Сергей Аленков - Две весны и осень - Сергей Аленков
Скачано с сайта prochtu.ru
Он узнал её телефон не по номеру денежной купюры, как тот театральный хмырь, которого так блестяще сыграл Евстигнеев. Номер сообщила подруга сестры, а та узнала его от брата мужа, тот в свою очередь от своей жены, то есть её золовки и т.д. Поначалу он никак не представлял эту женщину, знал, что она когда-то училась с ним в одной школе на год в младшем классе. И ещё, что она была бездетна и не замужем. Вот и кажется всё о ней.
Он отважился и позвонил, трубку взял её младший брат. Здесь нужно внести дополнение, так как это была не её персональная квартира, а дом их семьи. Через некоторое время у аппарата появилась и она. Он подождал пока она выйдет из ванной. Диалог с ней выстраивался от контрапункта, наверное, скорее, в духе концертов Бетховена, чем увертюр Вагнера. Третьему лицу било бы ушам. И всё-таки близость состоялась, во всяком случае, ему так почудилось, и он сохранил это ощущение на потом.
Если говорить о нём, то это был скорее мастодонт, чем как это принято у молодёжи. Его тошнило от эсэмэсок. Вот уже как два года из своих почти тридцати с хвостиком лет он не посещал Интернет, но все-таки успел наследить там, о чем не стоит рассказывать детям, так как будет лучше поберечь их целомудрие. И не только это говорило о том, что он, как пить дать, полный отстой. Видимо одновременно он принадлежал к двум разным сноскам. Именно к сноскам, а не типам. Он казался немного рыхлым бобылём и писателем по глухому наитию.
Он договорился о встрече. Клонилась к убыли середина весны, отцвели уже кипенного цвета вишни над огородами. Лихо носились по небу стрижи. Всё ещё мело тополиным пухом, настигая зевы тем противным ощущением, что поражает только сухие глотки выжитых устриц и алкоголиков. Он ждал и курил возле музыкальной школы там, где они условились встретиться к часам пяти вечера. Оставалось в запасе ещё минут пятнадцать, он всегда любил приходить на свидание раньше и редко опаздывал сам. Вот он одёрнулся, заметив, что какая-то стройная, густо оштукатуренная блондинка вот уже полторы минуты дефилирует на расстоянии двадцати шагов от него. Он подошел к ней, справится, не она ли часом ждет его. Наследив по периметру улыбками, оказалось, что она ждёт другого. Он отошел в сторону.
Его и правда особо не интересовала внешность ожидаемой женщины. У него было их не так много, как теперь засчитывается. И всё-таки схожую с буреломом страсть он уже пережил, а настоящего любовного чувства, от которого гнёт и ломает под тяжестью плодов, он ещё не испытал. И постольку немо как бегемот в корзинке носил с собою это угрюмое разочарование. В одном он изверился точно, а потому отталкивал мысль о грубом животном обладании. Не оттого что боялся занозы в сердце от тех, кто причинит ему боль, опутает, изменит, выпотрошит и т.д. Он был утомлён и сладостью, что обычно следует за этой болью по пятам. Такой субъект мог бы вполне полюбить женщину без декора, даже без аромата, то есть почти в слепую, на память о её высоко незримом присутствии. Жаль, что он так рисковал, растрачивая свои грёзы в каком-то задрипанном городишке, где уже давно не гремят рессоры карет, а резво катится в пропасть алчная до нефти цивилизация. Но боюсь, читатель неправильно поймёт этого «часового любви». Это был очень искушенный в психоанализе педант, настолько, что он умудрился даже наспать себе свой отличный от всех других людей шлях.
Вот появилась и она, это была крашеная брюнетка, хорошо сохранившаяся для своих лет, как оказалось с претензиями на интеллект, но не от природного ума, а скорее от секты, одетая в модные джинсы и какую-то простенькую маячку, что довольно шла ей на ту пору. Они мило обменялись любезностями, так было принято. Когда за всё пережитые годы у них не накопилось взаймы и шести секунд, что встают всегда комом в горле перед алчущими ласки и преобладания зверьми: до замирания, до умопомрачения, до восторга, до стремления в сладкой истоме стискивать и кусать друг друга в объятьях. Их встреча осветилась безнадёжностью ещё в зародыше. И, хотя они оживлённо разговаривали, по сравнению с её трезвой вдумчивостью он был не скоплённый вития, и запросто переплюнул бы Радзинского, но что-то не клеилось, видимо она ожидала другого, а может быть даже и не такого как он.
Вопреки этой, казалось бы, ещё неявной трещине, они шелково расстались, он проводил её на такси, почти до подъезда родительского дома. У неё на квартире стоял ремонт, и она ночевала пока у семьи. Он же вернулся к себе будто от вина перевозбуждённый, много курил, обстоятельно, толи, с умилением запоминая частями вдвоем проведённый вечер. И хотя мало чего произошло, прогулка при луне, романтические беседы о поэзии, о жизни, скамейка в парке, сносно приватная обстановка в турецком кафе, где они ничего не ели, а только пили, он – какой-то забродивший свекольный напиток, она – минеральную воду и кофе. Он так и не сумел уснуть до полтретьего ночи, а потом отключился, бурно ворочаясь на скрипучем диване своей неуютной холостяцкой квартирки. Едва он что-то загадывал. Но когда на следующий день он позвонил ей по телефону, она каким-то сухим, стёртым, точнее похоронным голосом сообщила, что у них ничего не получится. Обещала сохранить дружбу, естественно, пропуская с конца два этапа чеховской последовательности. (Это тогда когда гавань её одиночества не посещал ни один груженый живчиками корабль, определённо, и без малого – пятьдесят четыре месяца!).
Он словно испорченное дитя вздорно отреагировал на этот пустой без шоколада с одними обёртками фант. Да, этот закрученный танец хачика с саблями жестоко задел его мужское самолюбие, только зигзагами почему-то побежало не отрезанное лезвием волосатое тело, а его отрубленная голова. Видимо тогда в этой самой голове у него и случилось маленькое столпотворение, смешались все языки и наречия, и он заговорил на пеласгском диалекте, как какой-нибудь дорический орден.
«Разве стремился он только поменять сексуальный тренажер, разве распалялся он ею в своих мозолистых мечтах, разве не были чисты его намерения как стрелы лилий.… И бац, такой удар в пах, когда кто-то третий ещё даже не затаился в кустах, чтобы потом грубо сверкать ягодицами?!».
Акелла на этот раз банально промахнулся! Этот паскудный день был знаменателен ещё тем, что за окном свирепствовал ливень, какого давно не бывало в этом городе. Повальный как камнепад град посшибал старые ветви посиневших за пять минут от страха деревьев. Забавно, но эта готическая, свирепая погода вплелась во все его последующие сны, почти рунической вязью, за какой-то выспренней недосказанностью, как стало это в повести об «Острове Борнгольм» у Карамзина.
Конечно, невозможно станет спорить с Хабермасом**, когда тот, рассуждая о путях современной европейской культуры, говорит что: «актуальности достаточно одного взгляда на прошлое, чтобы превратиться в руину». И всё-таки неспроста, что Адольф Гитлер пришелся в ряд последним, худосочным романтиком чисто исповедальной беллетристики. Не без огрехов, конечно, зато он состоялся как писатель. Потому что он никогда не забывал менять на эквивалент одну и ту же интонацию, скоро напоминая читателю о том, что нельзя ставить женщину на уровень выше преданного тебе пса. А иначе «подлая Ева» никогда не встретится со своим архетипом, так как скорее она вообразит себя амазонкой из отряда Зены, нежели сорвёт запретное яблочко с райского деревца….
Меня удручает всякое искусство без катарсиса, отравленное агрессивными формами самовыражения. Проще сказать некоторые художники ещё готовы швыряться своими экскрементами в общество за то, что оно их не понимает. Или ещё того хуже, когда фекалии, приобретая товарный вид, предлагаются как пакт примирения по случаю изъятого из рекламации художественного вкуса.
Так какого бреющегося читателя ещё не жалил лапоть под гламурным киселём Оксаны Робски. Кого не тошнило ещё от «`Артаньянов в юбке», так мимоходом крадущих себе алмазные подвески от Жан Батиста Одио***. Кто ещё не унавозился от одного вида до зубов вооруженной Золушки, запавшей как торпеда на своего бронированного олигарха?
Господи, какие это все – пустоцветные дурёхи! Постигают ли они толк в воркующем под звездным навесом счастье? Разве за своим возлюбленным не нужно ещё спускаться в царство слепых и мёртвых. Двенадцать раз снимать с себя драгоценности, семь раз отдаваться эбеновым стражникам, привыкая к тому, что один, похоже, безобразнее другого….
Это война – как магический гребень вымарает заклятьем влюблённые до беспамятства очи на всю оставшуюся жизнь. И это очень хорошо, что баба тебе не дала. Объясняю популярно, если ты всё время брал от жизни только то чего от неё хотел, то тогда ты не получал, то, о чем ещё и понятие не имел. А с такими позывными тебя и свиньи не сочтут порядочным человеком! Вон того же фюрера два раза срезали на экзамене. И ничего, восемь лимонов слетело как с куста. А ведь не так чтобы много просил этот несостоявшийся градостроитель. Ватман, циркуль и парочку отгрызенных карандашей?
Ничего читатель простит меня, ведь стоит только широко открыть рот, а там уже и геморрой виден.
Зло сокрыто в том глубоком колодце, где мы что-то прячем, боясь об этом себе сознаться, а не там, откуда сыпется на нас каменный дождь.
Почти месяц мой отверженный романтик глотал желчь, всё, пытаясь, словно алхимический вепрь перегнать эту раскопанную бульдозером грязь в золото. Он беспробудно пил, как полагается, и не только сырую воду по утрам. И вот, наконец, он выздоровел, хотя и изрядно осунулся. С заметными потерями для печени он вылез из штопора, так как оказался гораздо умнее злосчастного капитана Гастелло. Он даже извлёк из небытия свою прежнюю сердцеедку, эту Эвридику в очковой оправе, с каковою некогда так дружно расплевался.
«Яд одной гадины, всегда производит антидот против другой гадины».
Не этому ли учил нас Парацельс?
И всё-таки где-то там под фресками, в мозгу роящихся сновидений, он продолжал любить эту тварь. И как викинг, покидая на утлом судёнышке такой негостеприимный к нему Винланд, перед грозовым небом, словно под сводом обоюдоострых секир, он скорбел об утраченной им земле. Так вот это викинг скорбел, а флорентинец нисколько об этом не парился, он еще и самодовольно ухмылялся, подбоченись о Пизанскую башню. Он, то ещё на первом свидании отбросил в сторону мысль испытать эластическую упругость, сомкнув её спелые как персики груди, когда другою рукой стал бы обнимать её пылко за осиную талию. Поскольку достойный семьи Медичи ядовитый плющ замыслил растлить, а не насиловать, этот деликатный фокус-покус.
После крещенских морозов мой персонаж расстался со своей унывающей от бальзаковского возраста дамой и опять как прежде зажил бобылём. Он чинил утюги, шуршал газетой, сам себе готовил гренки, пил кофе, катался на метро, а по вечерам смотрел «Секс с Анфисой Чеховой», чтобы затем отрыгивать как переполненный кашей бутуз в кружевные слюнявчики. А потом он спал, и это стало тем родом мании, против чего не получится нам возражать. Потому как по неправедным следам носятся такие гончие сны, что не зря выгоняют всех лежебок наружу. Ведь всегда обнаруживается про запас то, чему никак не дано было не сбыться в настоящем. Так и его пошлому благоденствию был положен ощутимый предел по законам релятивистской динамики. Только миновала воспетая романтиками ведовства Вальпургиева ночь, как он побрился наголо и отправился к своей недосягаемой возлюбленной, конечно не на Парнас, а на её сермяжную работу.
Любые человеческие отношения как японские шарады, вначале их должным образом следует разгадать, а только потом предпринимать реальные шаги.
Замечу, что она последовательно скрывала от него свой настоящий адрес. Он даже не знал её домашнего телефона, чтобы вычислить по справочнику. Она сама перезванивала ему, либо сообщала, когда освободится. В последнее время номер её был почему-то заблокирован. И эта таинственность, которой она окружала себя, отнюдь не подстёгивала вожделение, а напротив только убивало его. Но она не догадывалась об этом. Он, то соображал об этом здраво, вот только не затем, чтобы играть с нею в прятки.
Наверное, она ждала статного рыцаря на гнедом коне, того, кто, гарцуя, внидет через навесные ворота и торжественно произнесёт: «Дева, наполнила ли ты канделябры маслом, потому как вернулся твой рыцарь из благословенной Палестины?». Ту-ру-ту-ту. Затрубят ещё герольды на башнях…. А приковыляет, как обычно, беззубый, обшарпанный бродяга с помятой рожей, к кому ещё как горб пристала котомка дурных привычек за спиной. Так чего вы ещё хотите, когда вам настучало тридцать с лишком лет? И того парня, что опустился на донышко тоже пора простить, вот и он поймал, наконец, попутный ветер на Кефаллинию.
«Даёшь, каждому Обломову по соломенной вдове!».
Ну, и погоняло его по волнам растопыренной пальцами жизни, так теперь-то он созрел тебя осчастливить. Ведь и у него когда-то имелась удаль, и у него рыл копытами землю полыхающий ноздрями, ретивый конь. Но не долго, как говорится, музыка играла, недолго польку фраер танцевал….
Цинизм – это когда слово не выстрадано, а позволяет себе громче всех причитать о новом камзоле голого короля. А мудрость – есть тот случай, когда идея выстрадана и глубоко как испанский галлион лежит на грунтовом дне. Солгу, если скажу вам, что этот «лунный ходок» являлся законченным циником. Нет, он подходил к любви очень даже бережно. Словно когда-то надорвавший связки штангист шагал он к своему чугунному агрегату. Так трепетно норовит, разве относиться к неправленой рукописи, только какой-нибудь недоделанный музами графоман. Иной раз и он умолкал про себя, где следовало бы внести свои похабные ремарки. Нет, он никогда не считал её стервой, а зря…
Итак, он подождал её с работы. Ага, так и погуляли они вдвоем по тенистой аллее, пока не добрались до ближайшей станции метро. И весна не весна. Она сразу же выторговала себе время, которое сможет выкроить на прогулку с ним. Эти стрелы дикобраза не столько укололи его, как заплывший коростою взгляд, на чем он невольно спотыкался, мимоходом оглядываясь на неё искоса. Тогда она чем-то напоминала ему Лив Тайлор, а эту голливудскую ослицу он терпеть не мог. Его, как и всякого нормального мужика влекла только нутряная женская влага. То есть опять же не эта киношная дива, а другая та, что как солнечный зайчик скакала наперегонки с ветром, ластилась и растворялась тёплым комочком, сосала его сердце. А так как теперь это происходило, то казалось непереносимым испытанием для его побитого палкою чувства. Они расстались где-то на углу, затёртом плевками таксистов, около урны с помойными окурками, не обетованным островом, посреди угрюмо снующих прохожих. Почти не обращая внимания на трение медведей о полярную ось, он всё-таки изловчился выманить у неё несколько цифр, так как тот старый номер давно поменялся. И этот его скулящий взгляд бездомного пса, освеженный, с каким-то плутовским озорством, вытянул бы улыбку даже у дяди Стёпы, а она только отвернулась и укатила прочь от него.
«Ни по злобе расплюёмся мы с не другом, а лишь за то, как на нас кроят».
Всегда имеются девушки в провинциальных городках, с кем ещё созревает мечта о том, как кто-то на стальных крыльях унёс бы их оттуда на свет мотыльков и эльфов. Но кроме них там прозябают ещё и непроходимые как таёжные топи лоботрясы. Эти забулдыги с огромными кадыками, как киты, барахтаются они в поросячьих лужах. Эти, считают себя неотразимыми ловеласами, и поэтому скоро мылятся в женихи, только распугивая субтильных девушек своими сальными ухмылками. Оба типа познают горькое злосчастье. Он, когда возьмёт в руки перочинный ножик, для того чтобы строгать кораблики с алыми парусами на грошовую, воскресную распродажу. А она, когда до синюшных ребер обсосанный ею принц, наконец, кинет её в чужом городе с двумя спиногрызами на руках.
И опять струился проливной дождь по карнизам плохо залатанной крыши. Мокрая шавка металась за окном, позорно боясь потерять след таких непостоянных к ней хозяев. Эта весна из вороха выброшенных на помойку чувств извлекла на зуд всех прохожих ещё одного бомжа.
Зверь, гад, птица – крадутся, ползут, летят: к тому единственному человеку со своею бедой и молят только взглядом, взывая его о помощи. И только городской житель считает великой слабостью и несмываемым позором кого-то и о чем-то просить. Видимо дальше его убогого существования нет низа, а имеется одна запаркованная пустота. Раз мне кажется логичным, что тот, кто находится намного выше нас, просто не способен не снисходить к тому, кого он любит.
И всё же нельзя не согласиться с философом Диогеном, уж если и суждено будет когда-нибудь просить милостыню, то тогда пускай подателем нищенских драхм будет статуя.
Умный читатель поймёт, что Диоген подразумевал под всякой статуей «пустующее место бога»****. Так не стоит от этого ещё, и заморачиваться, поскольку в жизни ничего уникального не происходит, а только лишь движется от одного дублера ко второму, от третьего к четвёртому и т.д.
Фридрих Ницше к сорока годам почти достиг лучезарной святости, а его обесточенное тело только рвало и билось в конвульсиях. Вселенную заключенную в руинах плоти отвергла женщина, которая не стоила и его ногтя. Она, хохоча, словно какая-то легендарная бестия стремглав умчалась, прихватив с собой и его тень, пришпиленную до этого к больному философу на булавочке.
Так и этот трагифарс произойдёт ещё раз в комедии Евгения Шварца.
У Сомадевы есть притча о том, как одна женщина потеряла в ритуальном экстазе саблей усеченных брата и мужа, а потом взмолилась к богине Кали. Тогда небесная супруга Шивы сжалилась над ней, а после велела прикрепить их головы к телам. Но женщина как всегда всё перепутала. Голову брата присоединила к телу мужа, а голову мужа к телу родного брата. И вот оба трупа ожили. Потом умудрённый хитросплетениями людских судеб брамин спрашивает, с кем не грех станет сойтись ей, с телом брата и головой мужа, либо с головой брата и телом мужа. В каком случае тогда не произойдёт инцест?
Я знаю верный ответ, а вот Анна Каренина, похоже, не знала о нём.
Есть злая и подлая любовь. Недаром же апостола Павла ужалила мудрая, как и мать-земля, змея. Ведь как оказалось, немного он смыслил о взаимоотношении полов, когда умильно тешил своё расшитое бисером тщеславие.
«Любовь ещё и не радует».
Обычно замечают только социальную подоплёку всех распадающихся браков. Она-де – богата, а он – беден как церковная мышь. Или что ещё чаще случается, то тогда наоборот. Но это всё, только для отвода глаз. Любовное гнёздышко, как правило, свивается совместным усилием наибеднейших представителей двух полов. Когда станет лучше, чтобы они отставали ещё духовно. Не зря же влюблённых никогда не отпускают тревоги и голод.
Это не сдобное, а сырое тесто и чтобы оно никогда не спеклось, ему готовят особый замес.
Ещё Овидий, изобретая свой простой, и действенный до сих пор рецепт, сказал:
«Только отвращение подарит нам лекарство от любви».
Вот и я не зная, чем ещё обновить этот фельетон, приниженно замолкаю. Видимо у меня не завелось ещё в голове той очень мелкой и нужной для преобладания косточки, которая всеми говорунами называется – интеллектуальная мощь! И даже если мне удалось бы придумать такой препарат с помощью чего, возможно, стало бы убить все нервные клетки и никогда уже не чувствовать «зубную боль расколотого сердца». То думаю, это кончилось бы тем, что скоро возросла бы потребность снимать с себя рубанком розово-сальную стружку.
В пору, когда листья наливаются медью, а небо оглашают клики журавлей, всё это уже не так важно. Ибо здесь наступает сезон любования, когда верю, кончается отсюда стон леденящей печали….
Письмо, отправленное к ней по электронной почте вместе с фельетоном.
Это серенькое, неказистое произведеньеце, я посвятил тебе!
Конечно, ты будешь возмущена. Вероятно, станешь думать, что я пытаюсь оправдаться, придав своим словам ореол некоторого благородства, таинственности, а может быть и правоты над тобой.
Это не так! Если ты прочтёшь внимательно, без пафоса, то скоро поймёшь, что я тоже пытался вооружиться самоиронией и кое-где даже улыбался почти без досады на тебя. А, кроме того, я ещё вначале разделил лицо автора от героя своего произведения. А это значит, что мне всё-таки было небезразлично взглянуть на себя со стороны, если не твоими глазами, то хотя бы по наитию с кем-то.
Опять повторюсь, я не хотел уязвить тебя, а если это произошло, то извини, коль то отчасти льстит моему самолюбию. Впрочем, и этим, возможно, легко пожертвовать при обоюдоостром желании, так как я отличием не считаю сердечную взаимность видом хорошо закамуфлированной подлости….
Возможно, и для тебя не явится секретом то нехитрое наблюдение, отчего городская среда плодит эротоманов, когда те растут там как на дрожжах. И всё-таки буду, честен с тобой, я не играл в любовь, не было и масок, кроме тех, что ты могла бы сбросить с меня, особо при этом не напрягаясь. Я оказался прилежен и небрежен по соучастию.
Так если я подчас медлил, то только потому, что хотел пусть на секунду оттянуть момент истины. А если, предощущая ужас расплаты, я проявлял излишнюю горячность, то подобное случалось лишь потому, что я хотел поскорее оттолкнуть от себя это постыдное наваждение, хорошо понимая опасность стать отверженным тобой навсегда. А раз так, то бессильны станут шипы, чем ты напрасно стремилась ранить меня. Когда первая заповедь доверия учит ценить неуклюжие, как стайки утят, приметы близости. А вторая – закаляет характер перед грядущей судьбой нести ответственность за всех тех, кого ты ранее приручил.
И то и другое необходимо для создания прочных отношений!
Единственно, чего я искренне чуждался, это одичать от безнадёжной любви к тебе. Но когда я стал понимать, что преодоление есть та же форма любви, то скоро успокоился, потеряв интерес к результатам испытываемых вожделений.
Это, наверное, потому что я не знаю о тебе ничего! И поэтому мне не о чем станет жалеть. Будет ли ласкать тебя другой мужчина. Либо ты начнёшь стонать от похоти, точно уличная кошка, как, всегда представляя себе не этого, который сейчас также витает где-то, мечтая заниматься любовью не с тобой.
Не подумай, что я желаю дразнить тебя. Нет, просто душа моя заблудилась тогда в лабиринте позапрошлогодних сновидений. И если бы я мог заплакать, то я бы зарыдал. Но какой-то дешёвый, видно типографский ангел отнял у меня это наваждение...
Напиши мне, пожалуйста, ответ. Я приму от тебя всё: и росу и кислотный дождик!
Сентябрь. 13/200_г.
Её ответ на послание, скоро отправленный к нему по электронной почте.
Все, что Ты позволил себе, так по-иезуитски вымарать из этой повести то, явно окрестила рукой дрянь!
Фу, гадость! Какая-то патока, смешанная с машинным маслом и приправленная клопами.
Или ты думаешь, что всё как у Андерсена, пришел принц со своей чудесной хренью, а ему отворот поворот? Я бы назвала тебя бормочущим мантры нарциссом, когда это не так, потому что ты любишь себя только по великим праздникам и то понарошку.
Ты – жалок: как слизень, как сальмонелла, как пиявка, насосавшаяся кровью, извивающаяся на вислой груди, страдающего от последней стадии ожирения сердца.
Разве я не права?! Мне кажется, ты способен по утрам исповедоваться своему х…, словно католическому священнику. И даже в моей грубости больше искреннего чувства, чем в заумном рикошете твоих слов, приукрашенных, так как одеваются бомжи с чужого плеча при городской мусорке.
Меня просто воротит от этой гремучей смеси: «Mein Kampf» и Шкловского!
О боже, как ты наигран – как заводный апельсин!
Всё что ты поцелуешь, превращается в жабу. К чему не прикоснёшься, смердит, как старые, половые тряпки в гардеробе общественной уборщицы.
Даже к Шреку возможно питать приятельские чувства. Когда распробовать на вкус такое обвафлёванное печенье, каким кажешься мне ты, вопреки всяким гигиеническим правилам, не говоря уже об омерзении.
И всё-таки ты меня растрогал. Так на будущее я стану предлагать тебя своим подругам: как рвотное, как слабительное, как антиглистное, одновременно. Ты достаточно полно содержишь в себе все признаки вырождающегося пола.
Но без всякого злорадства, я умоляю тебя будь, наконец, мужчиной?! Перестань, больше не пиши ничего. И тогда возможно ты осчастливишь ещё какую-нибудь майскую божью коровку уже давно убитую своим рахитичным выводком.
Я хочу верить в это, а пока мой противный, немилый, нежеланный, антиидеал – будь здоров! И передай пламенный привет своим высокогуманным, как десять бодхисатв родителям за то, что они не побоялись подарить жизнь такому наплевательскому пингвину, как Ты. Прощай.
Сентябрь. 14/200_г.
*Автор, безусловно, относит данное произведение к жанру фельетона. В этом нет ничего зазорного. «Крейцерова соната» Льва Толстого, «Записки из подполья» Фёдора Достоевского: те же фельетоны, только с разной степенью удачливости литературного исполнения. Если у Достоевского остро событийное поле динамично перетекает к коннотациям почти постмодернистского мироощущения и смысла, таким образом, раскалывая диатрибу безотрывным потоком сознания. То у Толстого превалирует пафос, а это много портит собственно художественное назначение искомого жанра. Отбирая за эталон весь прежний советский опыт, понятно, что официоз из коего так ловко выпростался Михаил Зощенко, также не может послужить критерием жанра. Так как фельетон задевает совсем иные струны, точнее сказать, структуры сознания, как бы «выдавливая с гноем» исповедальный инсургент из подкожного покрова своей эпохи.
**Один из европейских отцов основателей философии постмодернизма.
***Парижский ювелир, поставщик двора Наполеона Бонапарта.
****Эта фраза взята мной из монографии Мартина Хайдеггера: /Слова Ницше «Бог мёртв»/.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru