошипел Игнат, и глубоко вдохнул хрустящий морозный воздух.

Это произошло около двух с половиной лет назад. Стоял мартовский крепкий лед. Игнат спускался по берегу Ики, жадно выискивая глазами снежный домик, построенный еще в декабре. По реке разбрелось с десяток ледяных хижин, но его была особенной, почти в рост. Давеча он притаранил туда несколько банок тушенки, и самодельный уловистый тарбаган (не ту рыбешку, но смотреть — не налюбоваться!). Чем ближе подходил, тем сильнее им овладевало беспокойство: что-то не так, чуял натянутыми нервами. В его личной хижине был чужак.

— Не может быть! Исть рыбацкий завет не занимать чужих лунок, тем более домиков, — бормотал Игнат, — убью, самозванца!

Гнев ударил в голову, и он побежал, скинув на лед увесистый бур. Пар спиртного дыхания окончательно взбесил:

— Какого рожна? Здесь моя зона!

Панкрат нахально усмехнулся:

— А чо, жалко, так оно у пчелки в жопке?

— Вон пошел, гнида! Не то…— Игнат потянулся к голенищу сапога.

— Не пужай, пуганые! Дак это вот, в соседний домишко сунься, Илюха нонче гриппует.

— Что-что? Моя лунка не про тебя кормлёна, — Игнат вынул тесак, и, угрожая, пошел к Панкрату.

— Э, ты чо, сбесился? Шуточки навроде тюрягой пахнут.

— Я те покажу тюрягу, — схватил наглеца за ворот куртки, выволок из хижины. Тот, отмахиваясь, ударил его в глаз, затем вцепился ногтями в щеку. И тогда, свирепея от боли и обиды, Игнат замахнулся и всадил нож в предплечье противника, разрезав рукав. Да, видно, лишь чуток царапнул, но в замешательстве ослабил руку, державшую ворот. Панкрат вскочил на ноги и бросился на него, хватая за горло и крича во всю мочь:

— Наших бьют!

Игнат ударил ножом прямо в ненавистную грудь, которая оголилась и окрасилась в красный цвет:

— Пущ-щу кровя! — пьянея от необъяснимого восторга, он ударил еще два раза. Панкрат упал на колени, рыдая. — Пощади!

Игнат замахнулся вновь, целясь в ненавистное лицо. Но ударить не смог. Железные тиски сдавили запястье, потянули руку вниз. Нож выпал на снег. Он повернул голову:

— Елисей, черт драный, мать-перемать!

— Насмерть убить хочешь? Дуррак! — Тиски разжались. Елисей подошел к Панкрату: тот медленно повалился на бок.

Игнат поднял нож и набросился на обоих:

— А-а!!! — Но силы иссякли, и после короткой борьбы нож перешел в руку Елисея. В этот момент Елисея схватили двое подоспевших рыбаков, скрутили, распластали, к саням приторочили. — Нишкни, убивец!

Рыбаки показали следствию на Елисея. Панкрат, отделавшийся легким увечьем (спасла ватная куртка) и себя-то не помнивший в алкогольных парах, подтвердил, хотя и с оговоркой, чо де оба мужика — Игнат и Елисей — на одно лицо, чернявые и щетинистые, дак обое, знато, и хотели погубить его душу.

Игнат до происшествия уж год мутил с Любкой и сознательно или бессознательно обрадовался возможности избавиться от законного обладателя его зазнобушки. Он тоже указал на Елисея (в любви всяк старается для себя).

Осиротевшая Любка переехала жить к Игнату.

Река всего несколько дней назад покрылась льдом. Игнат удовлетворенно хмыкнул: он будет первым рыбаком нынешней зимой.

Слабая поземка гнала прозрачно-тонкий снежок по льду. Рыбак, шаркая, спустился с пологого берега и, ступив на лед, попытал на прочность.

— Сойдет!

Неспешно скользил по льду, прикидывая, где лучше пробурить лунку. Прошлой весной в тридцати метрах отсюда окунь лесу рвал. Чуть дале пудовую зимнюю щуку не взял, очень мала оказалась лунка, пожертвовал знатной добычей вместе с крючком-сапопалом. А зря баба в панику ударилась — крепкий лед-то.

Под ногами подозрительно хрустнуло, и сердце сжалось: нет! Глянул назад, а берег-то…вона где. Вперед! Дальше лед крепче. Дернул, что есть силы.

Зеркальная гладь с оглушительным треском провалилась, Игнат, как был в тулупе и кирзачах, ухнул, только видели. Барахтаясь, царапал в кровь руки и лицо. Хрипел:

— Не возьмешь, мать твою!

Но силы кончались быстро, тулуп жадно лакал воду, и становился все тяжелее. Скоро Игнат уйдет под бескрайнюю ледяную корку. Внутренним взором видел, будто стоя на катке, свое лицо искаженное ужасом, уходящее из-под ног, кулак, сжимающий нож, тщетно бьющий ненавистную преграду. Только нож ведь за голенищем.

— Помогите!!! Спасите!!! Кто-нибудь!!!

Голос стучал в далекие берега, но эхо таяло, не успевая их касаться:

— Спасите!!! — захлебнулся студеной водой. — Господи, прости сына грешного за Любку, за наговор! За Елисея!

Сделал попытку скинуть тулуп, и ушел под воду, почти сразу нащупав дно. Мелко, повыше маковки, но от этого не легче. Промелькнули кадры из жизни; кадры подлостей и предательства. Зачем он подвел Елисея под монастырь? Нужна ли ему была та самая любовь?

— О-осподя!!!

Оттолкнулся и чудом вынырнул в той же полынье, уже без полушубка. Сколько минут человек протянет в ледяной воде? Двигаться, двигаться!

— Эй, мужик, лови! Меня-то не утопи, песье вымя!

Черная, как пятно мазута, фигура осторожно ползла к воде, растекаясь бесформенным телом. Игнат ухватился за кромку льда, и та провалилась, ободрав ладони почти до кости.

— Держи шарф! — один заброс, второй. Наконец Игнат поймал конец, вцепился и сунул для верности в рот. Стиснул мертвой хваткой зубы. Ухнув, незнакомец втащил его на лед.

Игнат повернулся навзничь, лежал, глядя в серое небо, не веря спасению.

— Двигаться можешь?

Игнат молчал.

— Замернешь, дурачок! — интонация доброжелательная, но Игнат не верил.

Зубы выбивали дробь:

— Елисей! — Ужас сковал тело и превратил в камень, — Елисей, б-будь ты проклят!

Спаситель, тем временем сбросил с себя пуховик, под которым красовался толстый свитер с оленями на груди, снял и его:

— Надевай, кому говорю!

В горле Игната клокотал страх:

— Что ты задумал? Сгуб-бить меня?

— Дуррак!!! Надевай, не думай! — Елисей протянул свитер, — Ну! Ладно, давай подсоблю!

Игнат пополз прочь, но Елисей догнал, посадил на лед, сдернул мокрое, и напялил на соперника свитер:

— Ждет, Любка-то?

Игнат кивнул:

— П-почему мимо не шаркнул?

Елисей внимательно посмотрел на бывшего друга и не ответил.

— Ты з-знал, что я вломил? – Процедил Игнат.

— Ну.

— А Любка? Пошто за благоверную не мочканул?

Елисей пожал плечами.

— И тебе не хотелось утопить меня? Или не ведал, к-кого спасаешь?

— Сразу признал. Мелькнуло: а может, гулять мимо? Никто не видел, шито-крыто. Концы в воду. Мало ли топнет рыбаков? Было искушение. Но какая-то сила торкнула на помощь. Разве ты иначе бы поступил? Иначе? То-то.… Идти можешь? Постой, дай голенища резану! Хоть воду вылью.

Кровь на лице и руках Игната запеклась черной коркой, и мужчина стал похож на выходца с того света. Глубокие раны саднили, и он старался говорить, едва шевеля синими губами.

Вылив воду из сапог, Елисей помог их опять натянуть, и взяв бывшего товарища под мышки, поставил на ноги. Игнат с глухим стоном завалился набок:

— Сдохнуть бы. Я так устал!

— Перемоги трошки.

— Я от жизни устал, легко д-умаешь на Любку пялиться? Ненавижу тебя!

— А меня за чо ли?

— За то, очень уж правильный. Ни сучка, ни задоринки. У-у! А в душе, верно, гниль. Ненавижу, таких гладеньких. От них все беды.

— Дак не я у тебя жену забрал, не я под тюрьму подвел.

— То-то и оно. А ведь признался, утопить хотел? Признался?

— Ну, признался. Поднимайся, соперничек! — Елисей вновь подхватил Игната под мышки, закинул его руку себе на плечи, и тихо повел в сторону берега. Дорога домой заняла почти два часа, окончательно измотав Игната. Но Елисей был свеж. Возле дома Игната, Елисей остановился, достал из кармана пуховика пачку сигарет, закурил.

— Зайдешь? — процедил спекшимся ртом Игнат.

Елисей отрицательно покачал головой. Стукнул в дверь, и, услышав торопливые шаги (он их сразу узнал!) Любы, заспешил прочь, так, словно хотел убежать от прошлого.

Где-то за спиной раздался возглас Любы, но мужчина не обернулся, к нему это уже не относилось.

Странная прогулка.

Если из нашей деревни выехать по единственной, разбитой временем, асфальтовой дороге, то через пару километров попадешь на «пятиверстку». Так местные жители называют пятикилометровый отрезок извилистого шоссе, минуя который можно ехать прямо до райцентра. Но есть там поворот направо и если свернуть, то через пару километров упрешься в заброшенное кладбище. Оно стоит на пригорке, в молодой березовой рощице, а вокруг, в низинах, смешанный, труднопроходимый из-за буреломов, лес.

Редкий человек приедет сюда навестить родственника, умершего давным-давно. Ходят слухи, что ночью среди могил бродят привидения, но кто в наш век может говорить об этом серьезно? Что бы там ни было, но нам с дочкой полюбилось это место и пустынная дорога. Можно лететь на велосипедах по самой середине, не опасаясь случайного лихача, а что еще хуже — пьяного водителя. Туда — преодолевая пологий подъем, обратно — едва касаясь педалей, да и то, чтобы притормозить.

Вряд ли найдется место умиротворенней и спокойнее, чем сельское кладбище, забытое когда-то. Бывало, присядешь на облупившуюся скамейку возле давней, с покосившимся от века крестом, могилки, и легкая грусть коснется тебя крылом. Кругом тишина, ни души, только любопытная птаха сядет на деревце, задумчиво склонившееся над безмолвным холмиком, и пытливо уставится на тебя, мол, чего пришла? Ее ли кормила я в тот раз семечками? Достану из кармана кулек и щедро насыплю на землю лакомство: «Ешь, пичуга, мы с тобой почти знакомы». И от тихого чувства единения с природой, с этим лесом, птицей, сильнее забьется сердце, и охватит жажда жизни, благодарность и любовь ко всему на свете.

Оно напоминало нашу деревню, похожую на конец света, и как в деревню, туда вела только одна дорога, потому, что дальше ничего не было — тупик, «медвежий угол».

Однажды осенью, в октябре, мы с Ириной (так зовут мою двадцатилетнюю, не по годам серьезную дочь) в очередной раз поехали на полюбившееся место. Было около шести вечера. Погода стояла на редкость солнечная, и лес красовался в зеленой с золотом бархатной одежде. Стаи уток и гусей иногда пролетали над головами, торопясь на юг. Они спешили до наступления сумерек к лесному озеру, где ждал ночлег. Мы останавливались и махали им вслед руками. Грустно расставаться с птицами: будто провожаешь в дальний путь близкого человека, а частица тебя на время остается с ним.

Миновали «пятиверстку», и свернули на шоссейку, ведущую к погосту. Навстречу попалась немецкая овчарка. Она испуганно озиралась, прижимая уши.

— Мама, интересно, кто так напугал псину?

— Верно собачка трусливая, — засмеялась я.

Минут через пятнадцать прямо перед нами мелькнула лисица и скрылась в глубине леса. Восхищенно мы смотрели ей вслед: ведь не часто увидишь дикого зверя совсем близко. Мне стало холодно: дрожь пробежала по спине.

— Может, вернемся, зябко и не по себе, — предложила я дочке.

— Мы же решили. Куртку-то застегни.

— Ладно, едем.

А вот и оно. С первого взгляда совсем не выглядит забытым: аккуратные могилы в строгом порядке окружают небольшую площадку. Выглядит необычно, так поражает чистота; будто невидимая рука убирает опавшие листья. Мы с дочкой медленно, согласно заведенному нами негласному правилу, объехали площадку по периметру.

И тут — что за черт!? — колесо спустило. Солнце садилось, холодало, а я не могла ехать. Тщетно накачивала колесо. Прокол! Усевшись на низкую, вросшую в землю скамейку возле безымянного бугорка, размонтировала колесо и вытащила камеру. Вдоль камеры шел длинный разрез, словно кто-то нарочно провел лезвием бритвы. Я тяжко вздохнула, размышляя о том, как сообщить дочери о серьезности аварии.

— Боюсь, ничего не сделать.

— Так попытайся, — дочка нервничала, ее лицо было озабочено и серьезно.

Тем временем спустился туман и начало темнеть. Я лихорадочно соображала, что предпринять. Не в лесу же ночевать! С заходом солнца холодало: все-таки октябрь на дворе.

— Надо спрятать велосипед так, чтобы не потерять его завтра, а домой вернемся на твоем. Поспешим, пока еще хоть что-то видно.

Мы отвели велосипед за пределы кладбища, облюбовав кусты, в изобилии росшие на склоне. Там забросали листьями.

Выпрямившись, я повернулась к дочке. Ирина смотрела поверх моей головы. Побелевшими губами она силилась что-то произнести, но вместо этого по-рыбьи открывала рот. Я обернулась и остолбенела.

— М-мама, что это? — наконец, непривычно высоким голосом спросила дочь.

— Не знаю. Правда, не знаю.

Сквозь пелену молочно-серого тумана неясно проступал гигантский силуэт. Огромная мохнатая голова на коротких подставках-ногах. Круглые блестящие глаза в плюшевых веках отражали лунный свет. Чудовище устрашающе фыркало, давая понять, что мы на его территории.

— Не бойся, это не призрак, оно живое, — не зная, что из двух зол лучше, пролепетала я.

— Ой, что будет, мама? — она судорожно вцепилась в мою руку, длинная челка прилипла к мгновенно вспотевшему, лбу.

— Тихо, бочком выходим из кустов и крадемся к твоему велосипеду.

В это время из сумрачного леса выступило второе существо. Туман дрожал и сгущался, наползая из низины к забытым могилам, казалось еще немного и фантастические монстры поднимут из земли мертвецов. Силуэты животных прорывались сквозь тягучий сумрак и парили над землей, становясь все огромнее. Словно хотели поглотить нас, осмелившихся забрести во владения призраков. Язык прилип к гортани, и слезы ужаса хлынули из моих глаз. «Все кончено!». Я посмотрела на дочь: крупная дрожь била ее. Она тихо плакала. Я постаралась восстановить дыхание и усмирить, рвущееся из груди, сердце. Доисторические великаны, подступавшие к нам, казались больше, много больше известных нам слонов. Осторожно, как в замедленной съемке, я взяла дочку за руку. Она вздрогнула и завопила. От неожиданности завопила и я.

Мы рванули вон из леса, к спасительному кладбищу, к велосипеду. Животные, видимо, струсили не меньше нас: ломая кусты, они помчались в чащобу. В мгновение ока мы оказались на велосипеде. Я изо всех сил жала на педали, а дочка сидела на багажнике и умоляла:

— Мама, быстрее, мама быстрее.

Думаю, если бы кому-нибудь пришло в голову измерить скорость движения, то мировой рекорд считался бы за мной. В считанные минуты мы оказались на спасительной «пятиверстке». Я перевела дух и затормозила. Руки вспотели, а ноги сильно дрожали. Мы рухнули на обочину.

— Что это было?

— Думаешь, я знаю? Видела подобное лишь на картинке, динозавры какие-то, только не ожидала, что они так огромны. Ну, его к черту, это кладбище. Чтоб я еще туда поехала...

Стоит ли говорить о том, что никто не поверил в правдивость моего рассказа. Знакомые дачники, одни смеялись, предполагая, что мы испугались лосей, иные говорили, что движение тумана вызвало у нас с дочерью сходные галлюцинации, нашлись и такие, что справлялись, какие напитки мы брали в поездку.

На следующий день после приключения сосед привез на машине мой велосипед, и мы решили никогда больше не посещать глухие и безлюдные места. Вечером уехали в город.

За ужином я включила телевизор: шла программа новостей. Одна фраза заставила насторожиться, а именно... «В Новгородской области из заповедника сбежало стадо Американских бизонов". Я с интересом глянула на экран, и торжествующий крик вырвался из груди:

— Бизоны! Это были бизоны!

— Что, что? — переспросила дочка.

— Смотри, бизоны! Сбежали из заповедника. Наше место не подвело, даже бизоны нашли возле него убежище и покой.

— Точно! бизоны! Все ясно. Но мы ведь больше туда не поедем? — она хитро прищурилась.

— Еще как поедем. Это же здорово! Может, повезет, и мы сфотографируем животное на воле. Американские бизоны в Новгородских лесах, кому скажешь, не поверят.

— Какая разница, нам и так никто не верил. Разве в этом дело? Мы-то знаем, что это правда.

До наступления зимы мы не раз еще приезжали на кладбище, но бизонов больше не видели.

Ваня

Михаил Трофимович, высокий, статный, седоволосый пожилой мужчина, чуть больше года назад, неожиданно для домашних изъявил желание поселиться в деревне, в доме, купленном женой под дачу. Предложение мужа вовсе не огорчило супругу Машу и, тем более, ее двадцатилетнюю дочь Риту, что больно ударило его по самолюбию. Маша отнеслась к желанию мужа с едва сдерживаемой радостью, и Михаил Трофимович ревниво спросил:

— Я сильно мешаю вам?

На что Маша, открыто усмехнулась:

— Хочешь жить в деревне, живи. Меня это вполне устроит.

Сгорбившись от нанесенной обиды (он надеялся, что жена хотя бы для приличия начнет уговаривать остаться дома, в городской квартире со всеми удобствами), Михаил Трофимович наспех собрал вещи и уехал на дачу, даже не простившись с любимой, и как считал, лучшей, половиной. Он надеялся, что уже вечером Маша позвонит на мобильный, но она вспомнила о муже лишь по прошествии трех, очень долгих суток. Какие мысли терзали Деда (так за глаза называла его Маша) все это время, лучше и не вспоминать. Михаил Трофимович едва не заболел от переживаний, и спас его, как ни странно, сосед Володя, попросту, Вован, который зашел «на огонек» с бутылкой водки. И понеслась, нелегкая дальше, больше. Когда, наконец, раздалась долгожданная телефонная трель, он приходил в себя от обильных возлияний: на столе стояла начатая литровая бутылка пива, на плите варились пельмени. Надо сказать, одной из отвратительных черт Михаила Трофимовича была привычка не закусывать спиртное, что Машу бесило. Пустой желудок омерзительно дрожал, вызывая ответную реакцию в коленках. Дед схватил трубку:

— Алло, родненькая. Напрочь забыла старого волка?

— Самому позвонить не судьба?

— Не хотел мешать.

— Завтра приеду, гляну, как справляешься без меня. Небось, дом захламил?

— Что говоришь такое? Захламил. Ничего не случилось за три дня.

— Пьешь?

— Ну, было, чуть-чуть. Когда приедешь, на какой электричке?

— На четырехчасовой. Пока, пока.

Отбой. Михаил Трофимович радостно засмеялся, и, подойдя к зеркалу, шутливо погрозил пальцем двойнику:

— Слышал? Завтра приедет. Будешь уборку делать, старый пьяница, не то Ритка всыплет.

Воображаемый двойник возопил тонким голосом:

— Марго? С чего ты взял, что и она прикатит? Маша сказала «я приеду». Она одна, старый греховодник.

— Хочешь, чтобы Маша убирала окурки, разбросанные по столу, выносила бутылки? А рюмок почему пять? Вот и чашки все грязные. Барин, каждый раз чистую посуду берешь, лень сполоснуть. Дожил. Чтобы вымыл, завтра любимую встречаешь.

С тех пор прошло больше года. Дед полностью свыкся с деревенской жизнью и стал в селе почти своим. Маша приезжала часто, особенно летом, и устраивала ему профилактические «головомойки», чтобы не расслаблялся. Она узнавала от соседей, как часто видели его на улице, и не дай бог, если дед сидел всю неделю дома.

— Опять пьянствовал? — грозно вопрошала супруга.

— С чего ты взяла?

— Продавщица сказала, что ты ночами за водкой шастал.

— Да? — терялся дед. — Один раз зашел, нельзя? Притом не за водкой, а за пивом.

— Один раз можно. Но ведь не один. За пивом, говоришь? За пивом, вчера, чтобы протрезветь до моего приезда. Посмотри на себя, зеленый совсем, и нос баклажаном. Обещал гулять ежедневно, а сам взаперти сидишь.

Дед ворчал, что вот, уже и выпить нельзя, но в душе был счастлив заботой Маши. Холодную зиму он пережил в одиночестве, но с первыми солнечными деньками жена стала навещать. Она сдержанно, даже с недоверием отнеслась к дружбе Михаила с Ваней, цыганским пареньком, в последнее время зачастившим в их дом. Дед называл парня ласково Ванечкой и восторженно отзывался о нем:

— Такой чудный парнишка, я полюбил его.

— На твоем месте я бы не приваживала цыганенка.

— Но Колю уважают в селе, а Коля его дядя.

— Сэм тоже племянник Коли, и что?

— Тоже мне, сравнила.

— Вместе ходят, значит похожи.

— Я дружу с Ваней, а не с Сэмом.

В подобных разговорах Михаил оставался при своем мнении, но неприятный осадок в душе проходил не сразу. Маша видела, что муж дуется на нее, но делала вид, что ничего не случилось, надеясь, что со временем супруг отвадит парня.

В тот весенний день Михаил Трофимович по обыкновению предавался сладостным воспоминаниям о выходных, проведенных с женой. Едва налил кофе, в дверь постучали. Досадливо ворча на незваный визит, вышел в сени, окликнул:

— Кого несет?

— Это я, Ваня.

Дед радушно распахнул дверь:

— Ванечка, заходи.

— Дядь Миш, может чего надо? В магазин сбегать? Дров?

— Да ты уж наколол дров, хватит до осени. Посиди со мной, кофейку выпей.

— Некогда. Меня ждут.

— Кто ждет?

— Да Сэм.

— Извини, Сэма не приглашу.

— Знаю. И Сэм знает.

— Не мое, конечно, дело, только держался бы ты от него подальше.

— Он родня мне.

—Тем не менее, Коля не жалует твоего Сэма. А ведь Коля — авторитет.

— Коля — барон.

— Тем более.

— Тем более. Если не я, Сэм один останется.

— И что? А если он тебя втянет в дурное?

— Не волнуйся дядь Миш, у меня своя голова на плечах. Твои-то когда приедут?

— На выходных. Мои работают. Это я на пенсии.

— А может за водой сходить?

— За инвалида считаешь? Мне и так нечего делать, вот и за водой схожу, и за продуктами. Приходи вечером, почаевничаем. Расскажу об интересных людях.

— Об актрисах?

— Могу и об актрисах.

— Приду.

Дед задумался. Когда-то давно он работал режиссером на киностудии «Ленфильм» и многое мог порассказать. Жизнь сводила с множеством интересных людей, он выпивал с писателями и режиссерами, дружил с известными актерами и композиторами. В 90-е годы прошлого века кинематограф пришел в упадок: старые кадры разогнали, а новые не вырастили. Теперь остались лишь воспоминания. Жена уговаривала писать мемуары, но дед отнекивался, ссылаясь на неготовность ворошить прошлое. На самом деле, не последней причиной была лень. Сама Маша писала хорошие стихи, которые читала ему и размещала в интернете. Конечно, она мечтала когда-нибудь выпустить сборник.

Дед взял сотовый телефон и взглянул на дату: 14 мая. Нашел число на большом православном календаре, висевшем в столовой, и вздохнул: всего лишь вторник, до выходных еще целых четыре дня. Он скучал по жене и падчерице. Что говорить, даже по коту Степану, которого, возможно, привезут уже на лето. Еще четыре дня и, не дай Бог, заболеет Маша или Рита. Тогда снова придется коротать в одиночестве время, которое тянется резиной, если чего-то страстно ждешь. Дед Миша посмотрел на кормушку для птиц за окном ─ теперь зимние друзья «одинокого волка» не прилетали лакомиться семечками. На улице буйствовала весна: едва стаял снег на клумбе, распахнули желтые и синие розетки крокусы. Потом они отошли, а махровые нарциссы собрались уступить место сортовым тюльпанам. «Ах, как жаль, Машенька не видит!»

За окном был пруд, где ребятишки ловили ротанов, мелких головастых рыбок, которых не ели даже местные кошки. Прожорливые ротаны извели почти всех карасей в пожарном водоеме, созданном когда-то для нужд сельчан.

Пожарный водоем.

Он усмехнулся, вспомнив, как осенью горела старая школа, пристанище бомжей, рухлядь, догнивающая напротив пруда и отнюдь не радующая око. Народу столпилось! Даже он, много повидавший на своем веку, пришел «любоваться» на работу пожарных.

Срам один. Опустили они в водоем толстенный шланг, и давай качать. Вода под напором ударила, только не туда куда надо, а в дыры, и давай хлестать, топя улицу и окатывая любопытных. Пока латали клейкой лентой «кишку», школа сгорела дотла. Полили они угольки и убрались восвояси.

Дед закурил. Изба дышала Машей, каждая вещь говорила о незримом присутствии хозяйки. Кухню и столовую разделяла печь-плита так, что получалась стена, выложенная когда-то побеленным кирпичом. Рука супруги оживила ее северным пейзажем: окаймленная высокими берегами река несла воды вдаль, где высились заснеженные пики гор. На ближнем плане летели три лебедя: первый храбро рвался ввысь, второй изо всех сил старался не отстать от товарища, третий понуро махал крыльями и едва поспевал за остальными, держась гораздо ниже других. Ему казалось, что первый, рвущийся в небесную даль лебедь — его Маша, гордая, непостижимая, он — это второй лебедь, из последних сил спешащий за ней, а третий — дочка Рита, только осваивающая сложную науку жизни. На левом гористом берегу раскинулось селение, а там дальше высилась скала, на которой, закутанная в темно-синий плащ, гордо подняв голову, стояла хозяйка горы, жена Маша. Когда он сказал, что узнал хозяйку горы, любимая усмехнулась: «Опять твои фантазии, я не вижу никого». Дед Миша покачал головой и хмыкнул: «Фантазии». Он снова посмотрел на картину: «Да, вот же она, Маша, выдумщица и мастерица иллюзий. Знаю, она нарочно отнекивается, вид-то у нее при этом хитрющий. Вот подмигнула». Дед прикоснулся к одинокой фигурке пальцами и всмотрелся в горный хребет, за которым только сейчас увидел черные сгущающиеся тучи. Плащ едва заметно трепетал. «Дорогая, надвигается буря, спускайся на землю», ─ сказал он. Хозяйка горы покачала головой.

Дед вздохнул: она была своевольницей. За долгую жизнь он не раз связывал себя узами брака, но никогда не был настолько свободным в супружестве, что порой казалось невыносимым. Мог ли подумать, что будет жить в ожидании телефонного звонка, более того, находить сладостными томительные часы, дни, когда бродил по дому, прислушиваясь, когда уходил на улицу, нарочно оставляя сотовый на столе, чтобы потом, возвращаясь, лихорадочно искать входящие звонки. «Волшебница, колдунья», — прошептал дед. Опять в дверь постучали. Он спустился на крыльцо и, не спрашивая, отворил.

— Привет, Трофимыч. Что-то не видно тебя. Пьешь?

— Здорово, Володя. Какое там. Совсем отвык, растерял питейную практику. Не тянет.

— А твои когда приедут?

— К выходным.

— Что-то Сэм тут крутился. Смотри.

— Ваня заходил.

— Не больно приваживай. Значит, Маша будет к выходным? Ну, я пошел.

Трофимыч закрыл дверь: « и этот». Как Маша приезжает, так и вьются вокруг, она лишь посмеивается. Сердце кольнула ревность. А что хотел? Она красавица. И разве не он сказал, что предоставляет полную свободу, когда Маша предложила развестись. Дед накинул легкую куртку и вышел из дома, закрыв дверь на замок.

Сосед Володя стоял на дороге, щелкая семечки и сплевывая шелуху себе под ноги, сегодня у него оттопыривались оба кармана куртки: из правого он черпал семечки, значит, в левом притаилась маленькая.

— Что дед, покурим?

Они присели на трухлявое бревно, лежащее на обочине, и закурили.

— Куда собрался?

— Гуляю. Пройдусь в сторону лесничества, а там по тропке в лес. Мы всегда с Машей так ходим.

— Ну, давай провожу до поворота.

Володя встал, придерживая левый карман рукой. Поднялся и дед. У развилки простились, и каждый пошел своей дорогой. До лесничества было рукой подать, а там и строевик, полный черничника, в июле сплошь покрытого синими ягодами.

Михаил Трофимович остановился против избы, украшенной разноцветными стеклышками. Маша называла ее «пряничным» домиком. Старики возились в огороде и не заметили его. Избушка переливалась на солнышке. Двор был чисто выметен. Над калиткой широкая арка сверкала, подобно детскому калейдоскопу, беседка и колодец веселили глаз. Когда-то, еще в советское время, в поселке работал стекольный завод и у многих жителей до сих пор серванты были уставлены причудливыми изделиями.

Вдоволь налюбовавшись, Трофимыч продолжил путь. Воздух был легким и приятным, пахло хвоей и чистотой. Всего несколько лет назад Маша купила дом в селе, но он стремительно вошел в их жизнь, словно живое существо. Наверное, так и было.

Прогуливаясь, он по-детски счастливо думал об угощении, только на радостях забыл спросить приедет ли с ней дочка. «Ну да, ладно, пусть едет», — решил он. Ноги шли бодро, если не считать того, что правое колено, простреленное лет пятнадцать назад, когда он работал сторожем у миллионера, начинало ныть при долгой ходьбе.

«Да, жизнь, — вздохнул Трофимыч, и, притормозив, вытащил из внутреннего кармана ветровки красную пачку сигарет. — Жизнь распалась на две половинки: прошлая — та, когда, работал в кино и знал многих замечательных людей; и нынешняя — пенсия, работа сторожем, швейцаром в ресторане, инвалидность и как итог, безделье». Он по лошадиному затряс головой, и, сунув в рот сигарету, похлопал по карманам куртки в поисках зажигалки: « Вот, черт, никак забыл? Нет, в джинсах, милая».

Облегченно вздохнув, дед сильно втянул дым, закашлялся, и, умерив первоначальный шаг, побрел дальше. По обеим сторонам бывшей узкоколейки высился строевой лес; прямые, как на подбор, сосны, макушками задевали небо и ветер плутал по вершинам, остерегаясь забираться глубоко в чащу. Солнце садилось, освещая лишь половину дороги. «Дойду до канавы, где мы собирали бруснику прошлой осенью». Воспоминания опять колыхнули душу: вот они бредут в поисках брусничника, примеченного женой еще летом, а вот увидели красные огоньки в темно-зеленой листве.

Маша радостно ахнула, заспешила присесть на полянке, усыпанной брусникой. У него счастливо забилось сердце. Опустившись на кочку, Дед наслаждался стуком ягод о Машино ведерко. Перекурив, и он стал собирать летнюю ягоду в маленькую корзинку.

«Вот оно, это место», — узнал старик. Он сел на обочине и вновь нащупал в кармане неизменную красную пачку. Едкий дым, который так не любила его подруга и жена, проник в легкие и отозвался в голове едва ощутимым туманом, слабой эйфорией.

«Маша, Машенька…». Лес дышал Машей, помнил ее. Дорожка, по которой шел, хранила следы быстрых ног, и Михаил видел их отпечатки наяву. Он взъерошил волосы, проведя растопыренными пальцами ото лба к затылку: «Наваждение, — мелькнула беспокойная мысль, — не бывает такого». Кинул взгляд на песчаную тропу и увидел рельсы, идущие вглубь леса к песчаному карьеру, а между ними легкую поступь стройных ног, выше колен скрытых густым туманом. Мимо промчался короткий состав, безмолвный призрак. Трофимыч едва успел скатиться в канаву: «Что за черт? Хорошо воды нет».

Он протер кулаками глаза и видение исчезло. Тем временем солнце опустилось в чащу леса, и сумерки охватили мир. Надо спешить до полной темноты. Дед вылез на дорогу и зашагал к деревне. Идти было недолго, с четверть часа до первых домов, и еще минут десять до избы, высоко стоявшей над прудом.

Окно, в котором он оставлял свет нарочно, поддерживая ощущение, что дома ждут, отражалось в воде ярко-желтым пятном на фоне темнеющего дома.

Вернулся домой голодный, измотанный. Ага, звонила жена. Он набрал номер.

— Миша, жди меня завтра, — сообщила она, — Степку привезу.

Наконец, с котом будет веселей, с животинкой и поговорить можно. Вообще, с наступлением тепла жена приезжала чаще; надо и за огородом присмотреть, и самой отдохнуть на свежем воздухе. Кроме того, на даче ей хорошо пишется.

Прямо с утра дед решил идти в магазин за продуктами: надо приготовить что-нибудь из его фирменных блюд. «А съезжу-ка лучше в райцентр, там выбор богаче», — неожиданно передумал он. В хлопотах время бежало.

Едва успел поставить чайник, как раздался стук в дверь.

— Ваня! — вспомнил Дед.

Молодой человек смущенно отказался от предложения войти и, ссылаясь на занятость (мол, надо матери помочь), извинился, что не может составить компанию.

— Ничего, — хорохорился старик, — у меня радость, Машенька звонила, что завтра приедет, может даже с Ритулей. Дерну в райцентр пораньше, хочу приготовить вкусненького для них.

— Это хорошо, дядь Миш, — Ваня одобрительно кивнул и, махнув рукой, пошел к калитке.

Михаил Трофимович затворил дверь и вернулся в дом, где закипал чайник. Чай пить не стал. Налил в стакан пива и достал из холодильника селедку. Сказать, что Ваня расстроил его? Нет, не очень, но планы на вечер поменялись, вместо сладкого чая и задушевной беседы, впереди оказался вечер в одиночестве с пивом и селедкой. Зато можно раньше лечь спать, приблизив, таким образом, наступление завтрашнего дня.

Крохотной точкой вдалеке появилась электричка. Точка быстро увеличивалась, приближаясь; стали видны красные полосы на зеленом лице локомотива. Через несколько минут достигла платформы, и медленно проехав вдоль нее, остановилась последним вагоном против деда, напряженно до слез, высматривающего Машу среди людей в тамбуре. Наконец, он все же увидел ее в последний момент, и широко распахнув руки, двинулся навстречу, ласково улыбаясь. Маша пушинкой вылетела из электрички и остановилась, дожидаясь дочери. Следом вышла Рита. Дед обнял обеих, причитая: «Лапушки мои, родненькие, приехали в свой домик. Родненькие». Он забрал из рук женщин сумки и они семьей пошли по деревне через центральную площадь, где передвижная торговля сворачивала товары и грузила на микроавтобус. Трофимыч гордо посматривал по сторонам — пусть все видят, какие красавицы его жена и дочка, а те жадно вдыхали деревенский пьянящий воздух, попеременно восклицая:

— Ах, чем дышим в пыльном мешке мегаполиса!? Как еще живы?

— Это же нектар, ты чувствуешь аромат теплой земли? А запах дымка?

Свернули на улицу в двести пятьдесят домов, глядящих фасадами на путников, идущих по двое-трое с электрички. Машин дом был под номером пятьдесят семь, не устанешь даже с увесистыми сумками, оттягивающими руки и режущими пальцы. Изба, поблескивая краской, улыбалась хозяевам окнами, в которых горел свет, несмотря на ясную вечернюю погоду.

В доме было жарко: Трофимыч, как всегда, перегнул в стремлении растопить ровную, как ему казалось, с некоторых пор душу жены. Он засуетился, перечисляя продукты. Дочка распахнула холодильник:

— Ого, мам, смотри, не дом, а полная чаша!

— Да уж, ты не голодаешь, здесь есть чем поживиться!

— Все для родненьких. А из готовой еды, есть супчик с фрикадельками, очень вкусный, картошка почищена, и куриные окорока можно пожарить. Да вы ведь малоежки, как птички клюнете, и сыты.

— Пожалуй, по пол тарелки супа мы бы съели. Ставь кастрюлю, а мы переоденемся.

Через пятнадцать минут вкушали суп. Неожиданно Маша сказала:

— От Чудова ехала знакомая и огорошила меня. Ужасное происшествие случилось сегодня ночью в деревне. До сих пор не могу в себя прийти, просто не укладывается в голове.

— Что ж такого случилось ночью?

— Жуткий сон, поверить невозможно. Может, пригрезилось?

— Да, говори уж. Не тяни.

— «Домик-пряник». Ночью залезли в дом через веранду. В общем, стариков убили и пытались спалить избу, но торопились, и дом не загорелся.

— Что ты говоришь, только вчера я гулял там, дедуля с бабулей в огороде копались.

— А на улицу, в магазин, разве не ходил сегодня?

— Утром в райцентр мотался. … Ты уверена, что это не слухи? Помнишь, как с нашим котом? Степка оцарапал собаку, прокусил ей лапу, а по деревне разнесли, что кот остался без лапы и уха.

— Мне тоже не верится. Дай то бог, чтобы милые старики были здоровы.

— После ужина пойдем прогуляться и узнаем подробности.

Правда оказалась страшнее, чем можно было себе представить. В тот (вчерашний) день старик должен был получить пенсию, а он был военным пенсионером и получал немалые деньги за работу в горячих точках, в том числе Чернобыле. Видимо, злоумышленники знали это, но только одного они не могли учесть: старик не стал ее получать, отложив на другое время, а может, прикопить хотел. Старуха, услышав шум на веранде, вышла и упала от удара обухом по голове. От шума и дед проснулся. Он окликнул жену. Один из преступников вошел в дом и, рубанув топором, расколол старику череп. Убийцы перевернули дом вверх дном, но второпях денег не нашли. На веранде стояла огромная бутыль с яблочным самодельным вином и ее прихватили. А три тысячи рублей спокойно лежали в сахарнице, стоящей на столе. Маленькая заначка хозяйки.

— Кто мог совершить преступление? убийство, да еще двойное, в нашей деревне? ─ сказала Маша. — Здесь все свои. Правда, в последние годы стали селиться узбеки и азербайджанцы. Точно, это чужаки.

— Это твое мнение, субъективное, замечу, — отозвалась Рита, — откуда узбекам знать о пенсии? Скорее всего, в дом залезли местные алкаши, которые и про вино знают. Миш, а ты, что думаешь?

— Не понимаю. Только скажу, что нелюди живут с нами бок-о-бок. Мразь.

В задумчивом молчании они заканчивали трапезу и бог весть, какие мысли одолевали каждого. Наконец, Маша проронила:

— Миша, ты не думал, что они и к тебе могли бы забраться?

— Пусть только сунуться. Мозгов не соберут, или забыла?

Маша покачала головой. Пару лет назад, когда муж еще работал, они с дочкой проводили лето в деревне. Сама Маша дежурила в городе сутки через трое. В тот день дочь оставалась одна в загородном доме. Вечером она вышла прогуляться и повстречала Сэма, который увязался за ней. Его компания Рите не пришлась по нраву и чтобы отделаться от навязчивого попутчика, девушка заметила, что идет домой. Парень вызвался проводить. Придя домой, она напилась чаю и легла спать. Ей снился, верно, восьмой сон, когда резкий стук в дверь напугал и взбаламутил ее. Часы показывали шестой час утра. Из-за двери она спросила, кто это. Сэм грубо крикнул:

— Открывай!

— Ты что, обалдел? В такую рань по гостям нормальные люди не ходят.

— Мне дверь ломать?

— Ты пьян, иди, проспись.

В ответ послышались удары палкой со стороны веранды и звон битого стекла. Девушка набрала номер мобильного телефона матери. «Сэм бьет стекла на веранде, грозится сорвать дверь», — в страхе кричала она. Тем временем хулиган выбил наружную и ворвался на крыльцо, где путь преградила вторая толстенная дверь, ведущая в сени. Через маленькое окошко в двери Рита протянула Сэму телефон:

— Поговори с мамой.

— Алло, Сэм, если не оставишь дочь в покое, я вызову милицию.

— Вы наезжаете на меня! — Тонким голосом завопил цыган. — Я сейчас здесь все порушу и дом сожгу! Не успеет ваша милиция.

— Ты меня знаешь, Сэм, никто не наезжает и не пугает тебя, успокойся. Просто, отойди от двери. Дай телефон дочке. Доча. Не скандаль, отвлеки разговором, побеседуй с ним. Я уже бегу на электричку.

— Это только к полудню ты приедешь, а как я? Сэм хочет тебе сказать что-то.

— Я не трону Марго, но и не уйду.

Он опять забарабанил в дверь:

— Открой, я ничего не сделаю, если сама не нарвешься.

Сердце отчаянно колотилось, но Маша взяла себя в руки:

— Скажи, что откроешь, когда угомонится.

— Он присел на крыльце.

— Если начнет разговаривать спокойно, впусти в сени минут через десять. Я бегу на станцию. Звони.

Через полчаса Маша стояла на платформе, и нервно кусая губы, всматривалась вдаль, как будто поезд мог придти раньше, чем положено по расписанию. Снова зазвонил телефон. На этот раз дочка сообщила, что парень успокоился, и они беседуют, сидя на ступенях крыльца.

— Я принесла ему чаю.

— Хорошо. Когда будет уходить, сообщи, что все в порядке.

Казалось бы, эта история завершилась, цыган вскоре ушел домой, дочка дождалась матери. Так-то оно так, но на следующий день приехал Михаил, которого просто взбесило спокойствие жены, и пожелал разобраться с безбашенным цыганенком.

— Как хочешь, а мы едем в город на несколько дней,— объявила Маша.

Проводив жену и дочку, дед зашел в магазин за полулитром водки, и, придя домой, выпил сразу три четверти стакана.

— Чертов подонок, ты пожалеешь, что на свет родился! — зло сказал он, и, стукнув по столу кулаком, поднялся.

Кровь стучала в висках. Он шел по деревне, расспрашивая встречных, где найти Сэма. Наконец, на другом конце села, он нашел Ваню, который поинтересовался, зачем дяде Мише нужен Сэм.

— Я этому отморозку ноги выдерну. Увидишь, так и скажи ему.

— Хорошо, так и передам.

«Мне повезло, что Сэм нашелся быстро, когда я еще не окончательно напился, — рассказывал дед, — лишь хватанул полстакана водки, придя домой, как услышал сигналы автомобиля, потом забарабанили в дверь. Сунув в кобуру под мышку газовый пистолет, накинул ветровку и вышел на крыльцо, где меня ожидали шестеро цыган, среди которых был и Сэм. Майкл, худой, рослый мужик (ты его не знаешь) сгреб меня за грудки, а Сэм, брызжа слюной, стал пищать фальцетом: Ты назвал меня отморозком! Да у меня в райцентре стволов двести. Я свистну, от тебя мокрого места не останется». Вывернувшись из рук Майкла, рванул пистолет из подмышки и приставил ко лбу Сэма: «Заткнись, урод, мозги вышибу!» Парень вспотел и задрожал. Коля отодвинул Майкла, бесполезного, как столб: «Ладно, дед, оставь Сэма. Поговорим».

Я объяснил причину моего негодования по поводу Сэма. «Все, дед, прости дурака, я разберусь с ним. А стекла поставим, — Коля толкнул Сэма плечом. — Если услышу, что приблизился к этой калитке, будешь со мной дело иметь. Пшел отсюда, дебил».

Теперь Маша поневоле вспомнила давнюю историю. После того случая цыгане Михаила уважали, и при встрече учтиво здоровались. Правда, стекла на веранде, дед вставил сам.

— Да, к тебе не сунешься, цыгане боятся. Жалко стариков. Дедуля войну прошел, а вот, поди ж ты…

— Лучше бы ко мне влезли, я то их…

— Хорохориться ты мастер. Хвастун. Ну, идем гулять?

Вышли на улицу и направились к «домику-прянику». Казалось, ничего не могло измениться, старики как обычно в огороде, а трагедии не было. Но окна в доме были заколочены крест-накрест, и холодом веяло от этого места, словно пришли сумерки раньше времени.

С соседнего участка вышла женщина и, приблизившись к ним, спросила, качая непокрытой головой:

— Слышали? Ужас. Ужас. Бедные старики, перед погибелью страху натерпелись.

— Не верится. Вот пришли в надежде, может дедуля на огороде, как обычно, — сказала Маша.

— С утра следователи ближние дома опрашивали, искали свидетелей. Да вы сами знаете, что с девяти вечера деревня вымирает.

— Так и не нашли?

— Пока нет. Но найдут, я уверена, скоро найдут. Уже знают, что преступников было трое, и они сильно наследили.

— Трое?

— Двое мужчин и женщина. Милиция целый день работала, недавно уехали. Вот и дом опечатали.

— Местная милиция ничего не найдет,— уверенно заявила Рита.

— На убийствах местная милиция не работает. Из Новгорода следователи приезжали.

— Подумаешь, Новгород. Это не Питер.

— Лапуля, Новгород и не деревня. Лично я уверена — найдут преступников. Если приводы были, отпечатки пальцев найдутся, а там дело криминалистов.

— Неужели никто не слышал криков, стука?

— Люди по ночам спят. Мой дом рукой подать, а я не слышала ничего. Наломалась в огороде.

Покачивая головой и охая, женщина ушла к себе. Продолжали путь в скорбном молчании. Наконец Михаил сказал:

— Зимой на «линейках» дом горел. Но странно, труп хозяина нашли в канаве, обернутым в покрывало. Почерк похож. Тоже пытались дом спалить.

— О! Так это не первое убийство в селе?

— Там следов не нашли, Машенька. Пожилой мужчина, петербуржец, подобно мне, на даче один жил.

— Ты не говорил.

— Зачем тебя пугать? Не беспокойся, ко мне не сунутся, еще раз повторяю. А жаль. Может, из города «Сайгу» привезти?

— А пистолет твой газом заряжен?

— Не совсем. Первая пуля холостая, вторая — соль, третья — перец, остальные — газ. Нервнопаралитический.

— Мало не покажется,— засмеялась Рита.

— Особенно, если выстрелить в упор, — заметил Михаил Трофимович. — Тогда убьешь.

— Правда? Насмерть?

— Дорогая, разве можно убить не насмерть?

— Поэтому Сэм чуть не умер от страха.

— Он вообще не знал, что пистолет газовый.

— А, может, это Сэм стариков порешил?

— Ну, мама, ты скажешь. Сэм ведь трус, разве он осмелится?

— Наркоман и пьяница. У Сэма мозги набекрень, кто знает, что в голову полоумному взбредет?

— Девочки, вы уж по одному глупому поступку готовы осудить.

— Ничего себе, глупому! Да он, сумасшедший!

Беседуя таким образом, подошли к избе. Темнело, и одна за другой вспыхивали звезды. Ветерок стих, и вечерняя благодать разлилась над, разогревшейся после зимней спячки землей. Втроем присели на скамеечку у входа. В огромной, похожей на гигантскую брокколи, ветле, что десятилетиями жила у калитки, засвистел, защелкал, заиграл на свирели, одинокий соловей, призывая дорогую поглядеть на гнездо.

— Тише. Слышите? — Михаил поднял вверх палец.

— Кудесник.

— Мама, помолчим.

Тесно прижавшись друг к другу, они вдруг стали одним шестиногим организмом с общим теплообменом, схожими чувствами и безраздельным восторгом, который вызывала маленькая серая птаха. «Век бы так сидеть рядом с любимой», — мечтал дед. Он вынул сигарету и закурил. Очарование исчезло: запах дыма напомнил о домашнем тепле и уюте. Маша вздохнула и поднялась, за ней последовала дочка. Михаил остался на лавочке один, но и он, докурив, поднялся в дом. На столе заклокотал электрочайник, и громко щелкнув кнопкой, разом отключился, несколько секунд дрожал, потом затих. Маша разлила чай по чашкам и потянулась за пирожным, выговаривая:

— Ну вот, опять пирожные, мы же на диете.

— М-м, вкусно. Мама, что же теперь пропадать добру?

— Ни в коем случае. Но на будущее, Миша, не покупай пирожных, булочек, печенья сдобного. А то нам придется одежду выбрасывать.

— Тоже, мне, толстухи нашлись. Вы же светитесь от худобы.

— Да, ладно, мам, что нам теперь вообще не есть? Нет, если не хочешь, можешь отказаться, но лично я не собираюсь пить пустой чай.

— Чудные пирожные, где брал?

— В райцентре.

— Неплохо. Мамик, как думаешь, если я еще одно съем.

— Двенадцатый час ночи. Стакан кефира — все, что тебе положено, Кисуля. Никуда не денутся пирожные, завтра тоже день.

— Ты, как всегда, права, — вздохнув с сожалением, девушка отодвинула от себя коробку.

Вымыв посуду, они перешли в большую комнату и включили телевизор. В селе работали от общей антенны лишь три канала, поэтому местные жители, за редким исключением, поголовно установили спутниковые тарелки. На частных домах это не бросалось в глаза, но две хрущевки, воздвигнутые в центре поселка, напоминали гигантские пни, поросшие опятами разных цветов и размеров. В последние годы стало модой также ставить стеклопакеты, и уж здесь сельские жители щеголяли друг перед другом, выпячивая напоказ свое благополучие. Во дворах сверкали намытыми боками иномарки, а избы, порой обшарпанные, с облупившейся краской на, почерневшей от времени, вагонке, а то и вовсе не обшитые ею, хвастались окнами, одетыми в стеклопакеты. Крыши и фасады гордо венчали антенны-тарелки, так, что порой казалось, что ты попал на другую планету. «Как на корове седло», — сравнила однажды Маша.

— Пора и нам «триколор» поставить, — сказал Михаил, пощелкав пультом.

— Мы что, приезжаем в телевизор пялиться? В городе не нагляделись?

— А я живу здесь постоянно. Вот и проигрыватель куплю к осени, буду кино смотреть зимними вечерами.

— Лучше мемуары пиши.

— Кому это интересно?

— А для меня, почему не написать для меня. Мне интересно знать больше о тебе режиссере.

— Маша, опять ты начинаешь. Рассказать, как с балкона мочились на публику?

— Почему нет? Ведь было. Известные люди находились с тобой на балконе. Это же показывает отношение к зрителям именитых людей. Мы над вами и плевали на кинозрителей.

Маргарита засмеялась. В ее, цвета спелых оливок, глазах, запрыгали «чертики».

— А мне нравится.

— Мне тоже, только Миша не разделяет нашего восторга. Он готов в «красный угол» поставить лень и молиться на нее денно и нощно.

Михаил ухмыльнулся.

— И нечего усмехаться. Тебе просто лень думать, копаться в прошлом. Очень хочется верить, что ты станешь писать ради меня, иначе чувства ко мне дешевые слова, не более.

— Зачем врать, ты прекрасно знаешь о моем к тебе отношении, о том, что я дышу тобой.

— А на самом деле боишься одиночества. Разве не так?

— Жестокая.

— Потому, что ты болтун и врун. Докажи свою любовь. Тебе и писать не придется, я диктофон куплю. Сиди и наговаривай, как только вспомнишь об интересной встрече.

— Мам, зря стараешься, ему слабо.

— Хорошего вы мнения обо мне.

— Как заслуживаешь.

— Неужели ты написала строки «А если завтра буду я?»

— К сожалению, позже было «Не для тебя писала я «А если завтра буду я?»». Тогда наступило прозрение.

— Ты слишком быстро отстранила меня, ранила, растоптала.

— За то боролся. И вообще, я не стану выяснять отношений. Ни теперь, ни после. Я хотела помочь, но ты бесполезен. Возможно, уже похоронил себя. Чем ты занимаешься? Сканвордами. Этакое старческое времяпрепровождение. А, забыла! еще щелкаешь пультом от телевизора. В твоей черепной коробке мозг давно высох, но тебя это устраивает. Зачем шевелить тем, чего нет?

Дед промолчал, глупая улыбка блуждала на губах, выдавая растерянность. Правда раздавила его. Лень становилась сильнее, он не мог противостоять ей, да и не хотел. Конечно, Маша не хотела унизить, только поддразнивала, но было больно оттого, что супруга не хотела понять простой житейской вещицы: он чертовски устал. Михаил Трофимович находил особое удовольствие в праздности. Вот Ваня придет, наколет дров, в магазин сбегает. Парнишка научил старика играть в нарды, а тот, в свою очередь, пристрастил молодого человека к карточной игре в «деберц», возникшей в Советском Союзе семидесятых, и ставшей очень популярной в восьмидесятые годы прошлого столетия. Правда, ставки в игре пенсионера и, всего пару лет назад, выросшего из детских штанишек, юного друга, были весьма символическими, так что более пятиста рублей никто не выигрывал.

Маша встала с дивана:

— Пойду в «светелку», почитаю.

— И я лягу-прилягу, — откланялся дед.

Рита взяла с полки книгу, и, выключив телевизор, улеглась отдыхать. Минут через десять захрапел Дед, громко, надсадно. Маша даже головой покачала.

Комнаты разделяла тонкая перегородка, однако она знала, что через некоторое время, когда сон мужа перейдет в другую стадию, станет более ровным и спокойным, храп, сотрясающий стены, сменится вполне мирным сопением. Погрузившись в мир героев Вирджинии Вульф, Маша не заметила, как наступило раннее утро, и только когда строчки закачались и поплыли, она отложила роман. Выключив свет, свернулась клубочком, и с головой укутавшись одеялом, закрыла глаза.

Сквозь сон она слышала, что встал муж, перешел в столовую пить кофе и гадать неизменные сканворды. Кот привалился к спине, отчего было уютно, как в люлечке. Было двенадцать часов дня, когда Маша поняла, что выспалась. Степка резво спрыгнул на пол и побежал к двери. Зябко пожимая плечами, вышла в холодные сени, спустилась на три ступеньки вниз с крыльца и выпроводила любимца на улицу. Кот пулей вылетел из дома и потрусил к любимому колесу-клумбе. Снаружи было тепло, щедро сияло солнце, и запахи согретой после ночи зелени пьянили, завораживали. Сделав несколько наклонов и приседаний, женщина замерла, вдыхая ароматы свежей листвы, и чутко прислушалась. Несколько раз свистнув, соловей вывел трель, затем еще одну и неожиданно распелся, расщелкался на всю округу.

— Вот чудак, будто ночи мало.

Услышав ее слова, певун дал протяжную ноту, и стих. С чашкой кофе в руке вышел Михаил, и, усевшись на лавочке, закурил, и вытянул длинные ноги.

— Хорошо-то как! Век не уезжать.

— Знаешь, что я купил? Саженцы яблонь. Пять штук.

— Прекрасно. Когда цветут яблони, деревня преображается. Одни осыпаны белым цветом, другие нежно-розовым. Незабываемое зрелище.

К калитке подошел сосед Володя и, открыв ее, широко улыбнулся, глядя на Машу:

— Надолго?

— До понедельника. Заходи, в ногах нет правды.

— Слышали новости? Нашли преступников, — он сделал паузу, наблюдая за реакцией Маши.

— Неужели? Так быстро, я и не думала. И кто же оказался убийцей?

— Ребята наследили, их и вычислили. — Володя явно не спешил. Он вытянул из кармана пачку, вытряхнул из нее сигарету и, сунув в рот, медленно достал коробок спичек. Михаил щелкнул зажигалкой. Володя кивнул и, прикурив, убрал коробок обратно, задумчиво потряхивая им.

— Так кто убил? — нетерпеливо напомнил дед.

— В смысле?

— Ты сказал, что убийц задержали, — рассердился Михаил.

— Молодые парни, кто бы мог подумать, — сосед покачал головой, — чужую жизнь загубили и свою не пожалели. Дурни. Лет по пятнадцать светит.

Вздыхая и сокрушенно покачивая головой, Володя уселся на лавочку:

— Вы, наверное, гадали, кто это может быть. Ну и?

— Будем играть в «угадайку»? — Маша открыла дверь в дом, — тогда пойду завтракать.

— Да нет, постой. Задержали Сэма и... Ваню.

— Какого Ваню? — Михаил Трофимович был спокоен.

— Того самого. Цыганенка, что к тебе ходил.

— Моего товарища? Нет, он не мог. Я пойду и скажу, что они ошибаются.

— Скажи, скажи, может тебя послушают.

— Ваня все время на глазах был.

— Но не ночью же.

Дед, молча тряся головой, поднялся в дом. Он должен был побыть один и осмыслить происходящее. В ушах гудело, и странная пустота чернела внутри головы, как будто вместо нее на плечах располагался тяжелый чугунный котел. Хотелось пить, а лучше выпить. « Что теперь будет с Ваней?».

В кухонном столе, он знал, стояла бутылка коньяка, как он говорил «противоинфарктная». Привычным движением, не глядя, он нащупал и вытянул ее за горлышко. Только бы его оставили в покое на полчаса, на час, а лучше навсегда. Дед налил полстакана крепкого напитка, и, не ощущая вкуса, опрокинул в рот. Внутри зажгло, тепло пошло по венам, разлилось по грудной клетке, опалило лицо ярко-розовым румянцем, ударило в голову и высушило соленую влагу, готовую излиться из глаз. Рука вновь потянулась за бутылкой: он знал, что скоро станет легче. Выпил сто граммов, и налил еще. Маша вошла в дом:

— Так и знала! Заливаешь горе.

— Завтра еду в Новгород.

— Езжай, если надо, — она пожала плечами, и вышла из дома.

Внезапно пить расхотелось. Дед задумался, сидя перед налитым стаканом. Было жаль парнишку, проложившего тропку к его старому сердцу.

Он верил: Сэм оговорил Ваню. Старик поднялся из-за стола, пошаркал на кухню, открыл люк, ведущий в погреб, и сунул голову в зияющую дыру подземелья.

Глаза, мгновенно привыкнув, различили полку для банок и, лежавшую на ней тонкую папку.

Это была его с Ваней тайна: карта, где зашифровано местонахождение цыганского древнего клада. Сами цыгане давно не верили в подобную чушь: «Если бы клад существовал, его давно бы уже вырыли». Тем не менее, карту хранили. Ваня предусмотрительно сделал копию, которую передал деду, а оригинал незаметно вернул на прежнее место, то есть в яму под венцом Колиной избы. Со слов цыганенка сам дядя Коля показал племяннику документ, сказав при этом, что и он, и его отец перепахали и чуть ли пальцами просеяли место, указанное на плане и вокруг него в радиусе двухсот метров. Ничего там нет.

Этим летом Михаил Трофимович с Ваней хотели сами отправиться на поиски. Только...

Дед вздохнул, закрыв люк. Вернулся в столовую, схватил стакан и резко опрокинул содержимое внутрь. «Глупые люди. Они думают, что клад легко найти, достаточно копать в месте, обозначенном на карте. Слишком легко, слишком просто. Вот и Ваня согласен, что надо найти ключ к шифру. Клад древних цыган. Мы с Ваней отыщем его, надо лишь вызволить товарища из тюрьмы, объяснить следователю, что парень не виноват».

Громко разговаривая, вошли Маша с дочкой и стали жарить яичницу с беконом и зеленью на завтрак. У Михаила заурчало в животе: он вспомнил, что не завтракал. Наконец, шипящая ароматная глазунья легла на тарелки и уставилась на едоков выпуклыми желтками, приглашая к трапезе.

— Убрать? — Машина рука потянулась за бутылкой.

— Оставь.

— Ты уже пьян. До завтрака. Натощак знаешь, кто пьет?

— Оставь.

— Мама, пусть пьет. Видишь, он намерен выпить целый литр и окочуриться. У человека горе, возлюбленный друг совершил тяжкое преступление и понесет наказание. А наш дорогой Михаил несправедливо считает, что Ваню оговорили.

— Доченька, ты ошибаешься. Нельзя судить по людям априори. Пусть докажут вину.

— Тебе? Тебе докажут, Миш?

— Почему мне? Просто докажут. Суд пусть докажет.

— А отпечатки пальцев? Разве отпечатки пальцев не доказательство?

— Мама, возможно, это считается уликой.

— Конечно, уликой. Можно, например, подкинуть стакан с отпечатками пальцев Вани, чтобы подставить друга.

— Маша, ты издеваешься?

— Дед, мне не хочется огорчать тебя, только не будет Сэм подбрасывать предмет с отпечатками пальцев брата. Мозгов не хватит.

— Теперь все грамотные. Посмотришь сериалы, будто обучение прошел по убийствам и грабежам. И, моя дорогая, с каких пор ты называешь меня Дедом?

— Миша, мы с мамой за глаза тебя так величаем. По-моему, очень даже здорово. «Вот опять ты на корточках, а в зубах папиросочка, и в глазах неподдельный блеск, фору дашь пацанам...» . А ты, мама, упрощенно мыслишь. Если на двери, окнах и прочих предметах, которые уже находились в доме до момента преступления, нет отпечатков, то улика подброшена или случайно принесена. Сэм выронил из кармана предмет, ручку или пистолет, который до этого держал в руках, разглядывая, Ваня. Кстати, точно так же Ваня мог заходить к старикам и оставить отпечатки на дверях, окнах и других предметах.

— Что ему там делать?

— Ну, уж, мама. То же, что в нашем доме. Помогать.

— И как установить истину?

— А чистосердечное признание? Следователи так запутают ребят, что те быстро выложат правду. Специалисты.

— Я хочу увидеться с Ваней.

— Думаю, до суда не удастся. Да и после... Не знаю. Ешь, яичница давно остыла.

Михаил глотнул из стакана, поморщился и, отставив в сторону, придвинул тарелку с едой. Несмотря на переживания, он был голоден, и с аппетитом принялся за еду.

Жена с дочкой после завтрака уехали на велосипедах. «Это на целый день»,— махнул дед рукой. Ох, как ему не хотелось оставаться одному после разговора, вселившего надежду в его сердце.

— Ваня, Ваня, неужели ты мог? Ты ведь не убийца. Я предупреждал насчет Сэма. Зачем, зачем, ты связался с ним? Я знаю, ты мог стоять на шухере, не думая, что произойдет убийство. Слишком романтичный мальчишка, тебе бы клады искать, да дороги топтать в поисках приключений. Конечно, ты видел приключение, но не убийство. Только не убийство.

Дед закрылся изнутри на крючок, и полез в подвал за картой. Стукнувшись затылком о низкий для его роста потолок и чертыхнувшись, он извлек из подземелья план и, разложив его на столе, уже в который раз, стал через лупу рассматривать мелкие цифры. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что их обводили, причем, совсем недавно это сделали шариковой ручкой. Значит, значки выгорали не раз.

Ваня говорил, что сам документ сохранился чудом, настолько он ветхий. Впрочем, даже свежая ксерокопия выглядит неважно, на ней отпечатались серые разводы, след раздавленного давным-давно насекомого. Интересно, какое насекомое раздавили? Он наставил лупу на следы лапок: не муха, не кузнечик. Любопытно.

Михаил Трофимович выписал цифры. Цифры могут быть буквами, а как иначе? Вместе с Ваней они не раз меняли их местами, но слова не составлялись. А если текст не имеет смысла, если искать надо там, где указано на карте? Пусть все просеяно другими кладоискателями, я должен придти на место и внимательно осмотреть. Возможно отгадка там. Цыганские предания. Откуда пришли эти люди? Ваня сказал, что прадед, дед, отец всегда жили в деревне. А раньше? Ванин отец не знал. Цыгане бродячий народ, а эти осели. Сами того не подозревая, они охраняют клад. Кто расскажет о цыганских преданиях? Коля? С какой стати? Откуда они пришли?

Дед закурил сигарету и, выйдя из дому, присел на лавочку. Ободнялось, как говорили тверичи.

— Хорошее, емкое слово. Ободнялось. Точнее не скажешь, — подумал старик.

Солнце приближалось к зениту. Парило.

— Не иначе, гроза надвигается. Вот и колено крутит. А Ритка обрадуется.

Девушка любила, просто обожала ненастье. Она давно ждала грозы и ругала синоптиков, которые сулили ее вторую неделю. Михаил сделал руку козырьком и, приставив к бровям, посмотрел на небо, уходящее за линию горизонта. Бледное марево расстилалось всюду. «Что ж, поглядим, может к ночи загремит, прольется ливнем, очистит воздух, насытив озоном».

Действительно, к ночи засверкало, загромыхало так, что казалось еще немного, и дом рассыплется по бревнышку.

— Хорошо, что вы не усвистали на край света, велосипедисточки, — усмехнулся Михаил Трофимович.

— Подумаешь, вымокли бы. Невелика беда.

Рита прилипла к окошку, восторженно глядя на черные, нависшие над поселком тучи, в которых, то и дело вспыхивали синим пламенем, нарезая небосвод большими ломтями, гнутые мечи особой, известной одному богу, закалки.

Разверзлись хляби и ливанули жирные струи, отскакивая с такой силой, что, думалось молочный туман покрыл землю. Малочисленные пассажиры последней электрички с криками и визгом, пытаясь удержать бесполезные хилые зонтики, припустили рысью, волоча за собой по глубоким лужам тележки и сумки на колесиках.

— Бесполезно.

— Не понял? — отозвался Михаил.

— Бесполезно бежать от грозы, когда вода уже хлещет по лужам. Вон пузыри какие! — пояснила дочка, не отрываясь от окна.

Маша подошла к ней и глянула на улицу:

— Никакой зонтик не спасет. Гляди, свинцовые капли отскакивают от асфальта на метр, не меньше. Вот это напор! Голову укроешь, но будешь мокрым снизу по грудь.

— Мне нравится. Если ноги в резиновых сапогах, вода натечет в них, и будет чавкать при ходьбе?

— Именно так.

Дочка сорвалась и, выбежав на улицу, громко хохоча, затопала по лужам, размахивая руками. Маша смотрела на нее в окошко, качая головой, но озорной бесенок победил рассудок. Как была, в шлепанцах на босу ногу, она присоединилась к дочери. Михаил смотрел на них сквозь полузапотевшее стекло, приговаривая:

— Чисто дети.

Будь он капельку моложе, не задумываясь, выскочил на дождь босым. Но годы не те, да и нога болит, черт ее дери. Тем не менее, он вышел на крыльцо под навес и, посмеиваясь в бороду, стал любоваться «девочками». Мокрые с головы до пят, они, увидев его, приблизились и, схватив за руки, потянули под дождь.

— Успокойтесь, ну будет вам.

— Нет, так несправедливо. Сухой мокрым не товарищ.

Наконец, он сдался, признав последний аргумент убедительным и, смеясь, дал вытолкнуть себя под ливень. Холодный душ очистил его мысли и успокоил сердце. Маша с дочкой ушли в дом, чтобы обсохнуть и сменить одежду.

Он стоял под дождем, раскинув в стороны руки и запрокинув лицо. Ловил ртом дождевые капли.

Только окончательно продрогнув, Михаил Трофимович вернулся в дом. Маша разливала чай.

— Я буду кофе с коньяком, — объявил Михаил, — только переоденусь.

Пока чаевничали, гроза стихла, ушла дальше. Некоторое время еще доносились слабые отголоски грома. Рита с Машей поскучнели, стали зевать, а скоро разбрелись по комнатам с книгами в руках. Дед залег с кроссвордами, но минут через двадцать так и уснул в очках. Маша сняла очки с его переносицы, убрала журнал сканвордов и выключила лампу над изголовьем.

Назавтра чуть свет Михаил был на ногах. Позавтракав чашкой кофе и сигаретой, он быстро собрался и разбудил жену, чтобы закрыла дверь. С прикрытыми глазами, боясь спугнуть сон, зевающая, она встала со словами: « Куда собрался ни свет, ни заря?»

— В Новгород. Говорить со следователем.

— Надо тебе?

Закрыла дверь и ушла досыпать. Проснулась ближе к полудню, и, выйдя на крыльцо, зажмурилась, подставив лицо теплым лучам. Следом появилась Рита в ночной сорочке.

— А воздух, воздух!

— Земля не просохла после грозы.

— Ладно, небольшая зарядка, и подумаем о завтраке.

— А Миша где?

— Где? В Новгороде.

— Все-таки поехал. Вот дает.

— Да, поехал. Неймется ему. Цыганенок, что сын родной.

— Не говори. Делать ему нечего. А цыган, он и в Африке цыган. Вор.

— Не скажи. Вот, Коля, Ванин дядя, уважаемый человек в деревне.

— Что-то уважаемый человек дрова сто лет вез.

— Дочка, летом дрова-то и не возят. Коля привез на свой риск, с опозданием, но все-таки.

— Ладно, насчет Коли ошиблась, но в остальном права.

— А ты не согласна, что хороший или плохой человек, от национальности не зависит?

— Так оно, так. Только цыгане всегда воровали, кража — для них норма.

— Уводили коней. Конокрадство — удаль для цыгана.

— А гадание? Сущий обман.

— Сейчас развелось легальных ворожей видимо-невидимо. Объявления в газетах пестрят рекламами: «Потомственная ворожея предскажет судьбу, вернет любимого, снимет сглаз и порчу». Лохотрон. Но ведутся. А астрология? Ты веришь в эту чушь? «Сегодня для раков счастливое число два и пять. Если утром, выйдя из дому, вы увидите автомобиль, в номере которого есть одно из этих чисел — день будет удачным, если оба числа — вас ждет встреча с любимым».

Маргарита засмеялась.

— Мама, твоя подруга детства известный в стране астролог. Ты и ей не веришь?

— Я похожа на дуру? Не верю вздору. Не верю в знаки зодиаков. Люди разные, но некоторые характеры имеют сходные черты, невзирая на даты рождения.

— А почему я не знаю удачных браков «скорпионов с козерогами»?

— А с «тельцами»?

— С «тельцами»? Хм. Есть. Хотя тоже не должны. Почему не запретят это мошенничество?

— Удачных браков вообще мало. А не запретят... Верно, думают, пусть люди ведутся на ерунду, чем размышляют об экономической нестабильности, о плохом образовании. Можно списать неудачи на планету Марс или Венеру. А мы подумаем о завтраке.

— Есть хочется.

Они вернулись в дом и, беседуя, занялись приготовлением завтрака, которое не назовешь трудоемким, поскольку дед забивал холодильник деликатесами: там была красная икра, свежайшая ветчина. Два раза в год Михаил Трофимович мариновал миногу в большой кастрюле, занимающей целую полку, а в сенях проветривались огурчики. Дед заботливо сбрызгивал их водкой перед солением и перекладывал чесноком, укропом, листом дуба, молодыми листочками черной смородины, портулака, который придавал особый аромат, хреном, и черт его знает, чем еще. Поэтому, обычный завтрак состоял из бутерброда с икрой, перед которым съедалось по миноге, и на общую тарелку резался хрустящий малосольный огурчик для «затравки».

Михаил Трофимович вернулся из Новгорода вечером, хмурый, усталый. С порога сказал:

— Дай поесть, я голоден, как волк.

Маша захлопотала на кухне, разогревая мясо и овощи. Михаил отрезал ломоть булки, и, положив на него изрядный кусок вареной колбасы, стал жевать, запивая квасом, прямо из бутылки.

— Подождал бы горячего.

— Не могу.

Отужинав, Михаил стал добрее:

— Съездил, по большому счету, зря. Кроме слов, что идет следствие, а пока сказать ничего не могут, не услышал. Ничего, буду действовать через знакомых, недаром столько фильмов снял о милиции. Завтра поговорю с Колей, предложу своего адвоката.

— Откуда у цыган деньги на него?

— Барон соберет с братии. У них не как у русских: мы соседей не знаем, а они держатся друг за друга. Где Ритуля?

— Катается на велосипеде.

— А пока защиту поручили Новгородскому адвокату. Не думаю, что там хорошие юристы.

— Дело серьезное. Если парней признают виновными, срок светит немалый. И адвокаты не помогут.

— Помогут или нет, мне важно быть в курсе.

— Ну-ну.

Дед лег отдыхать и уснул. Он не слышал, как пришла дочка, и долго беседовала с матерью за вечерним чаем. Главное, он сделал, что мог, добился встречи со следователем и понял: Ване грозит беда.

Вопрос об адвокате был улажен, Коля согласился принять помощь, и взялся оплатить юриста.

2

Следствие велось ровно год. Дважды Михаил Трофимович виделся с Ваней, благодаря протекции Сидоровича Иосифа Соломоновича, адвоката высшей категории, и его хорошего знакомого. Тяжелое впечатление осталось от этих встреч. Ваня смотрел вниз, на свой впалый живот и на вопросы Деда отвечал:

— Не надо ходить ко мне.

Только, когда Трофимыч отчаянно воскликнул: «Лучше бы вы с Сэмом убили меня, а не стариков!» — Ваня глянул на него, и дед увидел слезы в глазах юноши.

На суде, который объявили показательным, присутствовали все желающие. Их оказалось немного, судьба цыганских ребят волновала сельчан меньше, чем огороды.

Михаил, конечно, был там. Сэм выкручивался изо всех сил: адвокат хорошо поработал над показаниями молодых преступников. Ваня коротко заявил: «Вину признаю, понесу наказание в полной мере». Он сидел, опустив голову и съежившись под любопытными взглядами деревенских жителей. Иосиф Соломонович даже головой покачал, сильно огорчившись, и посмотрев на Михаила Трофимовича, развел руками. Тем не менее, участие Вани в преступлении было признано минимальным, он находился вне дома, так сказать «на часах». Был еще подсудимый, вернее подсудимая, которая действовала с Сэмом на пару.

Когда Сэм поджег веранду, чтобы скрыть следы преступления, Ваня, вместо того, чтобы поспешить прочь, вошел в дом и погасил огонь. Так объясняются его отпечатки пальцев на ручке двери, на ведре с водой и других предметах. Так или иначе, он был признан соучастником убийства. В первом же случае, в убийстве мужчины, был повинен Сэм, который действовал вместе с вышедшим из тюрьмы той зимой рецидивистом Александром Завьяловым по прозвищу Сашок. К счастью для Сашка, а может, нет, но этой весной он покончил счеты с жизнью, на чужом мотоцикле не вписавшись в поворот на извилистой «пятиверстке».

Приговор был таким: Сэм получил четырнадцать лет в колонии строгого режима, его подруга — десять, Ване же дали девять лет.

Михаил Трофимович ожидал сурового приговора, но решил бороться за Ваню до конца. Иосиф Соломонович помог составить прошение о пересмотре срока, но предупредил, чтобы тот не ждал скорого ответа. Годы проходили в хождениях по инстанциям. Дважды в год дед получал свидание с юным товарищем и тот постепенно привык к визитам дяди Миши, перестал стыдиться.

Однажды Ваня несказанно порадовал Михаила Трофимовича, показав документ о заочном окончании колледжа. Вообще парнишка не унывал, играл в футбольной команде, записался в драмкружок, и на четвертый год был переведен в колонию общего режима. Хлопоты дяди Миши, надо думать, тоже сыграли не последнюю роль.

Жена ворчала на деда, считая, что парень не оценит его участия. Но местные цыгане уважительно кланялись Михаилу при встрече, и готовы были помочь по дому и огороду, не требуя оплаты. В дом часто захаживал цыганский барон Коля. Они вели задушевные беседы, попивая пиво. Михаил Трофимович старался больше узнать о цыганском роде-племени, откуда пришли предки Колиной семьи, но отрывочные фразы, которые тот уловил из рассказов своего деда, не могли пролить свет на историю, связанную с кладом.

Однажды старик открыто спросил о тайнике. Коля усмехнулся в ответ:

— Вся деревня знает про клад. Моя семья не держит язык за зубами и выставляется посмешищем. Даже малые дети кричат вдогонку: «Дядя Коля, клад нашел?»

— Неужели?

— Было и такое. Дурачье. До сих пор с лопатами по лесам ходят. Перекопали гектары и гектары. Если тайник был, нашли бы уже.

— А откуда знание о сокровище?

— От деда. Ему от его деда. Да, сказки, цыганские истории, выдумки. Чушь, одним словом.

— О чем выдумки?

— О разбойниках, контрабандистах. Да я и не знаю толком. Детям и головы дурить не стану. Пусть на себя рассчитывают, а не золото ищут, которого нет.

— В каких землях жили разбойники?

— В наших, верно. А пришли с юга. Скажем, с Украины или Молдавии, говорили о Бургасе. Мир велик. А для цыган он дом родной. Дед говорил, мы осели, чтобы хранить сокровище, но, думаю, предкам надоело бродить по свету. А, может, дальний родич захотел жениться на русской девушке по большой любви, построил дом, завел хозяйство и покончил навсегда с кочевой жизнью. А насчет клада — у многих народов есть сказки, вот и у вас, русских, тоже хватает, но вы же не ищете сокровищ.

— Еще как ищем. И некоторые находят. Бургас? Кажется, Болгария.

Коля пожал плечами:

— Слышал, копал мужик огород, и кувшин с золотыми монетами нашел. Так?

— Так. Но и по-другому бывает. Обнаружили в старом петербургском доме полуистлевшую бумагу в кладке дома, когда ремонт делали, а на ней указано, где деньги спрятаны.

— У меня тоже хоронится такая бумага, только карта липовая — нет клада, а если и был, значит, кому-то больше повезло.

— А зачем хранишь документ?

— На всякий случай. А что? Кормить не надо.

Разговор с Колей не убедил Михаила в том, что клад существует, но и в том, что его нет, тоже. Старик приобрел болгаро-русский словарь, справедливо полагая, что выходцы из Бургаса заменили цифрами болгарские буквы, но получилась сущая абракадабра. Он по-прежнему изучал карту, а как-то раз отважился найти место, указанное на ней.

В полузабытой деревеньке Горнешно, во время отечественной войны шли упорные бои. Поисковики прочесали вокруг нее лес на километры, выискивая останки солдат. Теперь возле одноименного озера строились неугомонные дачники, но не с той стороны, где на многие версты в глубину раскинулось болото. До него протоптали дорожку жители окрестных деревень, с наступлением осени толпами ходившие за клюквой. А клюквы росло на кочках видимо-невидимо! С болота виднелась покосившаяся церковка, построенная на высоком холме задолго до революции.

Старик нашел место, отмеченное крестом на карте. Оно было на границе с болотом. Вокруг валялись хилые деревца и торчали маленькие, будто обугленные, пеньки. Но уже юная поросль давала всходы в виде чахлых березок, похожих скорее на сорный кустарник. Дед примостился, найдя годный для посиделок пенек, и вытащил из нагрудного кармана красную пачку. Сигаретный дым вошел в легкие отрезвляющим туманом.

Старик огляделся. Солнечный свет заливал церковь, обнажая глубокие трещины в кладке, делал их похожими на бордово-розовые шрамы. Странное дело, как ни старался он смотреть по сторонам, взгляд снова и снова возвращался к церквушке. Михаил Трофимович воззвал к теням прошлого, желая увидеть картину возведения храма, но призраки молчали, будто сговорившись с дремлющим воображением.

Он вспомнил о дороге в чащу мимо лесничества, где неизменно сталкивался с видениями: ведь не было в самом деле рельсов, и паровозик давно не ходил по узкоколейке. Почему же здесь фантазии притихли? Тут же закурил вторую сигарету: надо вспомнить, о чем думал там, на обочине, где присел. Рядом, кажется, была поляна. Да, точно, была поляна, куда он с Машей ходил за брусникой. С Машей. Началось с Маши, он увидел ее следы на дороге, следы годичной давности. Почему его не удивило то, что следы сохранились, вернее, что вообще есть. Ведь других отпечатков не было, даже его, Михаила, который с минуту назад до того шагал или плелся (шагал или плелся?) по узкоколейке.

Любовь искала чуда или впрямь жена была колдуньей? «Голубоглазая колдунья, волшебница», как она писала? «Кто я? Голубоглазая колдунья, души отрада, озорница, лгунья...». Ведь верно, верно, черт побери. Духи витают в этих местах, но без Маши не справиться. Жена много раз просилась за клюквой, а он, дурак, пугал дальностью и тяжестью обратного хода.

Ну, нет, на сей раз, милая, ты не будешь сидеть дома. Хочешь прогуляться с десяток километров за налитой ягодкой, так давай. Больше, может, и не захочешь.

Михаил Трофимович решил не открывать Маше свою тайну, но не потому, что боялся насмешек со стороны лучшей половины. Наоборот, он боялся, что супруга так увлечется поисками сокровища, что, в конце концов, станет мешать и (упаси бог) раздражать. Да и не его тайна, разве может он делиться секретом, не принадлежащим ему самому. Пожалуй, вот главная причина.

Октябрь не за горами: на исходе август, потом сентябрь. Всего месяц, а там клюква пойдет. Вот и проверю, какая Машенька волшебница. Старик встал и потоптался на месте, внимательно разглядывая пенек, на котором сидел, вынул из кармана карту и покрутился на месте. Снова присел, закурил в который раз, и, разложив бумагу на колене, разгладил сухой от возраста ладонью. Шелест напомнил об осени.

— Моя осень уходит, — подумал дед, вытирая тыльной стороной ладони слезящиеся глаза.

«Друзья уходят друг за другом, состарив лист календаря; тебя, с глазами декабря, идущего осенним лугом, мне не догнать, моя душа твоей коснулась слишком поздно...». Машенька, Машенька, почему твои стихи печальны, будто ты несчастлива? Ты и я, сентябрь и декабрь. А конец таков: « Ну, что, все зря? Да, видно, зря. Остановлюсь, себя коря, что не иду с тобою в ногу, что на декабрьскую дорогу, смотрю глазами сентября». Вот она, моя милая, винит себя в том, что я слишком стар. Дурочка. Что же такое в ее стихотворении: жалость, или... страшно подумать. Слишком щедро. Он сложил лист вчетверо, и, сунув в карман, кинул взор на церковь: солнце светило вбок, половина строения была светлой, другая же омрачилась тенью. «Как у людей: одна часть на виду, другая скрывается под внешней оболочкой, ангел и дьявол. Интересно, каким меня видит Маша, Рита, а каким себя считаю я. Порою, я говорил жене, что из ее мужей, я лучший. А как думает она? Верно, считает, что рисуюсь. А ведь я был искренен. Дочка намекнула тогда: «О том, что каждый собою представляет, знает лишь Бог, да мы сами», а жена поправила: «Только Бог, мы не в состоянии оценить себя в полной мере». Разве я скажу, что считаю себя плохим человеком? Нет, конечно, нет. В глубине души моей таятся мерзкие думы, ложь, неосуществимые желания и высокомерие. Смогу ли, когда придет мое время, ответить, насколько искренен.

Фу. Так можно дойти до уничтожения, броситься в бездну, раствориться. В общем, я хороший человек, много лучше других, разве что, старый».

Он усмехнулся и, поднявшись с пенька, двинулся в обратный путь, изредка останавливаясь и качая головой, словно удивляясь мыслям, посетившим его.

Поход не приблизил к разгадке. Так, по крайней мере, думал Михаил Трофимович, но он заблуждался. Исподволь, словно ориентируясь на невидимые знаки, намеки, его посещали идеи, казалось вовсе не имеющие отношения к тайнику, но каждый день, подобно улитке, он проползал ровно миллиметр пути, чтобы, наконец, однажды сделать рывок и выйти на финишную прямую.

С приближением осени Маша с дочкой реже наведывались. И то, приближалась пора учебы. Он с волнением вспоминал о Машином отпуске в июле, который жена с дочкой провели в деревне. Шутка ли, целый месяц счастья. Притом ни одного укора в его адрес, что он, дескать, занят всякой ерундой, вместо того, чтобы писать мемуары. Дед чуть не рассказал жене о цыганском кладе, так рассиропился, размяк от Машиного присутствия и доброты. Что ж, силы уже не те, слезные мешочки развязываются по поводу и без оного.

Теперь он готовился к свиданию с Ваней в следующем месяце. Мать мальчика и дядя, уже известный читателю цыган Коля, лишь диву давались, находя странной привязанность юноши к пожилому русскому интеллигенту, но, скрепя сердце, были вынуждены отказаться от встречи с Ваней, который хотел говорить наедине с другом. Впрочем, что греха таить, Михаил Трофимович сделал много для того, чтобы облегчить жизнь парня, перевести на общий режим, а там и срок легче скостить. В отличие от Сэма, Ваня желал другой доли, несовместимой с прошлыми предпочтениями. Кстати сказать, судьба Ваниного подельника вовсе не интересовала Деда, хотя он дважды спрашивал о нем Колю из вежливости.

Этим летом смерть прошла по деревне. Произошло еще одно убийство, которое на некоторое время омрачило Машин отпуск, потому, что случилось в первый же день. Вечером, вернувшись с Ритой с прогулки, она рассказала:

«Мы шли по нашей улице, когда увидели Скорую помощь, выехавшую на центральную площадь. Дочка пошутила: «Сергей (парень, не дававший ей прохода своими ухаживаниями) утонул по пьянке. Только надо было сразу катафалк заказывать». Я пояснила, что сначала вызывают доктора для констатации смерти. Как наши шутки были близки в правде! Там, у бараков, стояли две легковушки, из одной вышел мужчина, одетый в черный костюм, под которым сверкала девственной белизной рубашка.

— Там, что, свадьба? — удивилась дочка.

— Пойдем, посмотрим.

Едва мы приблизились, из машины вывели Сергея. К нему мелко семеня, подбежала старушка со словами:

— Сережа, что же ты, гад такой, натворил?

Только тогда я увидела, что руки парня сзади скованы наручниками, и запачканы кровью.

— Рита, у него наручники.

— Мама, это бабушка Сергея. Что он сделал?

Возле деревянного барака стояла высокая женщина лет сорока, а неподалеку топтался светловолосый парень из компании Сергея. Мы спросили у него.

— Серега человека убил.

— Кого?

— Петрова Леню.

— Петрова? Мы его знаем?

— Да вон там труп.

— Мы повернули за угол дома и сразу увидели. Лицо убитого было накрыто простыней, серая футболка ниже груди залита кровью, одна нога вытянута, вторая отставлена в сторону и согнута в колене. Если бы не кровь, можно было принять его за спящего. Следователь подвел Сергея к мертвому и спросил о чем-то. Тот указал на куст, росший вплотную к бараку. Помощник, подоспевший к следователю, отодвинул пышное растение и, указав пальцем на предмет, лежавший там, кивнул головой. Сергея снова посадили в автомобиль.

К женщине, находящейся рядом, подбежала девочка лет десяти, уткнулась ей в грудь и расплакалась. Та увела дочку в дом, сама же вернулась. Мы поняли, что это жена покойного и дочь. Приехала третья машина. Молодая сотрудница милиции сделала снимки трупа и, отодвинув заросли кустарника, сфотографировала то, что там лежало. Блондинистый парень подтвердил наши догадки: да, там нож. Тем временем приехала четвертая легковушка и вышли двое мужчин, как мы догадались — из прокуратуры: один тут же стал опрашивать присутствующих, второй положил на траву дипломат, открыв его, вынул перчатки, натянул их и приступил к детальному осмотру трупа. Женщина, которая раньше делала снимки, записывала все, о чем он говорил. Когда повернули убитого спиной вверх, вся футболка была залита кровью и продырявлена. Он задрал одежду, и мы увидели со спины выходное отверстие. Сергей, мощным ударом проткнул Леню Петрова насквозь.

— Как он мог?

— Я считала Сергея неплохим парнем. А он убил человека, — сказала Маша.

— Он трус. Кинулся на безоружного с ножом.

— Да, уж. Повздорили, разругались, бейте носы друг другу, а убивать...

Тем временем, работник прокуратуры сменил перчатки, и извлек из зарослей огромный кухонный нож.

— Ты бы видел! — Рита округлила глаза, — немудрено, что Сергей проткнул жертву насквозь. Самый настоящий тесак!

— Ой, ой, что творится! — воскликнул Михаил Трофимович, выслушав рассказ, — Мы сидим на пороховой бочке!

— Неудивительно, жара за тридцать, а местные водку хлещут, что ни день. Глянь, молодые парни не работают, целыми днями на пляже бухают.

— Откуда деньги?

— Воруют, наркоту продают. Некоторые шабашат у дачников.

Маша покачала головой. Будто услышав мысли матери, Рита сказала:

— Как можно лишить человека жизни просто так, из-за ерунды. Выходит, Сергей в душе злой, а внешне не скажешь, этакий добряк-простак. Помнишь, его слова: «Я радуюсь, если хоть одному человеку сделаю добро». Фальшив, насквозь фальшив. Стихи читал. Строил из себя трогательно-сентиментального парня. А сам убил мужчину, оставив дочь без отца.

— В голове не укладывается, — откликнулся дед.

— Кто бы говорил. А Ваня с Сэмом подвиг совершили? Или у стариков пулемет в подвале и они вовсе не беззащитны были?— упрекнула Рита.

— По-твоему я оправдываю их?

— А что ж возишься со своим цыганенком? — поддержала Риту мать.

— Ванечка не убийца. Он ребенок, ищущий приключений, ему душно в деревне.

— Вот и направил бы свои пожелания в мирное русло. Молчишь? Ваня убийца и вор.

— Доказано, он не убивал.

— Конечно, он Родину защищал, а не на стреме стоял, пока стариков убивали. Поэтому нет прощения ни Ване, ни Сэму.

— Слишком мягкий приговор.

— Скажи спасибо нашему дорогому деду.

— Ничего, место в аду ждет и Ваню, и Сэма. Так, дорогой?

Дед глубоко вздохнул: что он мог возразить?

Черные скакуны увозили его время, старик слабел день ото дня. Теперь большую часть времени он отводил пассивному отдыху, то есть лежанию на диване. Маша называла это ленью, а муж с ней не спорил; слишком велика была разница в годах. Поход за клюквой состоялся, но жену не испугала дальность пешего хода по сомнительной дороге. Она восторгалась озером, открывающимся видом на церковку, ее приводили в восторг деревья, поваленные бобрами. Однажды Маше привиделся бобр, грызущий ствол, и она кликнула Михаила, желая показать это чудо. Но когда муж подоспел на зов, бобра уже не было, и дед мог верить ей, а мог счесть ее россказни фантазией.

Михаил считал последние осени. Счастье, данное ему, заключалось в совместных походах за грибами и поздней ягодой; он вдыхал, как ему казалось, в себя Машину душу, припадал к ее плечу щекой, чувствуя ток, идущий от ее тела, и мощь на время наполняла жилы. Впереди была долгая зима одиночества и недугов. Но его ждала награда — новая весна, и теперь он начинал мечтать о теплых солнечных лучах и первых крокусах. Смерть не страшила, ее попросту не было в планах старика.

Так прошло несколько лет.

Однажды августовским вечером в дверь дома позвонили. Сердце Михаила Трофимовича зашлось от радости: Ваня живой, невредимый стоял на пороге. Он стал выше ростом, шире в плечах, был коротко подстрижен и чисто выбрит.

— Ну, здравствуй, дядя Миша. Откинулся я.

— Рад, рад, дай посмотреть на тебя.

— Да, ладно. Как вы то? Все здоровы?

— Что мне, старому волку, сделается?

Они присели на лавочку возле дома. Слабый ветерок шевелил листья рябины, ласково ерошил мелкую травку на газоне,

— Какое счастье быть дома, дышать воздухом деревни.

— Что думаешь делать?

— Хотел ехать в Питер, искать работу на железной дороге. Да вот дядя Коля просит помочь с постройкой дома.

— Он затеял хороший дом, большой, крепкий.

— Так и семья у него не малая. — Ваня помялся, — Михаил Трофимович, я так благодарен вам за участие, помощь. Если что надо, все сделаю для вас.

— Не переживай, дорогой. В первую очередь я позову тебя. Как раньше. — Старик похлопал молодого товарища по плечу и добавил, — идем в дом, мне надо отчитаться по поискам, так сказать.

— Дядя Миша, оставьте детские забавы, если вы о тайнике.

— Тихо, тихо, — дед приложил палец к губам и оглянулся: вокруг было безлюдно, лишь в соседнем дворе визжала бензопила. Он встал со скамьи и, открыв дверь, поманил цыгана рукой. Пожимая плечами, Ваня последовал за стариком.

— Ванюша, ты удачно пришел. Мои только уехали, сможем нормально поговорить.

— Коля сказал, что вы один.

— Вот как? В селе не скроешься. Однажды я поехал за грибами на сто тридцатый километр, и машинист не остановил электричку, а была последняя. Я развел костер и переждал до утра. И что ты думаешь? Потом некоторых занимал вопрос, откуда в седьмом часу нес грибы. Тут я и понял, что надо быть, ой, каким осторожным.

Дед присел за стол и указал Ване место напротив.

— Я раскрыл тайну клада, — прошептал Михаил Трофимович, оглядываясь, словно его могли подслушать в собственном доме.

— Как?

— Я знаю, где клад, — громче повторил дед.

— Нашел сокровище?

— Не совсем. Но знаю, где искать. Ждал тебя, ведь секрет не мой.

Ваня неловко улыбнулся, ему не хотелось обижать старого (во всех смыслах) друга, но за годы заключения юноша многое переосмыслил и пришел к простому выводу: блага не даются даром. Если хочешь получить много и сразу, будь готов заплатить огромную цену, и ею может стать твоя жизнь или свобода.

Михаил Трофимович хмыкнул:

— Расскажу историю моего поиска. Коля проронил, что предки, возможно, из Бургаса, и я купил болгаро-русский словарь, перевел цифры в буквы и ничего не узнал. Год за годом я приближался к разгадке секрета. Не скрою, иногда хотелось послать все к черту, кинуть безумную затею, но, переждав неделю-две, я начинал просеивать скудные сведения, отбрасывая мусор. Сколько раз, отчаявшись, думал, что топчусь на месте, не замечая, как медленно и неуклонно двигаюсь к цели. Коля говорил, что клада нет. Несмотря на это, я решил посвятить дни, которые ты, мой друг, отбываешь в наказание, искуплению моей вины. Да, да, не пытайся возразить, я тоже виноват в убийстве, потому, что не оградил тебя от влияния Сэма. Барон предупреждал, что твой брат законченный наркоман и подонок.

Старик прервал рассказ, достал из холодильника две бутылки пива и тарелку с нарезанной салями. Поставив угощение и два стакана на стол, он продолжал:

— Не знаю, что происходило в местах, окружающих село, но иные обладают способностью вызывать тени призраков. Будто старая кинопленка прокручивается перед взором. Так, однажды, ты еще не был тогда в тюрьме, я сидел на бывшей узкоколейке, вспоминая, как с Машей собирал бруснику. Вдруг, явственно увидел на тропе ее следы, а потом из укатанной земли проступили рельсы, и бесшумно возник из внезапно опустившегося тумана состав, груженый песком. Я невольно посторонился, чтобы он не задел меня. «Что за чертовщина?» — сказал себе. И решил, что моя жена колдунья. То есть, всегда знал, но тогда подумал, что таким образом Маша не отпускает меня ни на минуту. В том месть мне, старому недоумку.

Вскоре тебя перевели в колонию общего режима. Теплым ясным днем я посетил место, указанное на карте: сидел на пеньке, разложив план на колене, и осматривал окрестности, абсолютно ничего не понимая. Исподволь молил, чтобы призраки пришли мне на помощь, но они молчали. Тогда я решил дождаться октября, чтобы привести Машу сюда за клюквой. Глупо, конечно. В душе я ругал себя, ведь поступал как истый безумец. Тем не менее, осенью Маша была со мной у озера, и, вопреки моим предположениям, место настолько пришлось ей по вкусу, что она зачастила на болото. Вскоре наступила зима, а я ожидал весны, поздней весны, чтобы вновь отправиться на озеро и поговорить с привидениями, которые, надеялся, не преминут явиться. Достаточно было одного знака, маленького намека, и я оттолкнулся бы от него, развил свою теорию, и, в конце концов, нашел бы клад, если он есть.

Я понимаю, что выгляжу нелепо, что меня можно счесть за сумасшедшего, но ведь и твои родственники, утверждая отсутствие клада, ищут по сей день. Итак, с наступлением зрелой весны, когда отошли вешние воды, и зашелестела листва, а дни установились яркие и солнечные, я понял — настало время встречи с тенями. Приготовив бутерброды и воду, я также не забыл положить в пакет стальную дорожную фляжку с четвертью литра дагестанского коньяка и две пачки сигарет. Надел резиновые сапоги и отправился на второй электричке до деревни Гряды, говоря себе, что окончательно спятил, ожидая встречи с призраками, которые могут оказаться плодом больного воображения чокнутого старика.

Несмотря на сухую погоду в болоте было воды по середину икры, а в некоторых местах и по колено, так что, когда я добрался до своего пенька, в сапогах чавкало.

Я рассказывал тебе, что родился в лесу? Нет? А жили родители тогда в Белоруссии. Мама с папой пошли в лес по грибы, а нашли меня. Папа сам принимал роды. Смешно, но я помню день своего появления на свет, помню, как папа вез маму и меня, новорожденного, в больницу через реку на лодке, слышал плеск волны под ударами весел. Может, потому осталась любовь к лесу, и я не страшусь заплутать в неведомой чаще, ведь природа приняла меня и окрестила. К чему я? Хочу, чтобы ты понял мое доверие к первозданному миру.

Маша была проводником в царство мертвых, через нее я желал впасть в транс, чтобы увидеть картинки прошлого так, как если бы сидел в кинозале и смотрел кино. Друг мой, вижу, ты едва сдерживаешь улыбку, но погоди, дай закончить историю, и ты поймешь, чем я жил годы, ожидая тебя. Возможно, подсознательно искал способа искупить вину перед стариками и тобой. Неведомая сила указывала путь к истине и спасению.

Присев на пенек, достал фляжку и изрядно приложился. Внутренности, до того грозно рычащие от голода, обожгло огнем, затем тепло разлилось по груди и голова пошла кругом. Бургас не давал покоя, мне что-то подсказывало это слово, кладовые памяти распахивали двери в поисках информации: Бургас. Не спеша, достал бутерброд с ветчиной и вцепился в него вставными зубами. Не смейся, дай старику похвастаться, что поставил, наконец, протезы и могу улыбаться всеми тридцатью двумя. Помню, страшно захотелось курить, чтобы ощущение счастья продлилось. Я вытянул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой и потерял счет времени. Туман спустился на озеро и пополз по болоту, но это не удивило меня, хотя солнце поднималось все выше, занимался теплый денек, а мокрые носки, разложенные на поваленном деревце, давно высохли.

Думал о Маше, пытался увидеть фигурку, севшую на кочку, усыпанную клюквой, и курил одну за другой. Воспоминания овладели мной, унесли на легких крыльях в неведомую страну, и я забылся сном без сновидений. Когда пришел в себя, казалось, сумерки спустились на землю, но купола церквушки сияли белым светом, идущим изнутри. Я находился в туманном круге посреди болота, за которым серая мгла отступала перед чернотой ночи. «Неужели спал так долго?».

— Церквушки? Ты видел с болота купола?

— Конечно. Да и Маша видела, когда за клюквой ходили.

— С болота храм не виден, — несмотря на смуглую кожу, лицо Вани сильно побледнело. Он залпом выпил стакан пива.

Внезапно луч света пронзил тьму, и двое мужчин остановились рядом, явно не замечая меня. Один из них держал в руке фонарь, в котором бился живой огонь. У второго на плече лежала лопата. Оба были в черных шароварах, перехваченных на поясе широкой голубой лентой, отражающей свет чистым шелковым сиянием, и с обнаженными торсами. У мужчины, державшего фонарь, на боку висел кинжал. Я, было, принял его за Колю, твоего дядю, и обратился к нему с вопросом, мол, что тут делает цыган, отрицающий существование клада. Но он не ответил. Я вторично задал тот же вопрос, возвысив голос. Но цыган не слышал, и почудилось, что он и не видит меня. Скинув лопату с плеча, Колин товарищ устало опустился на кочку, и, вынув из кармана штанов изогнутую трубку и маленький черный кисет, расшитый золотыми нитями, набил трубку табаком.

— Мы славно поработали, Диего. Потомкам будет непросто разгадать нашу тайну. Порой кажется даже, что перемудрили. А? что скажешь?

— Черт тебя дери, Винсент, старый пройдоха, — отвечал тот, кого я первоначально принял за Николая, протягивая большую толстую спичку товарищу, и ставя у его ног фонарь,— лишь маленький ребенок будет так наивен, что станет копать в месте, указанном на карте.

— Пожалуй, так будет лучше — согласился Винсент, чиркнув спичкой по жесткой подошве тяжелых башмаков, — жаль, на родину путь заказан. В русской глуши можно повеситься от скуки. И все-таки не понимаю, зачем было рисовать карту.

— Тебе никто не мешает вернуться в Бургос. Я тотчас выделю долю. Возьмешь бригантину, а дальше по-прежнему контрабандой промышляй, а хочешь, покупай титул и выгодно женись. Осядешь где-нибудь в Мадриде, сам черт не отыщет. А насчет карты не боись, здесь мой призрак будет ожидать встречи с тем, кто приблизится к сокровищу.

— Шутишь, брат? За пределами дикой страны, меня тотчас настигнет однорукий Андреас. Одна рука, а длинная. Знаешь, каким он подвергнет пыткам, выведывая, куда дел казну. Нет, уж лучше жить в глуши, чем висеть на суку. Вот, остепенюсь, присмотрю девушку из табора и пришвартуюсь в тихой гавани. Ты ведь нашел свою Тамару. И, если глаза не врут старому разбойнику и контрабандисту, через пару месяцев явится на свет божий, маленький Диего.

— Женись на Анжеле, девка хоть куда. Иль тебе не по нраву чайори?

— Анжела меня стреножила, как однолетка. Боюсь, любовные путы меня свяжут навечно. Порой хочется бежать, чтобы вновь ощутить себя свободным разбойником.

— Поверь, в браке есть приятные стороны. Я жду не дождусь, когда мой дом наполнится криком детей. Тамара бросила табор, она согласна строить жизнь на земле, вместе со мной.

— Хороший дом ты поставил. Если цыганке не наскучит оседлая жизнь, я позавидую твоему счастью, — Винсент вздохнул.

— Поспеши и ты. У меня родится сын, которому я передам тайну сокровища, смотри, чтобы твой малыш не опоздал с появлением на свет, ведь кто окажется сообразительнее, тот и разгадает шараду, — Диего подмигнул, став еще более похожим на своего праправнука.

— Ты ловко придумал с татуировкой и картой.

— Ш-ш, — Диего приложил палец к губам и оглянулся по сторонам; на миг взгляд его задержался на мне, и дрожь пробежала по моим членам. Я пытался сделаться очень маленьким, совсем микроскопическим

— На болоте? Ночью? — Винсент засмеялся, — Андреас, вылезай из-под кочки, старый пройдоха!

Диего захохотал в ответ, но резко смолк и передернул плечами:

— Веришь? У меня ощущение, что за нами наблюдают: здесь! — он указал пальцем прямо на меня. Волосы зашевелились на седой голове глупого старца.

Михаил Трофимович резко встал, опрокинув стул и, наклонившись, выудил из-за буфета бутылку перцовки:

— Я слишком взволнован, чтобы пить эту жижу, — дед кивнул на большой сосуд с пивом, и, выплеснув прямо в раковину остатки напитка из стакана, наполнил до половины водкой, — хочешь?

Ваня помотал головой; ему не терпелось услышать окончание рассказа. Дед залпом осушил стакан, и, откусив кусочек салями, продолжал:

Винсент подошел вплотную к пеньку, на котором, затаив дыхание сидел твой покорный слуга, и, сняв с пояса кинжал, рубанул воздух. Лезвие прошло сквозь меня, не причинив вреда. Тем не менее, я ощупал грудь, и, убедившись в своей невредимости, прошептал:

— О, черт!

— Не поминай лукавого всуе! — ответствовал Диего.

— Это ты мне? Сам сказал, а на меня сваливаешь. Проклятье! Совсем сбрендил?

— Шутишь? Я ясно слышал: «О, черт!», — из твоих уст.

Диего передернул плечами:

— Что-то мне здесь не нравится, именно в таком месте должен жить дьявол.

— С таким ужасом говоришь о том, кто вертелся на языке, когда мы грабили и убивали в банде Андреаса. Старый главарь верил нам, а мы украли сокровища, всю добычу, оставив шайку с носом. Наше место в аду, а черт — брат тебе и мне.

Винсент захохотал так, что мурашки прошли по моей коже. Я задрожал. Диего оглянулся по сторонам, и шагнул в мою сторону. Он стоял в полуметре, я чувствовал запах пота и еще чего-то знакомого, что определил как страх. Из прорехи в темном небе вынырнула ослепительно яркая луна и осветила фигуру Колиного двойника. Я сумел разглядеть его во всех подробностях. Диего был старше своего потомка, в его, некогда черных волосах виднелись щедрые седые нити, а через лоб наискось проходил глубокий шрам, который заканчивался возле виска. На левом плече синий купол касался солнечного диска, который, казалось, был просто наколот на острие маковки. Всего минуты хватило на то, чтобы я запомнил эту освещенную ночной планетой фигуру на оставшуюся жизнь. Призрак и теперь перед моим внутренним взором, то тревожит, то успокаивает, взывая к философским размышлениям о вечной жизни.

Внезапно набежавшая туча целиком скрыла Луну, и мир погрузился во мрак. Я пытался увидеть свет фонаря, который Диего поставил на кочку, но он отдалился в одно мгновение и растаял подобно наваждению.

Михаил Трофимович замолчал и потянулся за сигаретой. Ваня шумно сглотнул, его кадык дернулся:

— Пожалуй, я выпью водки. Старый, небось, задремал опосля коньячка, вот и привиделось.

Дед плеснул цыгану в стакан перцовки, тот выпил так, будто это была вода: не запивая, не морщась:

— Что ж, может и задремал. В голове-то все крутился злополучный Бургас-Бургос. Вот о каком Бургосе говорил Коля! Я ведь и сам знал, в древнем Бургосе на севере Испании родился Эль Сид. А все Маша, волшебница. Как знать, не летает ли она ночами на метле.

— Если так, я боюсь твоей супруги больше чем прежде.

— Я и сам боюсь ее. — Он помолчал с минуту, — У тебя нет татуировки.

— Теперь есть.

Ваня распахнул рубашку: на груди цыгана красовалась наколка. На переднем плане была решетка, за ней виднелись синие купола и солнце на маковке.

— На зоне украсился. У Коли видел купола и с малолетства мечтал о таких, но дядя был против, говоря, что не верит в чушь, внушаемую отцом, и надо забыть о кладе, которого не существует. Но мне так нравился рисунок, что я заказал его на зоне. А решетка, то, через что я смотрел на мир долгие годы. Она оградит меня от глупостей.

— Рад, что ты повзрослел. Если бы вернулся другим, не беседовать нам сейчас.

— Дядя Миша, ты не можешь знать через что я прошел и каким вернулся. Но ты не боишься приглашать в свой дом и выпивать со мной. Ты не бросил меня, а я уверен, что девяносто девять процентов людей, живущих в деревне, ломаного гроша не дали бы за мою шкуру. За прошедшие годы некоторые умерли, другие забыли о моем преступлении, третьи боятся всего и всех, поэтому здороваются при встрече, как ни в чем не бывало. Вот и получается, что у меня есть лишь один настоящий друг, ты, дядя Миша.

— Ты, Ваня, богат. У меня не было ни одного друга. Вернее, теперь есть, молодой и горячий дурачок.

— Я бросил бы тебя, окажись ты на моем месте. Ты, дядя Миша, верно сказал вначале. У тебя не было, и нет друга. Я не доказал своей дружбы.

— Это совсем не важно. Выпьем, и я закончу повествование.

Молча выпили. Дед крякнул:

— Хороша перцовочка! Как пошла по жилам, ух! — он подцепил вилкой кусок салями и отправил в рот. Ваня последовал его примеру.

— Когда я пришел в себя, — продолжил старик, — светило солнце. Поднеся к глазам руку с часами, я удивился — прошло всего около часа с тех пор, как я присел на пенек. Значит, ночи не было в моем измерении. И, получается, что я, а не разбойники, являлся призраком. Я был настолько взволнован открытием, что силы покинули, попытки подняться с пенька оказались тщетны, колени дрожали и ноги подгибались. Лишь большущий глоток коньяка придал сил. Доел бутерброды и прикончил запас спиртного. Голова пылала.

Рука непроизвольно нащупала карту, лежавшую в кармане куртки, и потянула на свет божий. Я в который раз разгладил план на костлявом колене и впился в него глазами.

Что искал? Я и сам не мог ответить на этот вопрос. Каждая черточка, буковка сидели намертво в моей седой башке, так часто я вглядывался в рисунок долгие годы, особенно одинокими зимними ночами. Мысли и чувства волновали твоего старого товарища, но я четко ощущал, что разгадка близка, и не думал сдаваться. Снова вспомнилась татуировка на плече Диего, и я устремил взгляд на купола храма, видневшиеся вдали. И тут, хочешь, верь, хочешь не верь, солнце подпрыгнуло и уселось на острие купола. Я протер глаза кулаками, и вновь поглядел на карту. Мне почудилось, будто в ней что-то меняется. Костлявая задница твоего друга соскользнула с пня на кочку, а дрожащие худые руки судорожно разгладили бумагу на гладкой поверхности природной табуретки, превратив ее на время в подобие стола. Глаза не обманывали старика: сквозь цифры явственно проступили знаки, которые навсегда запомнились мне.

Да, забыл сказать: беседа Диего с Винсентом проходила на испанском языке, тем не менее, я прекрасно понимал каждое слово, как если бы то был мой родной язык. Меня поразило сделанное открытие, но лишь в первое мгновение. Потом я только слегка пожал плечами: находя нормальным общение с тенями, зачем удивляться знанию языка, пусть он даже будет древнееврейским, тем на котором говорил сам Иисус.

Но сейчас я уже не был в том измерении и не отказался бы от переводчика. По крайней мере, словарь бы здорово помог. Досадуя на Колиного предка, который не хотел облегчить поиски своим потомкам, сделав клад, по сути, недосягаемым (ведь даже я, человек начитанный и образованный не мог найти его так долго), я собрался в обратный путь и, надев сухие носки на жилистые ноги, почувствовал блаженство и тепло. С сапогами пришлось труднее, они были мокрыми внутри и я потратил немалые усилия, чтобы натянуть их.

Обратная дорога показалась короче вдвое: мысли были заняты поездкой в Питер и покупкой испано-русского словаря. На следующий же день я ранней электричкой махнул в город, радуясь тому, что с окончанием советской власти книг на прилавках появилось великое множество. А вскоре, прижимая вожделенный словарь к груди, ждал на вокзале электричку. Теперь два с половиной часа езды показались вечностью, не терпелось развернуть карту и приступить к расшифровке иностранного текста.

Старик снова налил полстакана водки себе и Ване, и, открыв холодильник, достал банку шпрот. Ваня нетерпеливо заерзал на стуле:

— Дядя Миша, тебе удалось разгадать секрет и найти клад?

— А ты не слышал моих слов перед началом повествования? Или ты хочешь, чтобы я выложил все на блюдечке? Это было бы слишком просто и слишком легко. Ты читал классику жанра? Например, «Остров сокровищ»? Нет? Большой пробел в воспитании молодого человека, — он расправил сутулые плечи и достал консервный нож, — я слишком голоден, чтобы говорить дальше.

— Может, придти в другой раз? — Ваня поднялся и, шагнув к двери, застыл в нерешительности, в душе проклиная свою доверчивость и медлительность деда.

— Сядь и не мельтеши! — велел старик, и в его голосе послышались металлические нотки, — я годами терпел, а ты не можешь пару часов выдержать мой рассказ. Сиди и слушай.

Ваня послушно вернулся на место. Михаил Трофимович, не спеша отрезал ломоть хлеба и, положив сверху четыре шпротины, с удовольствием начал есть бутерброд:

— Удачная рыбка! Я, было, думал, совсем разучились делать консервы, ан нет, хороши! Хочешь?

Ваня пожал плечами. Старик начинал действовать ему на нервы, но он решил выслушать сумасбродного деда, а там... работа у дяди Коли станет хорошей отговоркой, чтобы захаживать к Михаилу Трофимовичу очень редко. Как странно, а ведь он в тюрьме сильно скучал по пожилому дуралею, не оставившему его своими хлопотами. Хотя, он вообще скучал по всему, что оставил по эту сторону барьера.

Михаил Трофимович доел бутерброд и, сполоснув руки, занял свое место напротив Вани.

— Тебе не пришла в голову мысль, почему на копии проступили буквы? Я вот до сих пор не могу понять волшебства, происходящего на моих глазах.

Дед достал карту и развернул ее перед Ваней.

— Гляди. Здесь ведь цифры. А? Приглядись лучше, видишь? Да вот же буквы, еле-еле. Ну?

— Не вижу. — Ваня отшатнулся от старика. «Он не в себе», — мелькнуло в голове молодого мужчины, и ему стало не по себе.

— Здесь точно были одни цифры. Принеси мне оригинал в следующий раз и я докажу тебе, что не псих. И себе тоже докажу. Черт знает, что такое. — Он сделал паузу, и продолжил рассказ.

Надпись была сделана на испанском языке, который нельзя назвать безупречным; бывшие разбойники неважно владели письмом и в каждом слове допустили минимум по три ошибки. Тем не менее, я смог перевести: «Ключ на твоей груди возле старого дуба, что раскинул мощные кроны, одною ветвью упираясь в окно второго этажа обители господней. Зарыт он был на исходе дня третьего и месяца третьего, и года тридцать третьего в ларце бесценном камня зеленого».

После этих слов, молодой цыган внимательно вгляделся в лицо говорившего, и задрожал, поняв, что дядя Михаил действительно нашел клад. Трясущейся от возбуждения рукой, он налил себе полстакана водки и, одним махом опрокинув себе в рот, придвинул банку со шпротами. Дед продолжал:

— Из этих слов я сделал вывод, что клад находится у западной стены церковки, и даже, если дуб не сохранился, у меня есть шанс найти шкатулку. Конечно, отсутствие дерева осложнит задачу, но вовсе не сделает ее недосягаемой. Подумаешь, лишние тонны перелопаченной целины. Я глянул на часы: около девяти вечера. Увы, я опоздал на последнюю электричку, и ничего не оставалось, лишь запастись терпением и ждать следующего дня. Терпением — легко говорить, но как дается ожидание тому, кто долгие годы стремился к цели, и вот на расстоянии нескольких шагов от нее, приходится делать остановку по глупой прихоти обстоятельств.

Эта ночь была одной из самых долгих и тяжелых в моей жизни. Лежа с открытыми глазами, я считал минуты, складывая их в часы. Только в дни ленинградской блокады, будучи подростком, я вот также считал по ночам, ожидая времени, когда можно будет вставать и собираться за хлебом. Странная аналогия? Но детские воспоминания нахлынули в ту бессонную ночь. Я давно позабыл, что такое голод, хотя нередко возвращался думами в те страшные годы. Еще не настало трех часов ночи, а я был на ногах, пил кофе чашку за чашкой и курил, курил до одури, до тошноты, то и дело, поглядывая на будильник. В начале пятого вышел из дому и медленно побрел на первую электричку. С собою взял бутерброды, бутылку с холодным чаем, саперную лопатку. Обмотав последнюю газетами, сунул в тряпичную сумку с едой.

Мои опасения не подтвердились, дуб, шириной в четыре-пять обхватов, стоял на месте, хотя время изрядно потрепало могучее дерево, и половину ветвей не украшал наряд из пышной листвы. Голые, причудливые, они тянули костлявые руки вширь, а не ввысь. Едва твой старый товарищ увидел трехвекового исполина, сильный спазм сжал сердце.

Я задохнулся и стоял, по-рыбьи разевая рот, тщетно силясь глотнуть воздуха. Грудь отказывалась впускать его, и я судорожным движением вонзил ногти в солнечное сплетение: кровь поползла по животу. Боль заставила резко вдохнуть, и я зарычал сквозь стиснутые зубы. Как передать мои чувства? Был то восторг, а может, жадность захлестнула меня, не могу сказать. Я опустился на четвереньки, плакал и целовал землю.

Сколько времени это продолжалось — час, два? Затих я так же резко, как до того впал в состояние экстаза. Простая мысль отрезвила старика, мысль о нелепости затеи. «Бред, — сказал идиот, ведущий безумный рассказ, — бред сумасшедшего. Никакого сокровища нет и быть не может». Окончательно успокоившись, обошел вокруг дуба, раздумывая с чего начать. «На твоей груди возле старого дуба, что раскинул мощные кроны, одною ветвью упираясь в окно второго этажа обители господней». Точного указания места не было в этих словах, и я решил действовать наугад. Острой лопаткой наметил квадрат, который решил обследовать сегодня, и начал копать. К тихому удивлению и даже к некоторому разочарованию, часа через четыре, когда моя лопатка уже раз двадцать наткнулась на камень, я почти спокойно извлек небольшую малахитовую шкатулку.

С этими словами Михаил Трофимович встал, молча прошел на кухню, открыл люк в погреб и спустился вниз. Вскоре, кряхтя и чертыхая низкий подвал, где вечно приходится набивать шишки, он поднялся, держа в руке небольшой плоский ящичек зеленого цвета. Ваня ахнул, когда дед поставил его на стол, и, отодвинув защелку, поднял крышку. Внутри лежала небольшая стопка, чудом сохранившихся, желтых от времени, бумаг.

— Что это? — голос Вани дрожал.

— Сокровище.

— Как?

— Вспомни, что было написано? «Ключ на твоей груди...» и так далее. Это и есть ключ. — Старик положил ладонь на бумаги.— Здесь бывшие разбойники, как могли, рассказали о свои приключениях. Главное в конце рассказа, где они прямо говорят о местонахождении клада.

Он вытащил со дна шкатулки свиток, и положил перед Ваней:

— Испанский язык. Но я перевел текст с первой до последней строчки.

Михаил Трофимович прошел в комнату, и вскоре вернулся с пачкой исписанных шариковой ручкой, листов.

— Ты достал клад? — Ваня схватил деда за руку.

— Нет. Мы сделаем это вместе.

— Разве тебе не хотелось узнать, что там?

— А для чего, по-твоему, я проделал весь путь?

— Тогда почему ты не сделал этого без меня? Может, боялся, что обвиню тебя в воровстве? Но я вообще мог ничего не узнать.

— И что бы я сделал с сокровищем?

Ваня расхохотался:

— Лишь незнание удержало тебя? – цыган презрительно скривил губы.

— Мне трудно объяснить. То, что сдержало меня, отнюдь не страх. Позволь, я не стану объяснять своих чувств и поступков, ты молод и не поймешь тяжести последнего шага. Я даю тебе ключ, открой тайну сам или с кем хочешь.

— Минуту назад ты хотел открыть клад вместе со мной.

— Если сочтешь нужным. Мне достаточно стопки бумаг, где описана жизнь твоих предков. Я стар и не хочу ничего менять в своей вялотекущей жизни под названием «ожидание покоя».

Ваня засмеялся:

— Ну, ты, дед, и рисовщик. Думаешь, я поверю. Ты просто струсил, разве я не понимаю? Страх принятия решений, боязнь перемен, вот истинная причина твоих колебаний. Удобно ни о чем не думать, пенсия более чем достаточная, небось, и кинематограф доплачивает. Я прав? А ведь мог, например, купить квартиру семье, оплатить обучение Ритке. И выходит, старик, ты самый страшный эгоист на свете. И заслуживаешь долю.

— Долю от чего?

— От золота и драгоценных камней. Интересно, что скажешь, когда увидишь их живой блеск?

— Если они существуют. Твои, отнюдь не простые предки, могли еще что-нибудь придумать. Похоже, они ухохатывались, представляя себе паломничество цыган с лопатами. Да, намудрили ...

— Смешно. Только я думаю, что им не приходила мысль о том, что потомки прочитают карту слишком буквально. Это чересчур просто. И разве можно доверить клад людям с одной извилиной? Что скажешь?

— Они говорили об излучине реки за деревней Концы. Ванечка, ты должен знать это место. Вспомни, Коля или твоя мать упоминали о собаке предков, которая, верно, чем-то прославилась? О, это не простая собака. Легенда. Подумай, дорогой.

Михаил Трофимович усмехнулся, смерив молодого цыгана оценивающим взглядом. Ваня понял, о чем промолчал старый товарищ, и, обидчиво покривившись, взял листок. Несколько минут он внимательно изучал текст, шевеля губами, затем сложил вчетверо и сунул в задний карман джинсов.

— Ничего не понимаю: чушь какая. Собака, камень... Они решили поиздеваться над нами.

Дед молчал.

— Не знаю никакой собаки.— Ваня встал из-за стола. — Короче, дед, выкини всю эту хрень из головы, — цыган притворно зевнул, — пойду-ка домой, время позднее.

Старик засуетился:

— Чую, дело верное, не напрасно годы мною трачены. Ох, не напрасно! Клад существует и разгадка близка. Клянусь, найду его. Скоро найду.

— Ага! Старый обманщик. Говоришь, ничего не надо, а ручонки-то задрожали, — Ваня протянул Михаилу Трофимовичу ладонь, — Держи пять.

Дед пожал руку цыгана и, проводив до крыльца, вернулся обратно, крепко закрыв все двери. По привычке не стал включать свет в комнатах, а метнулся к окну в спальне жены. Отсюда, как на ладони можно было видеть улицу, освещенную фонарями.

Ваня привычным жестом прикрыл калитку: просунув пальцы между досок, накинул крюк изнутри. Михаил Трофимович радостно отметил, что молодой друг за долгие годы не отвык от его дома. Он жадно следил за парнем, который притормозил и, закурив, неспешно вышел на дорогу. Вот Ваня качнулся, будто его окликнули, и напряженно застыл. От ветлы отделилась фигура и вплотную приблизилась к цыгану. Дед услышал разговор, но слов разобрать не мог. Незнакомец толкнул Ваню, и пошел было к калитке, но цыган догнал его и схватил за плечи. Тот вывернулся, и резко ударил Ваню в живот, потом еще и еще. Ваня закричал и, согнувшись пополам, рухнул на землю. Темная фигура бросилась в сторону и исчезла в кустах. Михаил Трофимович, горестно причитая, поспешил из дома.

Цыган лежал на дороге, подтянув ноги к животу.

— Сэм, — простонал он, — бежал из тюрьмы. Берегись, убьет … за отморозка. У него нож.

— Ваня, Ваня, что с тобой?

— Сэм убил меня, — старик увидел, что парень держится за живот. Сквозь пальцы текла кровь.

— Ванечка, милый, потерпи,— Михаил Трофимович закричал, что есть сил, — Помогите! Валя! Володя! Человек ранен! — он судорожно шарил по карманам, пытаясь найти мобильник, но вспомнил, что оставил его дома.

— О, черт! Телефон! Бегу за мобильником!

— Нет, дед. Не оставляй меня. Возьми ... мой в куртке.

Старик лихорадочно набирал номер «Скорой помощи». В окнах соседних домов зажегся свет, топали люди.

— Запомни, Дед. Концы, за избой Юры-велосипеда поворот реки, в кустах камень. Найдешь. Там... собака. Прости, скрыл. Твое.

— Ваня, Ваня, ты поправишься, потерпи, родной, машина выехала.

— Я не был другом. Хотел сам. – Глаза цыгана затуманились, и он закрыл их.

— Не спи, только не спи.

— Клянись... клад.

— Клянусь. Милый, потерпи, машина едет.

— Берегись Сэма, — Ваня забился в судорогах.

Валентина, пожилая женщина, всю жизнь проработавшая медсестрой, подбежала к старику, державшему голову Вани. Цыган дернулся последний раз и вытянулся.

— Помогите! Сделайте что-нибудь.

— Поздно. Он умер.

— Нет. — Дед потряс друга за плечо, — Как же это?

— Надо вызвать Скорую помощь и милицию.

— Я вызвал «Скорую». Милицию, сказали, сами вызовут.— Дед заплакал, качая головой, — Ваня, Ваня. Где же «Скорая»?

— Вы дождетесь?

— Да. Идите домой, Валя. Я не оставлю друга.

Долго ждать не пришлось. Медики констатировали смерть Вани, велели накрыть покойника и уехали. Михаил Трофимович в полном отупении сходил за простыней и, накрыв труп, присел на корточках рядом. То и дело возникало ощущение, что ткань трепещет, чудилось Ванино дыхание. Старика охватывала дрожь, он торопливо приподнимал покрывало и, наклонившись к губам друга, старался уловить тепло. Наконец, приехала милицейская машина. Один милиционер осмотрел место преступления, другой начал задавать деду вопросы.

— Убийца сбежал из тюрьмы. Сэм, двоюродный брат Вани. Поймайте его.

— Его уже ищут. Следователи работают с его сестрой.

— Спросите у Коли. Это дядя обоих, Сэма и Вани. Он барон, он должен знать, где Сэм.

— Не волнуйтесь, Сэма найдут.

Не прошло и часа, как подъехала автомашина следователей. На заднем сиденье сидел в наручниках Сэм. Дед едва узнал его: прежде это был худощавый, невысокий, с вьющимися волосами, цыган. Теперь плечи его раздались, лицо стало черным от жесткой щетины, а вместо густой шапки волос, бритый череп украшали оттопыренные большие уши, в одном из которых блестела серьга-кольцо желтого металла. Михаил Трофимович вплотную подошел к окошку, и внимательно посмотрел на убийцу.

Тот отвернулся. Когда цыгана вывели из автомобиля, чтобы подвести к трупу и зафиксировать происшедшее, бросил деду:

— На этот раз повезло тебе. Еще рассчитаемся.

Милиционер толкнул Сэма в спину:

— Разговорчики!

Когда все было кончено, милиция и следователи уехали, только неподвижное тело оставалось лежать, накрытое простыней, в ожидании спецмашины, в народе «труповозки». Ближе к полудню увезли и его. Старик, втянув голову в плечи, вернулся в дом. Он ничего не чувствовал, кроме усталости, да еще мысли о сокровище назойливо теребили мозг. А в остальном он будто умер. Зазвонил телефон. Он услышал голос жены:

— Миша, где ты бродишь? Я звоню все утро.

— Моего друга убили. Ваню.

— Как это? Кто убил?

— Сэм убил Ваню. Ванечка вышел на волю, пришел ко мне, а потом его убил Сэм. Сэм сбежал, чтобы со мной расправиться. Ваня не дал. Теперь мой единственный друг на этой земле убит. Радуйся, ты не любила Ваню.

Маша ахнула. Дед выключил телефон:

— Немного отдохну и… все-таки была собака.

Останься со мной

1. Василина Нипруха.

Василина нервно подпиливала ногти, ежеминутно взглядывая на старинные часы в куске шлифованного малахита. Первый час ночи. Дочка спит.

Мать наедине с собой могла не скрывать чувств:

— Бабник поганый, — шептала женщина, — вертихвост, гуляка чертов. Будь проклят, подлец!

На туалетном столике фотография молодого красавца в скромной рамке черного дерева. Василина плюнула и попала в левый глаз юноши.

— Чтоб ты сдох, Нипруха!

Положила руку на сердце, схватила фотографию, вытерла рукавом, прильнула к застекленному изображению щекой, заплакала:

— Гришенька! Любимый!

Они поженились на последнем курсе финэка, и Василина едва утерпела, чтобы не разродиться прямо на защите диплома. Свежедипломированную роженицу доставили в роддом Педиатрического института, где Нипруха Василина благополучно произвела на свет малютку весом ровно три килограмма.

Что касается мужа, то карьера Григория Нипрухи в начале девяностых росла с головокружительной быстротой и завистники шептались, что не без помощи мафии. Через пару лет молодая семья обзавелась собственной шикарной квартирой в «золотом треугольнике» Питера. Григорий возглавил крупную банковскую компанию.

Нужды работать для Василины не было, но, честно сказать, стремления тоже. Материальные блага заставили ее прикрыть глаза на легкие многочисленные похождения неверного супруга. Годами она внюхивалась в запахи чужих женщин, исходившие от него, и постепенно бешеная ревность уступила место любопытству и некоторой симпатии к его длинноногим пассиям. Пока муж, насвистывая, мылся в душе, Василина сидела, уткнув лицо в его рубашку:

— О! Несет дешевкой! — Или, — М-м, интересно, что за духи?… а здесь попахивает норковой шубкой!

И вдруг, недавно все резко изменилось. Муж напрочь перестал ее видеть, слышать и хотя бы изредка желать. Черные кружевные чулки с поясом, приводящие некогда супруга в экстаз, вызвали у мужчины недоуменное пожатие плечами.

— Нашел моложе? — Выпалила и струсила. Дрожащим голосом, робко спросила, — или разлюбил?

— Нет, не разлюбил. Никогда не любил. Глупая молодость, вот и влип! А ты думала? Четыре норковых шубы, одна соболиная, бумер с водилой под задницей, дорогие безделушки — это любовь? Каждый дает, что может. А дочку обожаю, сама знаешь.

Муж пропадал вторые сутки. Василина дернула пилкой и поранила палец.

— Неужели развод?

Она встала, подошла к зеркалу: десять лет переживаний не сделали краше.

— Боже, мой! Гусиные лапки в тридцать три. Если и сегодня не придет ночевать, сойду с ума! — Женщина вытряхнула из бонбоньерки на ладонь таблетку снотворного.

Утром позвонила подруга, бывшая сокурсница, Деньгова Марта, волей случая также работавшая в банке, только в другом районе, нежели Григорий.

— Знаешь, Василинка, кого я встретила? Каринку Пустоцветову! Ну, в воду смотрела! Да, по финэку. Наконец, вспомнила.… Так, Павлик, руки мыл? Марш к умывальнику! Извини, дорогая. Какой сын? Муж-объелся-груш. Не путай. Как чувствовала, не хотела ему свою фамилию давать, Позорище: не мужик, рохля.… Это что ж такое, Павлик, мать твою! Господи, ну не дадут поболтать!

— Может быть, ко мне зайдешь?

— Нет, Василина работаю, прости Господи. Давай в семь тридцать вечера, Кофе-Хаус на Восстания. На Площади Восстания. Договорились.

Василина прикончила вторую чашку кофе с куском яблочного пирога. Карина Пустоцветова, девушка с рыжими реденькими кудряшками, и мелкими кривыми зубами. Стра-а-шненькая. Помнится, Гришке записки любовные писала, а он посмеивался: красавец и чудовище. Значит, та самая. Скажите, радость какая. И с чего Марта говорит взахлеб? Подумаешь? Кабы Джорджа Клуни повстречала, а то сокурсницу бывшую, мышку серую.

— Прости, дорогая, задержалась! — Марта плюхнулась на стул, дрожа внушительными телесами. — Гришка-то появился?

Василина горестно покачала головой.

— Господи, вот, балбес! Мой-то у меня…, — потрясла внушительным кулаком, — пусть на работе командует, а дома я хозяин!

— Хозяйка, — поправила Василина.

На что Марта хохотнула.

— Девушка, вино несите да пошевеливайтесь! или через пять минут жалобную книгу!

Вино и бокалы появились мгновенно.

— О, как! видела? — Марта изрядно глотнула, — О чем бишь?

— Карина Пустоцветова.

— А! Выглядит на миллион. Господи, ни за что бы ни подумала. Окликнула меня в банке. И знаешь, чем занимается?

— Ну, — коротко и вяло произнесла Василина.

— Ведет тренинги «Богатство и власть», «Притяни удачу». Каково!?

Василина пожала плечами:

— Странно.

— Ничуточки. Извини, не у всех мужья жирели в девяностые. Безработица, инфляция. Карина, прости Господи, закончила курсы психологов и экстрасенсов. В струю попала. Поговори с ней. Хвастает, много пар воссоединила. Хороший психолог не меньше футболиста ценится.

— Замужем?

— Ни мужа, ни детей, прости Господи.

— Сапожник без сапог. Пусть свою жизнь наладит, а я посмотрю, какой психолог, — решительно ответила Василина и отпила вина.

— Мы с ней, как с тобой, сидели, выпивали и беседовали. Только пили-то коньячок, ха-ха! развязали язычок. Поведала Карина, что встретила мужчину своей давней мечты.

— Так и сказала?

— Да, именно, Господи. Так сказать в подтверждение уникального авторского метода ТИЖ.

— ТИЖ? Что за зверь?

— Технология исполнения желаний. — Марта значительно подняла вверх указательный палец. — Правда, Господи-Боже, мужчина женат. Но Карину данное обстоятельство не смущает. Что за семья без любви? Согласна? Тем более, обещал на днях поговорить с благоверной, рассказать о своей любви. Жить без Карины не может.

— А что за мужчина? Старый? Нищий?

— Красавец. Наших лет. Банкир. — Марта осеклась. — Господи!

Пауза.

— Притяни удачу, говоришь? Давняя мечта?

— О-о-й-ё…!

— Вот тебе и о-ё, — с горечью ответила Василина.

— О, Господи! Дорогая, может это вовсе не он….

— Хорошо бы! Только, если помнишь, Карина еще в институте неровно дышала, а мой только посмеивался, дескать, красавец и чудовище! Уф!

— Боже! тебе нехорошо?

— Издеваешься? Рада небось? Все вы мне завидовали, подруги хреновы.

— Я рада? Клянусь Богом, нет.

— А кто же? Ты нарочно мне сказала.

Василина наполнила бокал вином, осушила махом и, подхватив сумочку, молча, направилась к выходу. Земля уходила из-под ног, а она не знала, что делать. Неожиданно для себя, вдруг открылись истинные чувства: она любит своего мужа, просто обожает самозабвенно.

— Что делать? Что мне теперь делать?

Слезы текли по щекам, но она их не замечала. Горе обрушилось, внезапной очевидностью, лишив сил. Качаясь, будто пьяная, добрела до Аничкова моста, и остановилась возле перил, глядя на воду. В голове стучала назойливая мысль:

— А если Карина не увлечение? Если это серьезно?... Я никогда тебя не любил? Так ли? Неправда! Мы были счастливы! Глупая, разве имеет значение прошлое? Оно осталось там, далеко, зыбким воспоминанием. Есть только сегодня, сейчас. Только настоящее. Я должна….

Василина до боли закусила губу. Вспомнила дочку: как она без папы?

— Весна! — Кто-то произнес за спиной восторженно, удивленно, — Разве не видите: весна! Это чудо!

Василина обернулась: мужчина средних лет с бородкой клинышком улыбнулся:

— Весна, а вы, никак, плачете? Радуйтесь, улыбайтесь чуду, солнышку. Ах, как оно пригревает. Распахнитесь, вдохните грудью! Ну, пожалуйста, что вам стоит?

Василина состроила подобие улыбки и повернулась к незнакомцу спиной.

Когда пришла домой, Ханна, десятилетняя дочка, валялась на диване, щелкая пультом телевизора:

— Ма, уроки сделала. Отпусти к Юльке!

— Десять часов, какая Юлька?

— Ну, мам!

— Никаких подруг, ночь на дворе.

— Светло еще.

— И что? Отец придет, на орехи достанется и тебе, и мне.

— Отец? Папан, между прочим, типа дома не спит последнее время, — дочка, как показалось Василине, ехидно усмехнулась.

— Папа работает сутками, чтобы ты сладко ела и летом по курортам ездила.

— Думаешь, не вижу, что сама типа нервничаешь. Богачи все эскорт имеют. Знаешь такое слово?

— Не знаю и знать не хочу.

— Эскорт как бы девушки сопровождения, ну и прочего, — она хихикнула, — м-м, сама понимаешь, молоденькие, ноги типа от ушей.

Василина почесала ладонь, едва сдерживаясь от рукоприкладства. Как хотелось влепить пощечину дерзкому созданию!

— Замолчи сейчас же! Не твое дело!

— Очень даже, мое. — Она помолчала. — Мама, отец нас бросает?

Василина пожала плечами:

— Не знаю. У меня ноги не длинные, и сама я не красавица.

— Разве это главное? Мы — типа семья. Видела ее?

— Кого?

— Ту женщину.

— Нет. Существует ли она?

— Тогда почему отец врет? Мама, сделай что-нибудь! Неужели тебе все равно? Хочешь, я буду умолять отца на коленях, чтобы не уходил? Вот.

Василина смотрела на дочь долгим взглядом. Происходящее вдруг оказалось реальностью, а она — героиней фарса. Ханна прижалась к матери, всхлипнула.

— Что ты, дочка? Отец никуда не уйдет. Мы — его семья!

— А-а разводы? Знаешь, с-сколько сейчас разводов?

— Это в Голливуде, а у нас гораздо меньше.

— Да-а, Юлькина мать в разводе, и Катюшина тоже, а у Стаса — папаша как бы пьяница и дебошир, только мать его не гонит. Стас говорит, если она не выпрет отца, то он, Стас, то есть, типа сам из дому сбежит.

— Доча, я прошу, не говори «типа», это слово-паразит.

— Я стараюсь, но теперь типа все говорят «типа». Ой! — Девочка шлепнула себя по губам, и засмеялась.

Василина улыбнулась:

— Знаешь, что?

— Что?

— Хочешь, на танцы запишемся?

— Мам, а музыка? А бассейн, еще и школа.

— Я в твои годы ездила в музыкальную школу на автобусе, а не с водителем, между прочим. И на фигурное катание, и на английский.

— Сейчас время типа ускорилось, я передачу видела. В восьмидесятые оно было намного медленней, поэтому ты все успевала. Да и пробок не было на дорогах.

— Как хочешь, Солнышко.

— Мама, ты не думай об эскорте. Пусть они со своими ногами! Ты красавица! Правда. Взгляни на себя в зеркало: Элизабет Тейлор отдыхает! Подумаешь, фиалковые глаза. Таких густо-серых, как у моей мамы нет больше в целом свете. Красавица! Отец дураком будет, как бы, если…

— Не надо! — Василина приложила указательный палец к губам дочки. — Уйдет, туда ему и дорога. Иди, родная, спать, я что-то устала.

Оставшись наедине с собой, Василина подошла к зеркалу:

— Что ж, дочка права, я еще красива, почти как тогда.

Взгляд упал на фотографию: юноша смотрел с нее иронично, чуть вызывающе. Василина взяла портрет в руки:

— Гриша, любимый!

Боль сдавила сердце, женщина задохнулась рыданиями:

— Боже, скажи, что сделать? Как вернуть любовь? — Опустилась на пол, обняв кресло, положив на него голову, будто на плаху. — Я пойду к Карине, буду умолять вернуть супруга. Что я несу? Она скажет: разве Гриша вещь? Что нашел в ней мой муж?

Неожиданно Василина резко вскочила и подбежала к компьютору. Пальцы лихорадочно забегали по строке поисковика: Карина Пустоцветова, психолог. На данный запрос — тридцать тысяч ответов — прочитали глаза.

— Мне хватит одного. Ага, офис на Итальянской, интернет-запись, кнопка: Записаться!

Через час ей перезвонили, девушка бесстрастным голосом перечислила программы тренингов.

— Мне подойдет программа «Как вернуть любимого».

— Тренинг «Как любовнице стать женой» идет по скидочке пятьдесят процентов. Желаете?

— Спасибо, нет. Скажите, ведет сама Карина?

— У нас замечательные психологи работают. Группы набираются очень быстро.

— Извините, я слышала именно о Карине, и хотела бы попасть к ней.

— Так, посмотрю, чем вам помочь. Группа набрана, к сожалению.

— Я доплачу.

— Минуточку! Только для вас освобожу местечко. Конечно, придется объяснять человеку, почему его в другую группу переводят…

— Я заплачу!

— Хорошо, перед вступительным занятием, послезавтра в девятнадцать часов, подойдите к Лилиане, меня знают, и мы решим наши проблемы.

— К Лилиане.

— Да-да.

— До встречи!

Василина положила сотовый на столик. Руки дрожали, во рту пересохло. Взяла бутылку воды, которая всегда стояла в ее комнате, поднесла к дрожащим губам. Интуитивно она решилась посмотреть на соперницу, узнать, чем бывшая «мышка» привлекла внимание мужа, как смогла завладеть сердцем серьезного «делаша».

Снова и снова женщина задавала вопрос, способен ли вообще Григорий на сердечные переживания, ведь порой она в его глазах кроме денежных счетчиков ничего и не видела. Ревность и боль толкали Василину на бурное объяснение с неверным супругом, порою хотелось разорвать его на части, но не отдать другой женщине. Лишь усилия разума держали женщину в рамках приличия, да еще, пожалуй, надежда на поправимость ситуации. Думая о частых изменах, Василина удивлялась своему терпению. Почему она мирилась? Зачем давала повод к вседозволенности? Но миллионы женщин терпят измены. Вековая покорность живет в их душах? Василина открыла ящик стола и достала реликвию — семейные фотографии. Вот она с огромным животом, стоит, улыбается мужу, который снимает новеньким «Кодаком». Как он гордился дорогим фотоаппаратом! Молодой работник банка тогда зарабатывал очень скромно: помогали родители. Ей так и не пришлось работать: сначала дочка была слишком крохотной, слабенькой для детских яселек, а позднее отпала необходимость — Гриша быстро пошел «в гору». А здесь они уже втроем на фоне Колизея — первое заграничное путешествие. Девяносто четвертый год. Малютка Ханна на шее у папы, а во рту пальчик держит. Дурная привычка, и чем только ей не мазали пальчик! Каким тогда был Гриша? Нежным, заботливым. Муж любил ее! Василина вспомнила жаркие итальянские ночи: молодые нетерпеливо убаюкивали Ханну, торопливо сбрасывали одежду, неистово любили друг друга. Гришины поцелуи, руки ласковые, осторожные. Он не делал больно. Как она скучает по его объятиям, сильным и нежным, по горячему возбужденному телу!

Василина застонала: жар охватил с ног до головы! Сама виновата. Она так боялась потерять любимого, что молча сносила измены, и вот результат — муж перестал замечать ее, двигать подобно мебели, бессловесному шкафу. Кем, в сущности, она и была. Глупо рассчитывать, что в один прекрасный день супруг проснется и скажет:

— Дорогая, прости! Я понял, что жить без тебя не могу. Начнем все с начала!

Потом они кинутся в объятия друг друга, шепча клятвы верности.

Так бывает только в кино. А в реальной жизни иначе: быт, измены, равнодушие, после многих лет совместного бытия. А что ты хотела? Сколько раз отказывала в близости, ссылаясь на головную боль, потому что желания не было. Хоть раз подумала, куда оно делось? Стареешь, детка. Вот, вот.

— Родственные чувства, — прошептала несчастная, — годы убили новизну! Сказать по совести, я часто молила: Боже, хоть бы он не приставал! Дура! Дура! Винить некого. Гриша думал, я разлюбила и не хочу его больше. Что ему оставалось? Тяжелое добывание денег, а дома — холодная жена! Дура, дура! Бедный Гриша! Я поведаю мужу о своей любви, о страсти. Но как говорить с тем, кто больше не любит? Скажу, а он оттолкнет, зевая. Чушь, обязан выслушать жену! Обязан? Глупость. Любовь по обязанности. Она убрала альбом на место.

Стукнула дверь и Василина струхнула: Григорий! Она испугалась так, будто предстоит экзамен, а муж — приемная комиссия. Глянув на себя в зеркало, поправила волосы, вышла навстречу:

— Добрый вечер, дорогой! — Подошла вплотную, через силу улыбаясь.

— Здравствуй, Лина, — снял обувь, надел тапки и, обойдя супругу, направился в столовую, из чего Василина заключила, что муж голоден.

— Тушеное мясо будешь?

Он, молча, кивнул и уселся за стол, снисходительно поглядывая на Василину, хлопочущую у плиты.

— Пива?

—Угу!

Женщина достала высокий бокал с надписью на боку «Heineken», взяла из холодильника бутылку одноименного напитка, наполнила сосуд и поставила перед мужем. Тот сделал несколько жадных глотков, отставил бокал, вытер губы салфеткой. Василина резала помидоры и огурцы на тарелку:

— Смешать?

— Оставь так.

Поставила перед ним блюдо с овощами, открыла крышку мультиварки: по столовой разнесся аромат специй, которыми она густо приправила мясо. У самой слюнки потекли, но сдержалась: правило не есть на ночь. Поставив перед мужем тарелку с мясом, хотела выйти из кухни, но Григорий сказал:

— Останься и сядь! — указал стул напротив него, — есть разговор.

— Вот оно, — подумала Василина, и, слабея, присела.

Григорий устремил на жену внимательный взгляд:

— Я уеду на четыре-пять дней.

— Куда?

— В Испанию.

— По работе?:

— Хм, можно и так сказать.

— Милый, ты редко бываешь дома, особенно в последнее время, — она нежно улыбнулась, — неприятности?

— Такое дело…

Василина протянула через стол руку, коснулась его запястья. Он тихо отстранился.

— Извини. Ешь, любимый, наговоримся.

— Любимый? С каких пор?

— С того момента, как увидела первокурсника Гришу с удивительной фамилией.

— Мать советовала поменять ее, дескать, удача не благоволила к предкам, и мне не будет сопутствовать. Я поступил по своему.

— Но мы были молоды, помнишь? я всем назло взяла твою фамилию, хотя мои родители тоже отговаривали. Отец ворчал:

— Хочешь сопли на кулак мотать всю жизнь, бери фамилию Нипруха! — Василина засмеялась.

— Разве?

— Точно. О чем хотел говорить, радость моя? — Василина раскраснелась, что очень шло женщине, и Григорий невольно залюбовался ее сияющим лицом.

— О чем? — Застигнутый врасплох, он не мог переключиться на неприятную тему, и, вздохнув, ответил, — нет, ничего срочного.

— Когда уезжаешь?

— На следующей неделе, в среду.

— Что собрать?

— Как обычно, я ведь не женщина, хватит минимума, главное не забудь положить мой лосьон, зубную щетку, пасту, туалетную воду, ну и смену одежды. Да, еще вечерний костюм.

— В Мадрид?

— В Севилью.

— Я читала, нынче там выступают лучшие матадоры.

— Знаешь ведь, коррида не мое увлечение. А на футбол пойду.

— Футбол, — отметила про себя Василина.

Она никогда не интересовалась футболом, но теперь другое дело. Увлечения мужа должны стать и ее любимым делом.

Муж отставил пустую тарелку:

— Готовишь вкусно, как всегда. Спасибо, дорогая.

Он поднялся из-за стола, кивнул и направился в свой кабинет.

— Чаю сделать? — вдогонку.

— Через полчаса принеси горячего молока, я еще поработаю.

Она кинула взгляд на большие старинные ходики: почти двенадцать. Тяжело достаются мужу деньги.

Дверь приоткрылась, и детское личико показалось в проеме:

— Мам, отец пришел?

— Пришел, пришел, но ты почему не спишь?

— В туалет хочу! — Головенка скрылась.

Ну, понятно, сейчас к любимому папе зайдет попрощаться, и телячьих нежностей хватит до самого ее прихода с молоком.

Василина снова перевела взгляд на часы, подошла к холодильнику, взяла молоко, отлила в ковшик.

Через тридцать минут вошла в кабинет мужа с кружкой. Так и есть: на коленках Гриши уютно сидела дочка, такое маленькое, нежное создание в объятиях взрослого мужчины. Василина прослезилась:

— Мило!

Дочка вскочила:

— Мам?

— Ладно, солнышко, побудь с папой, он уедет в Испанию.

— В Испанию? Па-ап, можно я с тобой? — Девочка прильнула к отцу, заглядывая в глаза, — А, папочка?

— Я по работе!

— Честное-пречестное, мешать не буду. А? Папулечка…

Григорий отрицательно качал головой.

— Дочка! — Строго произнесла Василина, — никаких испаний, учиться и учиться! Испания подождет.

— Ханночка, родная, — Гриша прикусил верхнюю губу, — обещаю каникулы в Испании.

— С мамой? Поедем втроем?

Григорий замялся, отвел глаза.

— Там увидим.

— Втроем, как раньше, а пап?

— Не знаю.

— Мама!

— Дочка, не приставай к отцу. Сможет, поедем, не сможет…

— Поедете без меня, — добавил Григорий, поднося кружку с молоком к губам.

— Папа, оставь и мне молока.

— Тебе согреть?

— У папы типа гораздо вкуснее.

— Ну, конечно! И быстро спать, завтра в школу!

— Мам!

— Никаких мам!

Допив отцовское молоко, девочка с немного обиженным видом отправилась в свою комнату. Василина забрала пустую кружку, и, бросив вопросительный взгляд на мужа, со вздохом вышла, плотно закрыв дверь.

Лилиана сдержала слово: Василине стоило всего ста долларов место в укомплектованной группе. Сорок женщин юных и не очень с любопытством осматривали друг друга, некоторые знакомились. Рядом с Василиной заняла место выбеленная кучерявая толстушка. «Под Мэрилин Монро. И кто вселяет в этих дурочек несбыточные мечты? Почему они думают, если осветлятся до безобразия и накрутят волосы, то станут вылитыми Мэ-Мэ?» Незнакомка улыбнулась Василине:

— Я много хорошего читала о Карине Пустоцветовой в интернете. Творит чудеса, говорят.

— Чудеса, это точно, — иронично отозвалась Василина.

— И вы знаете? Меня зовут Мэрилин.

— Монро?

— Если Мэрилин, то сразу Монро? я похожа? — Девушка явно кокетничала.

— Нет, вовсе не похожа, к чему лесть? Действительно родители назвали вас Мэрилин?

— В паспорте я Маша, но мама с папой зовут Мэрилин. Они обожают Монро!

— А вы?

— А я поклонница Элизабет Тейлор.

— Я тоже. Правда, мое имя, Василина.

— Василиса — сказочное имя!

— Не Василиса, Василина, кратко — Лина.

— Очень приятно.

— Взаимно.

— Ой, начинается! — Тезка кинодивы заерзала, усаживаясь удобней.

«Победоносная», как окрестила Василина, музыка приветствовала собравшихся. На маленькую сцену вышел мужчина и объявил:

— «Школа успеха Карины Пустоцветовой» рада видеть вас! Отметьте этот знаменательный день в календарях, ибо с этой даты вы начинаете другой этап. Не ждите, что все изменится на следующий день, не колдовство, а кропотливая работа впереди. Мы будем менять не только установки, мы изменим образ мысли. Встречайте — Карина Пустоцветова!

Грянул торжественный марш, и на сцену вышла невысокого роста рыжеволосая женщина в костюме бутылочного цвета.

— От Армани, — ревниво подумала Василина, — не мой ли благоверный подарил? Психолог, черт возьми!

Она не слышала, о чем говорила Карина Пустоцветова, мысли Василины путались, дикая ревность сменялась интересом (что муж в ней нашел?). Ответа не было и не могло быть. Карина изменилась. Она уже не была страшненькой кривозубой девчушкой, которая не торопилась взрослеть. Пред Василиной стояла уверенная в себе, успешная женщина.

— И я могла стать такой! — горечь и восхищение смешались в ней с такой силой, что она едва не застонала, — Будь проклята ты и будь проклята я!

Василине хотелось вскочить и бежать прочь из этого зала, и даже из этой жизни, которую она проиграла за несколько лет. Но она сидела, словно пришпиленная к стулу.

2. Карина Пустоцветова.

Заполняя банковские счета краем глаза увидела, нет, скорее почувствовала его присутствие. Годы помчались вспять. Григорий вовсе не изменился.

— Распишитесь здесь и здесь!

Наспех чиркнула ручкой и быстро встала. Григорий с папкой в руке уже уходил. Слышала, громко скомандовал сотруднику:

— Бисни сегодня же? — и не могла отпустить его.

— Гриша? Григорий Нипруха!

Молодой банкир остановился:

— Что вы хотели?

— Не узнаешь? Карина Пустоцветова, серенькая мышка, влюбленная в красавца!

— Карина? — Григорий оценивающе рассматривал женщину, — никогда бы не поверил, что гадкий утенок превратится в прекрасного лебедя! Ты, правда, Карина?

Женщина засмеялась:

— А ты не изменился, только раздался в плечах. Звезда! Слышала о твоих успехах. Кто бы мог подумать?

— Последние стали первыми. Карина Пустоцветова! М-да…

— У тебя есть время, босс? Может, в кафе? Посидим, молодость вспомянем.

— Кафе? Что ж. Приглашаю в ресторан гостиницы «Астория».

— «Астория»? Существует? — Карина притворилась удивленной.

— Незыблема, как скала. В ресторане «Давыдов» работает мой приятель. Накормят, высший класс!

— Давненько не ходила в ресторан. Я ведь одна, без мужчины неинтересно ходить в подобные заведения.

— Исправим! Подожди, бумаги отнесу в сейф.

Карина присела на диванчик для клиентов. Щеки женщины пылали: Григорий Нипруха, мужчина мечты, пригласил в ресторан. Она вспомнила, что он называл ее чудовищем. Как давно это было! Мечты унесли в далекие студенческие годы.

Вступительные экзамены. Карина стояла у двери в аудиторию, пропуская вперед, стоявших за ней.

— Первые стали последними?

Она резко обернулась: светлоглазый юноша иронично улыбнулся, откинул со лба челку:

— Страшно?

— Очень.

— Может, лучше не ходить? Подумай. Устроишься лаборанткой в НИИ…

— Нет.

Симпатичная абитуриентка вышла, прикрыв дверь:

— Уфф! Ответила на все билеты и допвопросы. Следующий!

Карина перевела взгляд с молодого человека на нее и обратно. Юноша с нескрываемым интересом оглядывал незнакомку. Карина набрала в легкие воздуха и открыла дверь в аудиторию.

— Вот и я!

Карина вернулась в настоящее, и радостно покинула диванчик. В холле на минуту остановилась у большого зеркала и осталась недовольна испуганными глазами отражения.

— Сапожник без сапог, — подумала, упрекнула, одергивая, в душе свою робость, — ну же, чему людей учу?

Манерно повела глазами, кокетничая:

— Гришенька, можно называть в память о детских чувствах?

— Не очень детских, но можно.

Водитель сверкающего «Лексуса» распахнул дверцу машины. Гриша под руку проводил даму до нее. Сам устроился рядом на заднем сидении:

— К ресторану «Давыдов», и гуляй!

— Так точно, шеф! — Шофер лихо развернулся.

— Но-но, не дрова везешь, Алекс!

— Понял.

Григорий скосил глаза на спутницу. Карина не подала виду, что краем глаза следит за ним. Она чувствовала его тепло, и блаженство охватило женщину: мужчина ее грез сидит рядом и с любопытством поглядывает на бывшую «мышку».

Григорий положил ладонь на ее руку, лежащую на сумочке, и тихо пожал. Карина улыбнулась и кокетливо высвободившись, указала на здание Елисеевского магазина:

— Ты был в нем после ремонта?

— Нет. Надо думать, много потерял?

— Там теперь очень красиво!

— Карина, тебе что-то надо? Скажи, можем заехать.

— Нет-нет. Так, между прочим. Мне особо некого кормить, — притворно вздохнула, — ни мужа, ни детей. Даже кошки не имею.

— А попугая, рыбок?

Она засмеялась, и, расправив плечи, тряхнула головой:

— Никого! Жду своего принца!

— У такой красавицы мужчины нет? Не верю!

— Лет десять назад меня кое-кто чудовищем звал.

— Разве что слепец! Да, я был слепым, глупым, каюсь. В куче гороха нашел жемчужину, а бриллиант чистой воды не узрел. — Григорий склонился над рукой Карины и коснулся губами. Женщина закрыла глаза, чтобы удержать чудо. Машина плавно остановилась:

— Приехали, Григорий Степанович! — Водитель открыл дверцу.

— Сиди, — остановил Григорий, — за своей спутницей буду сам ухаживать.

Он вышел из автомобиля, обошел сзади, и, открыв дверь, подал Карине руку.

— Приятно встретить джентльмена в наше время. Вас этому в банке учили?

— Именно.

— О! Дорогой гость пожаловали! — Метрдотель расплылся в радушной, до ушей, улыбке, — Григорий Степанович, мы уж соскучились, прямо до тоски! Пожалуйте, лучший столик! Голуба, — остановил, проходящего мимо официанта, — несравненного Григория Степановича по высшему разряду!

Официант подобострастно склонился.

— Вот так школа! — Заметила Карина, — ты известная фигура! Встречают словно кинозвезду.

— Просто я умею быть щедрым, вот и весь секрет, милая Карина.

Они сидели друг против друга, и лишь сейчас она рассмотрела его. Заметила аккуратный, «с иголочки» костюм (верно, жена старается), чисто выбритое лицо, аромат дорогой туалетной воды. И привычку кусать нижнюю губу, отчего казалось, что мужчина озадачен. Она тоже прикусила губу, памятуя одно из правил: желаешь понравиться, будь похожим на собеседника:

— Кто мог подумать, что не пройдет и десятка лет, буду обедать в компании успешного банкира, некогда сокурсника!

— А сама чем занимаешься?

Карина зарделась и гордо расправила плечи:

— Помогаю людям! У меня агентство «Школа успеха». Работают только лучшие психологи, экстрасенсы, ясновидящие, колдуны и маги.

Григорий усмехнулся, что не укрылось от проницательного взора Карины.

— Только в этом году, благодаря нам, сто четырнадцать жен и мужей, вернулись в семьи, и счастливы, как в медовый месяц.

— Похоже на рекламу! Не надо. Давай, потанцуем. — Григорий встал и с поклоном протянул даме руку.

Ручка Карины утонула в его широкой, сухой ладони. Оркестр заиграл медленный фокстрот. Григорий бережно вел ее среди танцующих пар. Она, казалось, летела над танцполом, видя, как они прекрасны вдвоем. Нежность охватила ее существо, и она, не давая отчета, прильнула к сильной груди. Гриша положил щеку на рыжую стриженую макушку, и глубоко вздохнул, словно намереваясь прыгнуть в омут.

После танца сидели, выпивали, говоря ни о чем, наслаждаясь внезапной близостью душ и тел.

— Давай сбежим! — Сказала Карина.

— От кого?

— От суеты.

— Куда?

— Ко мне.

Гриша подозвал официанта. Они беседовали вполголоса, а Карина ничего не слышала, ее глаза восторженно наблюдали за спутником. Официант ушел, но минут через пять вернулся, неся пакет, который передал Григорию. Тот рассчитался красными купюрами:

— Сдачи не надо, дорогой.

Желтое такси остановилось у поребрика.

— Куда едем?

— Василеостровская. Шестая линия.

Гриша распахнул заднюю дверцу машины, пропуская даму, уселся рядом, прижав колено к ее ноге. Нега разлилась по телу, желание захлестнуло Карину. Мужская ладонь легла на бедро спутницы, и поползла к внутренней стороне. Карина часто задышала и раздвинула ноги. Григорий повернулся лицом к женщине, закинул за ее плечи руку, и впился губами в полуоткрытый рот, ловя жадный язык. Вторая рука нащупала трусики.

— Шестая! Какой дом?

— Двадцать.

Вышли на улицу, качаясь, будто пьяные. Карина задержалась у подъезда, бестолково ища в сумочке ключ.

— Вот же!

— Спасибо, Гриша. Гриша!

Они вошли в подъезд.

— Второй этаж, дверь направо.

Григорий прижал ее к себе. Ладонь Карины скользнула вдоль молнии на его брюках. Мужское дыхание обожгло ухо:

— Скорее, или возьму тебя прямо здесь.

Женщина вывернулась и побежала вверх. Гриша поспешил следом. В прихожей он припечатал добычу к стене, разорвал тонкие трусики и, закинув одну ногу женщины за свою талию, вонзился в ее плоть. Они двигались в такт мелодии тел, и нектар струился по ляжкам. Карина стонала: подобно самке богомола, боялась, что самец уйдет, не дав ей полностью насытиться страстью, испить до конца чашу порока, растворить в себе любовника:

— Еще, еще! Только не уходи!

Он подхватил ее под ягодицы, не отпуская, перешагнул упавшие на пол брюки. Слившись в единое существо, переместились на широкое ложе.

Григорий выбился из сил первым. Мягкий влажный комочек выскользнул из ее недр, оставив трепетать жадное естество. Карина благодарно приникла к его губам.

— А с этим чай можно пить, — неожиданно сказал Григорий.

— Что?

Теперь настала его очередь, приподнявшись на локте, вернуть поцелуй:

— Спасибо. Твои уста сладки. Можно чай пить.

— Правда?

— Тоже думал, сказки. И вот.

Помолчали.

— Хочешь вина?

— Хочу.

Григорий прошлепал в одних носках в прихожую, и вернулся с пакетом:

— Вино, груши, мясо, черная икра, осетрина.

— Подожди. Давай разложим по блюдам. Я привезла из Германии сервиз. Тарелочки — картинная галерея! Гулять — так шикарно! Идет?

— И свечи есть?

— А как же? Забыл, у кого в гостях? По Фэн-шуй….

— Иди ко мне! Молчи. Молчи.

3. Уходя, не уходи.

Василина написала в тетради: позитив, и отступив немного: негатив. Разделила вертикальной чертой и задумалась. В любой момент Григорий скажет, что уходит к другой женщине. Почему к другой женщине? Вряд ли скажет. Ей, матери своего ребенка, говорить обидные вещи, ранить в самое сердце. Нет, он скажет: дорогая, мне надо пожить одному, обдумать все, что произошло между нами. Да. Так говорят в кино. Она ответит: а что произошло между нами? Десять лет я нюхаю твои рубашки, терплю вранье, и ничего не происходит. Очень удобно! — скажет она. Последнее время мы сильно отдалились, скажет он. Но у нас есть дочь! — Скажет она, — что ей солжем?

Василина закусила нижнюю губу, совсем, как муж. Запустила пальцы в свои стриженные под каре волосы, тоже как муж. Шаг первый: позитив и негатив. Позитив: хотел сказать, но не решился. Ага! Неуверен? Все еще дорожит семьей. Негатив: не спит с ней. ОН ЕЕ НЕ ХОЧЕТ БОЛЬШЕ!!! Позитив: он любовался ею вчера. Да-да. Она заметила. Она все еще привлекает мужа. Он видит в ней женщину! Негатив: он бабник. Бабник в любой юбке видит женщину. Даже в жене. Жена — кто? Родственница. И дочка родственница. Бывают случаи. Но ведь он — отец! Любящий папочка. Тьфу! Гриша — хороший отец. Вертихвост он — вот кто! Гулена. Жаль, Карина не догадывается с кем повелась. Кобель и в Африке кобель. А, если поговорить с ней, раскрыть ее бесстыжие зенки на ловеласа. Не поверит! Скажет, нарочно, чтобы удержать супруга. И то ведь, мужик гуляет, а жена сквозь пальцы…. Вовсе не обязательно признаваться, что в курсе ее происков. Я ничего не знаю, никаких шашней. Марта! Точно, пускай грехи отмаливает. Марта пригласит разлучницу в кафе (денег ей сама дам). Ля-ля-тополя. Обронит, что, мол, Гришка-то, сокурсник наш, разбогател. Жена, бедная, дома сидит, а он моделей, как перчатки меняет, любит стропилистых. Заодно не вредно подумать Карине, ростом не вышла. Господи, и что он в ней нашел? Может и впрямь, мужскую психологию изучила. Список литературы, который чертова психологиня дала на семинаре, там что-то было об этом.

Василина нервно дернулась к сумочке: вот! Господи, надо же быть такой несобранной, поперлась на занятия и тетрадку не потрудилась взять. Ладно, Мэрилин вырвала из своей листочек. Список литературы: а-а, вот «Думай, как мужчина, поступай, как женщина», «Женщины с Венеры, мужчины с Марса». Именно с них начну. Но сначала — Марта!

— Алло, привет, дорогая….

Потом открыла ноутбук, вошла в интернет, запросила. Оказалось, что в соседнем «Буквоеде» видимо-невидимо книг по данному вопросу. Ей уже не терпелось скорее окунуться в мужскую психологию, узнать мысли единственного мужчины. Ругая себя за спешку, оделась, и даже не накрасившись, побежала в магазин на Невском сорок шесть.

Трехэтажный мир книг поразил великолепием. Как правило, ее визиты ограничивались канцелярским отделом и учебниками для дочери. Отец поделился своей классической библиотекой с Василиной, и она почитывала на досуге Шолохова и Бунина, Мериме и Дюма. Недавно взялась перечитывать «Тихий Дон» и совсем иными, чем еще полгода назад, глазами увидела главных героев. Жену Григория Мелехова, Наталью, она сравнивала с собой и отчаянно, до слез, жалела.

Взяла обе книги. Раскрыла первую.

— Мама, ты дома? — Голос дочки из прихожей.

— Раньше отпустили, Котенок?

— Математичка заболела.

Дочка появилась на пороге гостиной, где поджав под себя ноги, сидела в кресле Василина.

— Читаешь?

— Так, ничего особенного…. Переодевайся, лапки вымой и обедать. — Василина отложила книгу и прошла на кухню, по пути рассеянно глянув на часы. Ого! Она читала целых полтора часа: «будто минут тридцать-сорок пролетело». Мужская психология — кто ее знает? Автор, конечно, мужчина. Если муж решил уйти к другой женщине, кто его удержит? Но в книге что-то определенно есть. Вот с этим ей предстоит разобраться, если еще не очень поздно.

Муж явился на следующий вечер: лицо серое, как с похмелья.

— Милый, у тебя неприятности? — Василина с озабоченным видом коснулась его руки.

— С чего взяла? — Он взъерошил свой затылок, усаживаясь за стол.

— В последнее время мы с Ханой по нескольку дней не видим тебя.

— Правда, пап. Давайте хоть в театр с мамой сходите, а то, слышишь, она везде со мной или Мартой ходит. Чаще со мной. У тети Марты есть дядя Павлик. Вот.

— Не до театров сейчас. Некто Фишман1 банк подставил. Лось один. Ты не знаешь.

— Кто? Неужели?

— Доверяешь человеку, а он крыса в итоге. Ваучер свой в акцию секретарши вложил, она растаяла и секретным документом поделилась. Дела…

— А, что в секретном документе?

— Работа банно-прачечного комбината . Компромат, одним словом.

— Ой, пап, мы с мамой в зоопарк ходили недавно. Обхохочешься типа! Блин, енота-полоскуна усыновила прачечная. Ха-ха-ха! Ржачка!

Григорий поморщился:

— Ханна, не идет девочке говорить типа, блин. Мать, прими меры!

— Думаешь, не воюю?

— Папик, я стараюсь.

— Плохо стараешься.

— С кем поведешься, от того и наберешься, — Ханна засмеялась, — я не одна в школе учусь. Другие вообще матерятся. Вот.

— И что ты намерен делать с этим Фишманом?

— Доложить нереально Адскому! Пусть сам выкручивается!

— Чем грозит в худшем случае?

— Уголовным делом, чем.

— Не ты ведь отмывал?

— Дочка, уроки сделала? Марш к себе!

— Ну, па-апочка, совсем чуточку осталось, успею. — Хана потерлась головой о руку отца, — я капельку еще побуду, а?

— Не гоже девочке слушать взрослые разговоры, — Григорий поцеловал макушку дочери, — знаешь, а волоски весенним лугом пахнут. Чудо, мое, ну иди, иди. — Слегка подтолкнул дочку. Та, надувшись, удалилась в свою комнату. Григорий закусил губу:

— Налей водки. Горячего не буду, так, похватаю колбаски.

Василина налила мужу и себе по стопке, нарезала колбасы и сыру на тарелку, достала банку икры.

— Убери икру, осточертело: все корпоративы, ну и это…а, ладно! Выпьем!

Выпили. Григорий задумался, подперев щеку рукой. Василиса погладила локоть мужа:

— Ничего, Гришенька. Ты без работы не останешься. Такие специалисты везде нарасхват. Золото!!! Помнишь, даже в Америку звали?

— А-а, кокосы? Ну, звали.

— Марта говорила, им в банк бы такого сотрудника.

— Лосем?

— Что ты? Гуру.

— Знаешь, я ведь замешан в махинациях.

— Понимаю, ты всегда хотел для семьи лучшего. Рисковал. Глупый. Думаешь, я слепая? Я ведь очень люблю тебя. И богатого и бедного.

Он внимательно посмотрел на жену. Василина поднесла его руку к губам: пальцы мужа нервно подрагивали.

— Милый, все ради нас! Прости.

— За что? Ты разве виновата передо мной?

— Я слишком замкнулась в себе. Эгоистка.

— Мне казалось, ты далека. И больше меня не хочешь.

— Хочу, очень хочу! я давно забыла вкус твоего поцелуя.

Василина, жарко дыша, прильнула к губам Григория. Он ответил.

— Ма-ам! — Ханна появилась на пороге, но увидев обнимающихся родителей, тихо прикрыла дверь.

Заиграла мелодия:

— Гришенька, тебе!

Он взял мобильник и вышел в прихожую. Василина, белая, как полотно напрягла слух.

— Извини, дорогая, сегодня не могу. Пока, пока. Я тоже.

Григорий вернулся, и положил мобильник на стол:

— Выключил. Без меня ни часу. Иди сюда!

Василина бросилась в объятия мужа:

— Люби меня, люби!

Карина ждала Григория на Аничковом мосту целый час. Всегда пунктуальный, он опаздывал. Не выдержав, позвонила. Голос на другом конце виртуального провода сухо ответил, что сегодня не может. Ноги Карины подкосились. Облокотилась на перила.

— А! Добрый вечер, милая! — Марта улыбалась, — Господи, вот так встреча, я только собралась позвать тебя в кафе. Боже, Всемилостивый!

— Нет, нет.

— Что нет? Идем и все! Как говорится, на ловца и зверь, — Василина схватила приятельницу за руку и потащила за собой. Сил сопротивляться у Карины не было.

После второй рюмки коньяка, Василина доверительно шепнула:

— Знаешь, кого я недавно видела?

Карина равнодушно пожала плечами.

— Помнишь, красавчика Нипруху? На моей лучшей подруге женат. Господи, да ты знаешь Василину. У Гришки опять новая любовница! Рыжая, как ты! Стропилиста-ая! Любит, чтобы ноги от ушей, прости Господи.

Карина Пустоцветова сначала покраснела, а затем побелела. Руки лихорадочно мяли салфетку.

— Мужик-гулена! И за что его бабы обожают? Василина вообще, души не чает! — Прыснула в кулак, — видно, любовник суперский. Боже, ты, вроде, сохла по Гришке в институте. Так?

Карина выскочила из-за стола, и опрометью кинулась бежать.

— Куда ты? — крикнула вслед Марта, — вот-вот, нечего мужика смущать.

Григорий позвонил Карине через три дня, и, сославшись на неприятности, обещал встречу на следующей неделе. Договорились у нее. Свидание было недолгим, и скорее напоминало возврат долга, чем страстное желание.

— Что-то случилось?

— Банк мой горит! Суд будет.

— Посадят?

Григорий махнул рукой:

— А, ладно! Дочку жалко. Я позвоню.

Карина ждала звонка день, два, неделю, месяц, другой, полгода. С головой ушла в работу, и однажды, проходя мимо Елисеевского магазина столкнулась нос к носу. Григорий, сияя, будто новенький золотой, вел под руку жену так бережно, что Карина невольно переведя глаза на Василину, увидела огромный живот, который та несла гордо, будто знамя полка. Карина растерялась: пройти, сделав вид, что не узнала? Но Григорий опередил:

— Привет, Карина! Ты узнаешь мою женщину, мать моих детей?

— Здравствуй, Карина. Как дела? — Спросила Василина.

— Работаю. Извините, спешу.

Григорий посторонился:

— Удачи тебе!

— Взаимно…

— Совсем не изменилась, — Прижал локтем к боку руку жены.

— Что ты, Гриша? Красотка!

— Ничуточки, — провел, как гребенкой, пальцами по волосам, — серая мышка, была и осталась. Уж у меня вкус…

Василина посмотрела на мужа снизу вверх и покрепче уцепилась за надежный локоть:

— Ты у меня самый лучший на свете!

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------