--------------------------------------------------------------------------
Александр Николаевич Романов - Над заснеженным полем аэродрома-3
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru


1
Как всё быстро меняется в природе! 
Вчера, позавчера всё было мрачно, 
беспросветно, казалось, не наступит 
никогда ясных дней. Но вот проснулись 
в мягких сумерках, когда их Васильич 
разбудил – и ни облачка на небе. 
Всё прозрачно и чисто. Ветра вовсе 
не заметно, хотя, наверно, ветер 
всё же есть. На краю клубится крыши 
снег, слетая. И солнце скоро выйдет. 

Так и в жизни бывает: беспросветно 
всё и мрачно, и выхода не видно. 
И уже привыкаем мы к тому, что 
так и будет теперь, придётся с этим 
до конца жить. Однако забываем, 
что «и это пройдёт», как на печатке 
Соломона было выгравировано. 
И глядел мудрый царь при поворотах 
своей жизни на надпись и не думал, 
будто то, что теперь – уже навечно. 
Жизнь есть ветер, поток, а не стояние 
неподвижных фигур на неподвижных 
пьедесталах или иных подставках. 
Не сидение в креслах у камина. 
Жизнь – не твёрдая, жидкая стихия. 
Никогда и ничто не остановится. 
После радостей будут неприятности, 
но зато, когда плохо, надо верить, 
что не вечно так будет, всё изменится. 
И, конечно же, к лучшему, коль плохо. 

Все спешат в туалет и умываться. 
А потом собираются в медпункте. 
Только пульс им считают и в амбарную 
пишут книгу. Теперь уже не требуют 
на весы отправляться, как тем летом. 
Каждый знает, примерно, сколько весит – 
и довольно. По весу их не строят, 
как тем летом, когда впервые прыгали. 
Лёху смех разобрал, он вспоминает, 
как Наташку обвешивали гайками, 
и как он предлагал ей выпить пива 
с полведра. Но Облязев не смеётся. 
У Облязева слёзы навернулись, 
когда Лёха и эта обстановка 
напомнили маленькую подружку. 
Отвернулся Облязев, чтоб другие 
не заметили, что с ним происходит. 
Не заметили, кажется. А, впрочем, 
может, кто и заметил, только виду 
не подал. И на этом слава Богу. 
На мороз из медпункта все выходят, 
к парашютному классу направляются. 
На другой им конец не надо поля 
в этот раз добираться, нынче ветер 
изменил направление, и с этой 
стороны полосы они стартуют. 
Ставят шест, и сачок надулся ветром, 
чтобы с воздуха видеть направление 
и рассчитывать, куда тебя несёт. 
Это, может, не очень актуально 
для Д-5 и Д-6, зато с другими, 
начиная с ПТЛ-72, 
про крыло и говорить нечего, 
парашютами очень знать полезно, 
куда дует, в какую лучше сторону 
развернуться перед приземлением. 
На снегу разложили длинные 
полосы брезента, на них рядами 
парашюты, позавчера уложенные. 
Каждый сам для себя укладывал. 
В это время вдали восходит солнце, 
тёмно-красное, сплюснутое, эллипс, 
над сиянием розовых снегов. 
Таким видят его лишь на равнинах. 
Мельнирцы такого не видели, 
потому что живут они в долине 
между гор, а восходит над горами 
солнце в полном сиянии, не эллипс 
тёмно-красный. Лишь здесь, на аэродроме, 
таким видят восход. Ещё на море 
наблюдают подобное. Да только 
кто бывал на морях? Весьма немногие. 
Не в обиду, конечно, будет сказано 
большинству. Констатация факта. 
Большинство, может, вовсе не обязано 
с парашютами прыгать или в море 
выходить, с какой целью бы то ни было. 
Большинство пусть живёт привычной жизнью. 
А такие – пусть будут исключением. 
Они избранные, аристократы 
среди скромных трудящихся планеты. 
Вот стоят и стучат нога о ногу, 
чтоб немного согреться в ожидании 
самолёта, который всё не едет. 

Но вот рокот вдали мотора слышен. 
Видят: едет к ним самолёт по снегу, 
а за ним, взбаламученный пропеллером, 
снег искрится и вьётся живописно. 
Подошёл самолёт. Кричит Васильич: 
– Одевайтесь! – И первый взлёт становится 
на линейку. Из мельнирцев попали 
в первый взлёт Лёха, Фридрих и Анжела, 
остальные – из Ольденбурга: Кошкин, 
Игорёк, и Ирэн, и с ними Зиля 
с круглым плоским лицом, а также Женька, 
и другие. Их смотрит парашюты 
рыжий парень с огромными ушами. 
Он впервые выходит выпускающим 
и волнуется: какая ответственность! 
Вдруг «пошёл» скажешь раньше или позже – 
и конец человеку! Приземлится 
не туда – хорошо, если отделался 
костью сломанной, но живым остался. 
Там не ставят, как на дороге, знаков. 
Глазомер выпускающего нужен. 
От чутья твоего зависит многое 
и от опыта, а его-то мало. 
Проползают внизу дороги, реки, 
городки, перелески – и ты должен 
угадать, что пока что рановато, 
а теперь – в самый раз, и дать команду, 
чтобы тот, кто у люка, вышел в воздух, 
приземлился не в лес, не на дорогу, 
не на провод электропередачи, 
а на поле, и лучше – ближе к старту. 
Осмотрел парашюты, расписался, 
паспорта отобрал, сложил на столик 
и – направо, в самолёт шагом марш! 
Все идут по искрящемуся снегу 
по морозцу и в тёмную кабину 
поднимаются, по бортам садятся. 
И всем кажется, будто бы здесь тесно 
стало как-то в сравнении с тем летом. 
Ничего в этом нет удивительного, 
ведь теперь все по-зимнему одеты, 
в толстых куртках, в штанах толстых лыжных, 
вот и кажется, будто тесновато 
стало как-то в кабине самолёта. 
Ярко солнечный луч в иллюминаторы 
проникает, пылинки в нём искрятся. 
Паренёк закрывает люк. Пропеллер 
начинает жужжать, всё громче, громче, 
задрожал самолёт, и выпускающий 
вдоль рядов карабины прицепляет 
к соединительному звену с тросом, 
что протянут у них над головами. 
Они все покачнулись, когда двинулся 
самолёт. Вскоре он остановился. 
Друг на друга глядят парашютисты 
и по взглядам друг друга понимают: 
нет теперь прошлогоднего волнения, 
когда сердце так сильно колотилось, 
что шумело пульсирование крови 
в их ушах. Нет, теперь им всё привычно. 
Страха нет, и того нет наслаждения, 
что сопутствует страху. Они делают 
вроде, то же, но нет уж неизвестности, 
что их ждёт. То, что ждёт, им всем известно. 
Самолёт, как всегда, стоит, и двигатель 
равномерно жужжит и начинает 
очень сильно реветь, дрожит весь корпус, 
самолёт начинает разгоняться, 
всех трясёт, клонит вбок, внезапно тряска 
прекращается. Всё: они уж в воздухе. 
Над снегами стремительно несутся. 
И снега вниз отходят. Набирает 
высоту самолёт. Каким отсюда 
ослепительным поле представляется! 
Мчится синяя тень от самолёта 
по снегам. Разворот. Всё выше, выше 
самолёт поднимается, и сбросил 
лётчик газ. Перестал мотор натужно 
завывать. Заработал равномерно. 
Выпускающий люк раскрыл и смотрит 
вниз, на снег, угадать интуитивно 
он пытается точку их отрыва. 
Два коротких звонка. Сигнал он подал, 
и у люка встают Заплаткин, Лёха 
и Анжела. На этот раз Заплаткин 
не пытается делать вид бывалого. 
Перед кем? Ведь они уже напрыгали 
на спортивный разряд, хоть самый малый. 
Он один отстаёт. Теперь хотя бы 
выйти и приземлиться без каких-то 
осложнений. Теперь уж не до жиру, 
быть бы живу. Он встал, ногой упёрся 
на обрез люка, вниз глядит, команды 
ожидает. И всё-таки тревожит 
его что-то, какое-то предчувствие. 
И, пытаясь прогнать его, Заплаткин 
убеждает себя рассудком: что же, 
дескать, может случиться? В это время 
слышен длинный звонок, и рыжий парень 
произносит: «Пошёл!» – идёт Заплаткин. 

2
Его ветром сшибает сразу в сторону. 
Но он падает ровно, не качаясь. 
Парашют его вскоре раскрывается. 
Он глядит на вверху далёкий купол, 
на квадрат с закруглёнными углами, 
небо синее чисто и прозрачно, 
каким только в морозы и бывает. 
Всё в порядке, и он кричит: «Запаску!» 
На своём запасном он парашюте 
красный вытянул фал и поудобней 
уселся в главной круговой лямке. 
Наслаждаясь полётом, стал глядеть он 
во все стороны, видит, как раскрылись 
купола у Анжелы и у Лёхи. 
Тишина абсолютная, и тоже 
про запаску они кричат друг другу. 
Не забыли, а то ведь уже с Лёхой 
это было, когда не разблокировал 
запасной парашют и приземлялся 
он с раскрытым. Как ярко поле снега 
снизу светит под солнцем! Перспектива 
не такая, как летом. Восхитительный 
вид отсюда. Летел бы так часами! 
Но, увы! Горизонт уже заметно 
ниже стал. Уже видно, как предметы 
на земле приближаются, хотя и 
пока медленно, скорость они всё же 
набирают. Летит почти он к старту, 
не на лес, не на прочие преграды. 
Уходить никуда ему не нужно. 
Снег помчался ему под ноги снизу, 
вот в сугроб упадёт! И тут Заплаткин 
обо что-то ступнёй так левой треснулся, 
что из глаз его искры полетели. 
Он упал на сугроб, и купол тянет, 
не ложится под лёгким зимним ветром. 
Знает, что надо делать в таком случае, 
но не может. Тянуть он попытался 
стропы нижние, но рука ослабла, 
пальцы сами собою разжимаются. 
Его ветром несёт, он оставляет 
борозду за собой. И очень близко 
от него приземляется Анжела. 
– Тяни нижнюю стропу! – закричала 
она, видя, что он не может купол 
погасить. Тут почувствовал Заплаткин 
раздражение. Он сам отлично знает, 
что к чему, но не слушаются пальцы. 
Она думает, будто он не знает, 
что в подобных надо делать случаях, 
или просто забыл. Напоминает. 
А ему очень хочется отправить 
её матом, подальше. Пусть не лезет. 
Ведь не просит никто её советов. 
Но сдержался Заплаткин, потому что 
не от злости совет она давала. 
А ступня у него уже болела. 
Вот же чёрт! Это что ж за невезуха! 
Это прямо закон парных случаев! 
В прошлый раз угодил ногою в яму. 
А теперь? А теперь он и не знает, 
что такое скрывалось там под снегом. 
Протянуло его на много метров, 
пока он погасил проклятый купол. 
Вылез он из подвесной системы 
и решил посмотреть, что там такое. 
По колено проваливаясь в снег, он 
потащился туда, где приземлился. 
Обнаружил какой-то кол, торчавший 
из земли, под сугробом и не видно. 
Это надо ж, такое совпадение! 
На полметра бы в сторону – и всё бы 
обошлось лучшим образом! Но надо ж 
было точно на кол попасть ногою! 
Всё сильнее болит. Он это знает: 
дальше – больше. Потом нога распухнет. 
Хоть костыль заводи. Пошёл Заплаткин 
собирать парашют, всё размышляя, 
то ли это собрание случайностей, 
которые будто сговорились 
против его персоны, непонятно 
почему. То ли это, как девчонки 
говорят, не случайно. Тогда надо 
отыскать корень зла, найти причину, 
почему оно так всё происходит? 
Ковыляет Заплаткин по сугробу 
к недалёкому старту, и Васильич 
ему машет руками: что случилось? 
Почему не гасил надутый купол? 
Надо стропу тянуть, чтобы опал он. 
Недовольный Заплаткин отвечает, 
что он знает. А знает, так чего же 
позволяет себя тащить по ветру? 
Признаётся Васильичу Заплаткин, 
что на кол, незаметный под сугробом, 
угодил он ступнёй. Васильич только 
покачал головой: – Ну, что же с вами 
будешь делать! – Почудилось Заплаткину 
в его тоне, как будто упрекает 
его старый воздушный волк. Заплаткин 
говорит: – Я не мог под снегом видеть 
этот кол! – Говорит ему Васильич: 
– Я ж тебя не виню. Лишь удивляюсь 
на такое везенье. Это ж надо: 
на всём поле, наверное, единственный 
кол под снегом! – И я не понимаю, 
отчего мне такая невезуха. 
– Ничего, на прыжках бывает всякое. 
Сам я ногу ломал. Наверно, помнишь. 
Главное – не впадать в уныние. 
Сохраняй присутствие духа в любых 
обстоятельствах, если нынче плохо, 
не всегда же так будет. – И Васильич 
скорчил Фридриху страшную гримасу, 
что улыбку у него означает, 
и пойти в помещение посоветовал. 
Тут Анжела и Лёха к ним подходят. 
– Как прыжок? – обращается Васильич 
к этой паре, и оба в один голос 
говорят: – Бесподобно! Приземляться 
в снег не то, что на землю. Ведь в сугробы 
все когда-то мы прыгали с сараев. – 
Тут Анжела и Лёха замечают 
выражение кислое у Фридриха 
на лице, и Анжела: – Что случилось? 
– Кол под снегом торчал, его не видно, 
и в него я ступнёй попал и ногу 
так отшиб, что опять, как прошлым летом, 
ковылять, как дурак, полгода буду! 
– Это ж надо! – Анжела восклицает. 
Фридрих, мрачно: – Не знаю, кому надо. 
– Но никто ведь не гарантирован 
от такого, – вставляет слово Лёха. – 
Если что-то укрыто под сугробом, 
каждый в это попасть случайно может. 
– Не хотела бы я такого случая! 
– Будто кто-то хотел, – бурчит Заплаткин. – 
Или думаешь ты, что я нарочно, 
приближаясь к земле, ногою целился 
в этот кол? – Да не думаю. – Анжела 
усмехается. – Дура я, что ли? 
– Кто угодно, но дура – это вряд ли, – 
возражает Заплаткин, и Анжела 
говорит: – Что же? И на том спасибо. – 
Они сумки бросают с парашютами 
на брезент. Говорит Анжела Лёхе: 
– Надо нам купола найти заранее. 
Да проверить подгонку подвесной. 
– Вам везёт, – замечает мрачно Фридрих. – 
Вы пойдёте ещё, а для меня уж 
всё закончилось. Только ждать, когда все, 
сколько могут, отпрыгают. Вчера, что ль, 
или позавчера, кто говорил-то? 
Ждать не может терпеть. Пустое дело 
как-то время тянуть, пока всё кончится. 
Вот такая весёленькая нынче 
перспектива на день нарисовалась! 
– Ничего! – отвечает ему Лёха. – 
Ведь не век же такое будет длиться. 
Как-нибудь всё уладится, и снова 
на ноге ты на этой станешь прыгать! 
Отвечает Заплаткин: – Мне б такого 
оптимизма, что хлещет из всех дырок 
у кого-то... не стану тыкать пальцем. 
Только день-то пропал не у кого-то, 
у меня! И мне с этим надо справиться. 
– Ничего! – отвечает снова Лёха. – 
Потому ведь я и не унываю, 
что случиться такое может с каждым. 
И со мной. Так и что теперь? И я ведь 
на твоём оказаться мог бы месте. 
И она. – Что несёшь? – Анжела хмуро 
на супруга глядит. Ему неловко 
от её стало взгляда. – Это я ведь 
так, к примеру. – Так ты сначала думай, 
прежде чем приводить свои примеры! – 
Отвечает Заплаткин: – Ладно, понял. 
Тут никто никому помочь не может. 
Каждый сам за себя, и делать нечего. 
Сытый голодного не разумеет. 
Кто отшиб себе ногу, тот хромает. 
А кто нет – прыгай снова, сколько влезет. – 

3
В это время подходят по сугробам 
кто ходил в первом взлёте, и Васильич 
всех их спрашивает, ну, как прыжок? 
Приземляться на снег, конечно, мягко, 
но идти по сугробу с лёгким настом, 
что не держит, проваливается 
с каждым шагом – запаришься. Они же 
далеко приземлились, им до старта 
добираться пришлось с полкилометра, 
наступая, проваливаясь, медленно. 
Раскраснелись они и дышат паром. 
Выражения лиц у всех весёлые. 
Вот идут Игорёк, Ирэн и Кошкин, 
тащат сумки, вот Зиля вся сияет 
круглым плоским лицом, за нею Женька 
тащит тяжесть с трудом, а всё ж довольна. 
Ей зимой на прыжки приехать легче, 
в огород её бабушка не тащит 
и капусту полоть не заставляет. 
Подошли и бросают парашюты 
на брезент. На линейке уже новый 
взлёт стоит. Перед ним инструктор Виктор, 
невысокий, весёлый, он проводит 
инструктаж: если купол не раскрылся, 
запасной автоматом сам раскроется 
при ударе о землю. Все смеются, 
потому что они прекрасно знают, 
что им делать в самолёте и в воздухе. 
Этот Виктор недавно отличился, 
о его хулиганстве и по радио 
сообщали: при областном начальстве, 
на воздушном большом каком-то празднике, 
вышел он на пяти тысячах метров, 
до двухсот летел в свободном падении, 
у начальства уж нервы на пределе, 
когда купол раскрыл он. И за то, что 
волноваться начальников заставил, 
от прыжков его чуть не отстранили 
вообще. Впрочем, дело малой кровью 
обошлось, только выговор схватил он, 
но инструктором, всё-таки, остался. 
И теперь во втором идёт он взлёте 
выпускающим. Мельнирцы, кто в первый 
не попали, все здесь. В строю Алёна, 
Гогенлое, Егор, Альбина, Эдик 
и Облязев. Все прыгают впервые 
не на землю, на снег. Но нет волнения, 
как в тот раз, когда прыгали впервые 
вообще. Всё идёт своим порядком. 
На них смотрит со стороны Заплаткин. 
На Альбину глядит, и вдруг приходит 
ему в мысли картина, как тем летом 
ночевали всем скопом у кого-то 
в Ольденбурге, и вдруг она притопала 
среди ночи к нему, когда на кухне 
ночевал он один. Ему не верится, 
что вот эта красавица была с ним. 
И притом, он за нею не ухаживал. 
Это прихоть какая-то минутная! 
Точно, всё-таки: женщина – загадка. 
И он думал, расправив гордо плечи: 
ай, да я! Ай, да паря! Приключение 
подавало, однако, пищу гордости. 
Дескать, сколько Серёжа ни старался, 
ничего у него не получилось. 
А зато у меня, хоть и не думал, 
вышло вдруг всё само собою как-то. 
Значит, я... – всякий вздор тому подобный 
ему в голову лез помимо воли. 
И при этом ему перед Серёжей 
было стыдно – ведь у друзей не гоже 
отбивать их подружек и общаться 
с ними тайно. Помалкивал Заплаткин 
с Гогенлое о том, что с ним случилось. 
Знал прекрасно, в душе какую бурю 
он у друга поднимет – и пропала 
дружба их, навсегда, навек пропала! 
Ведь не зря же Серёжа за Альбиной 
так ухаживал, ведь не для того же, 
чтоб с неё лишь срисовывать картины! 
И хранить приходилось теперь тайну. 
Чтобы он не узнал, чтобы осталось 
всё как было. Ведь Фридрих и не думал 
продолжать отношения с Альбиной. 
Пусть живёт, как жила. Пусть продолжает, 
если что-то с Серёжей у них было. 
Он не станет мешать. В их отношения 
лезть не станет. Такая это тяжесть: 
перед другом хранить такую тайну! 
Тут ведь дело не в том, насколько можно 
оправдать это всё. Наверняка ведь 
наступали уже на эти грабли 
и придумали сотни оправданий. 
Ничего правота эта не значит! 
Всё равно будет душу мучить совесть, 
грызть и ныть, никуда её не денешь. 
Потому что переступил такое, 
что в основе всего и не подвластно 
никаким рассудочным рассуждениям. 
Как девчонки писания вспоминали: 
не пожелай жены ближнего, 
ни вола его, ни осла его, 
ни подружки ближнего, по которой 
тот с ума сходил долго и напрасно. 
Даже если эмоции оставить 
в стороне, то одно лишь самолюбие 
заиграет: почему ему можно, 
а мне нет? А ведь я хотел так сильно 
и давно! И желаний не скрывал я. 
Но – ему, а не мне! Ещё и время 
она выбрала, когда я с ментами 
разбирался, а, значит, и не мог я 
быть на месте, чтобы во всё вмешаться. 
По спине у Заплаткина проходит 
холод, он вдруг почувствовал весь ужас 
положения, которого не может 
изменить и исправить. Как на это 
мог решиться той ночью? Как поддался 
без ума неожиданному чувству? 
Потянуло его на приключения. 
Было весело. Чувство превосходства 
над его самым ближним обуяло. 
А теперь на душе вот так паршиво, 
скверно так, что завыть он хочет волком, 
сознавая, что это не поможет. 
Тут внезапно другая мысль приходит 
ему в голову, и ещё паршивей 
ему стало. Он вспомнил, как Алёна 
говорила: как ты, так и к тебе. 
Будто то, что ты сделал, то к тебе же 
возвратится в зеркальном отражении. 
Это значит... О том, что это значит, 
он и думать не хочет. Это было б 
нестерпимо! Пусть совесть угрызает, 
но она ведь своя. А если б с рыжей 
его был Гогенлое... Нет, не думать! 
Совесть – это одно, но самолюбие – 
нестерпимо! Оно ещё больнее. 
Смотрит издали на других Заплаткин, 
вот Серёжа, со всеми повернувшись, 
к самолёту по снегу направляется. 
Он в последнее время в меланхолию 
впал, и мрачен, и всё о смысле жизни 
задаёт бесконечные вопросы 
каждый раз, когда выпадет возможность. 
А вчера сказал: когда двое делают 
одно и то же – это не одно и то же. 
Или это пословица, которую 
знают все, ведь бывает, выражения 
входят в моду, и все их повторяют. 
И со вкусом людей мутит от штампов. 
Помешались все на адреналине, 
если речь о прыжках, а ему кажется, 
это значит: анальгин принять, сделать клизму, 
а потом в самолёт уж подниматься. 
Но... О, только не это... Его рыжая 
применяет такое выражение 
постоянно, и к месту, и не к месту. 
Но – откуда Серёже то известно? 
Быть не может. Другое объяснение, 
верно, есть. По спине струится холод. 
И ступня его ноет всё сильнее. 
Три прыжка он хотел сегодня сделать, 
но на первом пришлось остановиться. 
Доказательство того, как внезапно 
может жизнь поменять благие планы, 
в исполнимость которых ни малейших 
не имелось сомнений – всё же просто! 
Исполнимо! И только кол под снегом... 
Как его-то учесть в своих намерениях? 
Или делать, что хочешь, и не думать 
о подобных вещах – и будь, что будет. 
Но тогда уж не надо строить планов. 
Но и вовсе без них не получается. 

Второй взлёт поднимается в кабину. 
Вдоль бортов все садятся и последним 
входит Виктор с каким-то парашютом 
на спине, не знакомым никому из 
здесь сидящих, одно лишь они знают: 
не Д-5, не Д-6, не Д-1-5у, 
что они в своих клубах изучали. 
Парашют у него намного меньше, 
да и ранец его другого цвета. 
Он подходит к Облязеву и просит 
зацепить карабин какой-то сбоку, 
потому что неловко в толстой куртке 
дотянуться своей рукой до этого 
карабина. Облязев зацепляет. 
Незначительный случай, и однако 
ощущает прилив Облязев гордости: 
сам инструктор его о чём-то просит 
как спортсмена, а не как перворазника! 
Карабин зацепил выпускающему! 
Сам, однако, прекрасно понимает, 
в каких мелких, в каких ничтожных поводах 
прорастают у нас ростки тщеславия. 
Таким образом, как бы раздвоилась 
у него его внутренняя сущность. 
И тщеславится он, и сам же судит 
своё мелкое душевное движение. 

4
Сидит против Облязева Алёна, 
на него она смотрит и не видит, 
погружён её взгляд как будто внутрь 
её души, а внешние предметы 
не тревожат её, она как будто 
и не думает, где она, не знает, 
что уже в самолёте и что скоро 
выходить с парашютом в километре 
над землёй, что покрыта ярким снегом. 
У неё в самом деле свои мысли, 
в её мыслях Серёжа Гогенлое 
и Заплаткин. А мысли у Алёны – 
как неясной мелодии обрывки, 
вовсе не как рассудочные формулы. 
Она будто пытается их вместе 
как-нибудь сочетать, догадки смутно 
проплывают в мозгу. Но ей пока что 
воедино свести не удаётся 
всё, что слышит, иной раз очень слабо. 
В это время подходит к ней инструктор, 
подаёт ей соединительное 
звено, как всем, чтоб в руке держала, 
а потом он пойдёт и всех прицепит 
карабинами камер вытяжного 
купола к звену, чтоб видеть чётко, 
что никто не пропущен. А Алёна 
на него смотрит и не понимает, 
чего хочет этот человечек, 
до плеча ей который и который 
выпускающим в их выходит взлёте, 
подаёт ей какой-то трос, обшитый 
брезентом. Она смотрит вопросительно, 
он с улыбкой ей говорит: – Держите! – 
На Алёну со всех сторон товарищи 
смотрят и улыбаются: забыла, 
видно, всё, что уверенно проделывала 
прошлым летом. Алёна улыбается 
виновато, берёт звено и держит. 
Солнце ярким лучом в иллюминаторы 
проникает и живо освещает 
всё внутри самолёта, у которого 
начинает раскручиваться двигатель. 
Настроение становится при солнце 
веселее: природа так назначила. 
Самолёт разгоняется, взлетает. 
Идёт Виктор и прицепляет каждого. 
Отплывает заснеженное поле 
вниз и вниз, и такое впечатление, 
будто чем они выше забираются, 
тем сильнее снега блестят под солнцем. 

Три звонка, и все вздрогнули невольно. 
Это значит, уже поднялись выше 
пятисот метров, на которые 
установлены приборы запасных 
парашютов. Всем объявляет Виктор, 
перекрикивая шум мотора: 
– Шпильки из запасок вытащили! – 
и, чтоб поняли лучше, наклоняется 
он к Алёне, вытаскивает шпильку 
и глядит, все ли поняли и все ли 
выполняют как надо? Вроде, поняли. 
Копошатся, друг другу помогают. 
Говорит он: – Уже не перворазники, 
сами многое можете. – Всё выше 
самолёт забирается. Вот сбросил 
лётчик газ, и намного стало тише. 
Открывает инструктор люк, и ветер 
начинает шуршать, и шум мотора 
напрямую доносится в кабину 
через воздух. Глядит на поле Виктор, 
что внизу ослепительно сияет, 
заставляя прищуриваться. Лётчик 
два коротких звонка даёт, и Виктор 
предлагает Облязеву, Алёне 
и Серёже подняться со скамеек. 
Встал Облязев к распахнутому люку 
и, прищурясь, глядит на снег и думает: 
как на лето картина не похожа! 
Один длинный звонок. – Пошёл! – инструктор 
произносит. Облязев тотчас вышел. 
Погрузился в тугой и плотный воздух. 
Он считать и не думает. Он знает: 
сейчас автоматика сработает. 
Пять секунд – и большой раскрылся купол. 
Неподвижно повис Облязев в небе. 
Смотрит вверх – с парашютом всё нормально. 
Он «запаску!» кричит и разблокировал 
запасной парашют, чтоб не раскрылся 
на пяти сотнях метров автоматом. 
В тишине много выше себя видит 
ещё два парашюта: там Алёна 
и Серёжа. На ярко-синем небе 
они выглядят очень живописно. 
Купола, как огромные медузы, 
чуть шевелят краями. Они плавно 
удаляются вверх. Они ведь легче, 
чем Облязев, и он быстрей снижается. 
Вот уже он заметил: много ниже 
горизонт, чем когда из самолёта 
выходил. Тут жужжит прибор запаски, 
громко щёлкает, значит, опустился 
до пяти сотен метров. Незаметно, 
всё же, чтобы снег двигался навстречу. 
Ему кажется: неподвижно в воздухе 
он висит. И висел бы ещё долго! 
Если б воля его... Но как же скоро 
всё хорошее в жизни заканчивается! 
Как вот этот полёт! Облязев видит: 
снег навстречу ему тихонько двинулся. 
Приближается медленно и скорость 
набирает. И вот уже стремительно 
вверх несётся – и падает Облязев 
прямо в снег, пробивая наст! Как в детстве, 
когда прыгали с школьного сарая. 
Купол тянет, его он скоро гасит. 
Расстегнул он грудную перемычку 
и расправил брезентовую сумку, 
чтоб в неё парашют собрать и топать 
с нею к старту, и к новому готовиться 
прыжку, поскольку он не меньше двух 
запланировал сделать. Вяжет петлю 
бесконечную, впихивает в сумку 
подвесную и плотно смятый купол. 
Огляделся в бескрайнем снежном поле, 
далеко видны тёмные фигурки 
собирающих после приземления 
парашюты Алёны и Серёжи. 
Ждать не стоит. Пошёл Облязев к старту. 
Если б наст был немного попрочнее, 
он легко бы дотопал, как по грунту. 
Но увы! Не выдерживал он веса 
человека, да ещё с парашютами. 
С каждым шагом ломался, уходила 
в снег нога по колено, иногда лишь 
не ломалась поверхностная корка 
и он думал: а вдруг теперь так будет 
до конца? Нет! Напрасные надежды. 
Шаг-другой, и опять проваливается. 
Этот медленный ход выматывает. 
Взмок Облязев и чувствует, как сердце 
бьётся бешено. И он шаг за шагом 
продвигается к старту еле-еле. 
Самолёт приземлился, уже новый 
взлёт готов. А он тащится по полю. 
Самолёт разгоняется, взлетает, 
над его головой уходит в небо. 
А Облязев идёт и проклинает 
этот наст: лучше б вовсе его не было! 
Без него было б легче по сугробу 
ноги переставлять. И там, где летом 
он дошёл бы за пять минут, теперь он 
чуть не час, измотавшись, добирался. 
Вот подходит он к старту. В это время 
третий взлёт уже стоит на линейке. 
Паспорта собирает рыжий парень, 
его больше друзья не называют 
пареньком рыжим с большими ушами, 
наконец-то узнали его имя, 
и теперь его все зовут Тарасом. 
В третьем взлёте идёт он выпускающим. 
А Васильич, Облязева увидев, 
ему издали машет: – Одевайся! 
И Облязев, ещё не отдышавшись, 
бросил сумку с распущенным куполом 
и по номеру парашют свой ищет. 
– В самолёт шагом марш! – сказал инструктор. 
А Облязев свой парашют находит, 
надевает, к нему идёт Васильич, 
забирает из парашюта паспорт 
и велит догонять других. Расселись 
они уж вдоль бортов, и, запыхавшись, 
поднимается Облязев по стремянке 
и суёт свою голову в кабину, 
где темно после солнечного снега. 
А в кабине уже битком набито 
тех, которым не терпится скорее 
прыгнуть. Двое сидят даже в проходе, 
если влезет Облязев – будет третьим. 
Нарушение это лётных правил. 
Ведь рассчитан АН-2 на десять только 
пассажиров, ведь он же не автобус, 
что народу везёт, сколько набьётся. 
Повертел головой во тьме Облязев, 
говорит: – Я, наверное, здесь лишний. – 
Он, к тому же, ещё не отдышался 
от похода по насту с приземления. 
И Тарас изнутри кричит Васильичу 
самолёта: пожалуй, это лишний. 
– Я на следующий взлёт пойду, – Облязев 
говорит и спускается на яркий 
снег. Васильич ему: – Ну, что ж! Как хочешь. 
Дескать, я предлагал, а там хозяйское 
дело: прыгать, не прыгать. Моё дело – 
предложить. И ему весьма признателен 
Облязев, понимает, что Васильич 
хотел сделать, как лучше. И не он же 
виноват, что и в самолёт набились, 
и Облязев на поле запыхался. 

5
А набились, поскольку до обеда 
собирались отпрыгать, потому что 
тёща к лётчику в гости приехала, 
и он очень хотел скорей быть дома. 
Лётчик тёщу любил и анекдотов 
плоских на тему тёщи не приветствовал. 
Он считает: такие анекдоты 
сочиняют лохи, которых тёщи 
презирают. Да и не только тёщи, 
а и жёны, приятели, с которыми 
пиво пьют у ларька после работы. 
Он хотел поскорей парашютистов 
всех поднять, чтоб отпрыгали, и ехать 
в город, чтобы поспеть к обеду с тёщей. 
Потому всех Васильич поторапливал. 
Снял Облязев свой парашют и дышит 
глубоко, чтоб унять сердцебиение. 
Его сердце никак не успокоится 
после долгой прогулки по сугробу. 
На морозе приплясывают те, кто 
своей очереди ожидают в небо, 
чтоб прыжок совершить. Среди них многих 
узнаёт он в лицо, но есть такие, 
кого видит впервые. Вдруг он видит 
Веронику, которая тем летом 
с ними прыгала. Он рукой ей машет 
и подходит: – Как рад вас снова видеть! 
– А уж я-то как рада! – Как вы здесь 
Оказались? – Да просто: созвонились. 
И узнали: сегодня в клубе прыгают. – 
Узнаёт Веронику и Васильич: 
это дама, которая тем летом 
приезжала с ребёнком и сначала 
изумляла его своей наивностью, 
собиралась на шпильках прыгать с тумбочки. 
Но теперь-то она, конечно, знает, 
что такое с Д-пятым приземляться. 
Вероника с Васильичем здоровается, 
в самолёт её, спрашивает, пустят 
без зачётов на горке и без тумбочки? 
Отвечает Васильич: – Пустят, пустят! – 
Уточняет, что на правах туристов, 
приезжающих летом, тех, которые 
за прыжок платят больше тех, кто учится 
в разных клубах. Остались у Заплаткина 
два уложенных купола, и если 
деньги есть – Вероника даже может 
два прыжка совершить. И Вероника 
отвечает, что деньги – не проблема. 
– Где Дениска? – спросил Облязев. – С бабушкой. 
Он хворает, и я его оставила. 
Муж привёз на своей меня машине, – 
головой она в сторону кивнула. 
Туда смотрит Облязев и шикарный 
«Мерседес» видит чёрный и большого 
человека в шикарной лыжной куртке. 
– Это муж ваш? – Да, муж. – Он тоже будет 
прыгать с вами? – Ну, что вы! Он не будет. 
Бесконечно далёк от этих вкусов. 
По земле он со скоростью носиться 
может, но в высоту его не тянет. 
Он привёз меня – и на том спасибо. – 
Муж глядит на них издали. Облязев 
себя чувствует не в своей тарелке. 
Ему кажется, будто истолкует 
муж не так разговор с его женою, 
если будут они излишне долго 
говорить. И закончить поскорее 
хочет он разговор. Она: – Куда же 
вы спешите? – Так... Надо приготовиться. 
Я сейчас иду, в следующем взлёте. – 
Вероника тогда засуетилась, 
обратилась к Васильичу, не может 
ли она тоже прыгнуть в этом взлёте? 
Сколько надо? Назвал Васильич сумму, 
и она побежала тотчас к мужу. 
Возвратилась с наличными деньгами. 
По журналу находят парашюты, 
что Заплаткин для себя укладывал. 
Как говорится, не было бы счастья, 
да несчастье помогло. Вероника 
на себя примеряет парашюты, 
и Васильич помог ей подвесную 
подогнать, ведь она куда изящнее, 
чем Заплаткин. Подходят в это время, 
возвращаясь, кто прыгал в этом взлёте. 
Самолёт прилетел, и лётчик двигатель 
заглушил и на яркий снег выходит. 
Показался второй пилот и тоже 
вышел и на морозце потянулся. 
Ведь летают пилоты не как птицы, 
они в воздухе крыльями не машут, 
всё сидят, и размять потребность мускулы 
возникает, как только приземлятся. 
К ним Васильич подходит, обсуждает, 
сколько взлётов ещё у них получится. 
Поскорее им хочется свернуться, 
а ему – чтобы все парашютисты, 
кто хотел, обязательно отпрыгали. 
Убеждает Васильич их, что каждый 
совершённый прыжок – для клуба деньги. 
С этим лётчикам спорить не приходится, 
несмотря на приезд любимой тёщи. 
Перекур их недолог, они снова 
поднимаются в светлую кабину. 
А Васильич: – Облязев! Одевайся! – 
говорит. Веронике: – И вы тоже. 
– Так вот прямо сейчас... – Она ведь только что 
парашюты Заплаткина примерила. 
И, припомнив, как было прошлым летом, 
полагала, что снова ждать придётся. 
– А когда же? – Васильич восклицает. – 
Одевайтесь и в строй! – Заплаткин смотрит 
не без зависти, как его товарищи 
на линейке встают в одну шеренгу. 
Вероника встаёт рядом с Облязевым. 
На него она искоса взглянула, 
ничего не прочла по выражению 
на лице у него. Он смотрит в поле, 
на неё не глядит. А Вероника 
что хотела б узнать, сама не знает. 
Она как-то взглянула бессознательно. 
Ведь они были с Кошкиным приятели. 
Может, Кошкин рассказывал, что было 
между нею и им, и что Облязев 
теперь может вообще о ней подумать? 
Эти мысли неясные вертелись 
где-то в тёмных глубинах подсознания, 
порождая приливы беспокойства, 
чередующегося с любопытством. 
Впрочем – ах! всё равно... Теперь бы прыгнуть 
и забыть пролетевшие невзгоды. 
Иногда ведь поманит что-то яркое, 
а за ним – бытовых вопросов куча. 
И мечты лёгким дымом растворяются. 
Нет, она, несмотря ни на какие 
чувства, без бытовых удобств не может, 
ей – увы! – это так необходимо. 
И нет сил без налаженного быта 
выносить перемены в своей жизни. 
Может, это не хорошо, однако 
так она уж устроена, и с этим 
неизбежно приходится считаться. 
А к тому, что не нравится, ведь можно 
и привыкнуть. Пусть муж теперь загладит 
перед нею вину. Вот так, к примеру, 
как сегодня, когда её доставил 
на прыжки. О своей вине не думает 
перед мужем она. Ведь это было 
лишь в ответ. Это так... Она лишь помнит, 
что супруг виноват и что пока он 
не вполне перед нею оправдался. 

Запыхавшись, Алёна и Серёжа 
приближаются к старту, они в поле 
приземлились недалеко друг к другу 
и сошлись, и потопали по насту, 
с каждым шагом проваливаясь снова. 
У Алёны забрал Серёжа сумку 
и пыхтел, и краснел, и белым паром 
на морозе дышал, двойную тяжесть 
на себя навалив. Не мог иначе 
поступить, чтобы дама парашюты 
по сугробу тащила, когда рядом 
с ней мужчина. До старта еле-еле 
дотащился, и выдохнул, и бросил 
обе сумки на длинный стол брезента. 
Улыбнулась Алёна, этот подвиг, 
хоть и маленький, совершил Серёжа 
её ради – а это так приятно. 
Сохранилось пока что благородство. 
Это значит, что можно жить и дальше, 
не впадая в хандру и уныние. 

Парашюты Ирэн искала, чтобы 
быть готовой, когда наступит время 
становиться ей снова на линейку. 
Подошли к ней Алёна и Серёжа. 
А Егор стал рассказывать, как Фридрих 
умудрился ногой на кол под снегом 
угодить. – Вот везёт же! – он воскликнул. 
– Да, случайность досадная, – Серёжа 
говорит. – Ты так думаешь: случайность? – 
возражает Алёна. – А ты разве 
так не думаешь? – Нет. – А как тогда ты 
объяснишь происшествие? – Наверно, 
чересчур привязался к своей славе 
человека, видавшего виды. 
Дескать, все вы салаги предо мною. 
А когда человек к чему-то сильно 
привязался, его на этом пункте 
мировое пространство поправляет. 
Может вовсе отнять предмет, к которому 
человек привязался уже слишком. – 

6
Тут Ирэн говорит: – Не привязался, 
а гордыня. За этот грех наказан. 
И не Бог наказал его, а сам он 
наказал себя тем, как относился 
к другим людям. Ты правильно сказала, 
что себя выше всех он ставил. Может, 
бессознательно, но ведь всё же ставил. 
И за то поскользнулся прошлым летом 
в самолёте, потом ногою в яму 
угодил, и нога его распухла. 
В это время другие, кто не ставил 
себя выше товарищей, нормально 
все отпрыгали. И теперь он снова 
попадает ногой на кол под снегом. – 
Говорит ей Алёна: – Я не спорю. 
Может быть, всё и так, как ты сказала. 
Может, мы вообще одно и то же 
говорим, только разными словами. 
– Может быть, – говорит Ирэн, – но только 
объяснение твоё не православное. 
– А на это я и не претендую. 
Посмотрела Ирэн, но не сказала 
ничего. Наклонилась к парашютам, 
стала номер искать. Алёна тоже. 
Их Егор, рот разинув, слушал. Он ведь 
полагал, что случайно невезуха 
за Заплаткиным шла, а тут выходит: 
есть причины у невезухи даже! 

А Тарас обращается к Облязеву: 
– Вы меня извините, я немного 
промахнулся... – При этом он краснеет, 
так, что стало не видно и веснушек. – 
Понимает Облязев: из-за этого 
он так долго до старта шёл по снегу, 
что вот этот неопытный инструктор 
дал команду немного раньше времени. 
Всё же он догадался извиниться, 
это дорого стоит. – Ладно, что там! – 
он махает рукой. Тарас проходит, 
забирает у Вероники паспорт, 
смотрит, всё ли в порядке с парашютом. 
И когда на линейке все проверены, 
он командует: – Шагом марш в самолёт! – 
Поднимаются снова над снегами, 
и выходит Облязев в ярком небе, 
и летит пять секунд, потом раскрылся 
его купол, и стропы как-то скручены 
снизу доверху. Это что такое? 
Они этого и не изучали. 
Тут он медленно раскручиваться 
начинает над лесом. Всё быстрее. 
Наконец, развернулись его стропы, 
и он чувствует: его по инерции 
снова скрутит, уже в другую сторону. 
Взял тогда он свободные концы 
и развёл, что есть силы, в обе стороны. 
Покачало туда-сюда немного, 
и кручение было остановлено. 
Он чуть было запаску разблокировать 
не забыл, спохватился вовремя. 
Вверх он смотрит: всё с куполом в порядке. 
Он «запаску!» кричит и в обе стороны 
развернулся, вдруг видит: кто-то рядом. 
И как будто бы медленно сближается. 
Он кричит ему: – Противоположный! – 
И сам тянет конец свободный, видит: 
они быстро расходятся друг с другом. 
А когда он на землю смотрит – будто 
никакого движения. Так, значит, 
парашют, всё ж, соскальзывает в сторону! 
И весьма ощутимо. Тут Облязев 
смотрит вниз, видит лес, его уносит 
в этот лес. Повисает, что есть силы, 
на свободном конце. Немного в сторону 
удаётся уйти. Он на берёзах 
повисать, как Егор тогда, не хочет. 
Удаётся ему уйти от леса 
на поляну, он чувствует, как локоть 
напряжён свыше меры. Приближается 
к нему снизу поляна. Вот помчалась 
вверх, навстречу. Вот он уже в сугробе, 
наст пробил и на спину сразу валится. 
Хорошо в снег, однако, приземляться! 
Вот ещё б по сугробу не тащиться! 
Но уж так повелось оно, что если 
есть хорошее – сторона обратная 
открывается в этом непременно. 
Не бывает, чтоб только свет, без тени. 
Но и тени без света не бывает. 
Не ложится на слабом ветре купол. 
Взял Облязев стропу и попытался 
потянуть, сразу чувствует, что локоть 
не даёт ему пальцы сжать, и как-то 
ослабела рука, как видно, слишком 
сильно он напрягал сустав, пытаясь 
от посадки на лес уйти. Облязев 
взялся левой рукой за стропу нижнюю, 
намотал её на руку – тогда уж 
удалось потянуть, подался купол. 
Наконец, он погашен и свалился 
весь на снег. Отцепляет подвесную, 
направляется к куполу Облязев, 
в бесконечную петлю вяжет стропы, 
всё пихает в брезентовую сумку. 
И шагает, проваливаясь, к старту. 
В этот раз приземлился он поближе. 
Вспоминает рассказ: в каком-то клубе, 
где вот так же, на снег, садились, ездил 
снегоход, и в тележку прицепную 
собирал приземлившихся. Ложились 
штабелями в тележку друг на друга. 
Хоть комфорт и гораздо ниже среднего, 
но, зато, быстро к старту доставлялись. 
А ещё он, распарившись от хода, 
размышлял: а неплохо было б лыжи 
брать с собой на прыжок, подумать только, 
как крепить их, чтоб не мешали в воздухе. 
Разумеется, брать не беговые – 
покороче, пошире, вроде тех, что 
у охотников где-нибудь на севере. 
Или, может, не лыжи – снегоступы. 
Чтобы в них, не проваливаясь, топать 
по непрочному нынешнему насту. 

Вероника в сугробе приземлилась, 
наст ногами пробив, и очень счастлива. 
Ведь великий поэт «мороз и солнце» 
не об этом ли дне сказал однажды? 
Её заняты мысли тем, что видит, 
тем, что дышит – морозным, чистым воздухом, 
тем, что в сумку теперь ей нужно купол 
собирать, и сплести сначала стропы 
в бесконечную петлю. Поднимается 
она на ноги и снимает тотчас 
подвесную систему и набросив 
на одно лишь плечо её, идёт и 
вяжет петлю из строп. И ей приятно 
от сознания – всё она умеет. 
Даже странно, что думала когда-то, 
будто прыгать – это кошмар и ужас. 
Потому тогда в клуб и записалась. 
Что-то было тогда... уже не помнит... 
что хотелось уйти из этой жизни. 
Ей казалось, что прыгать с парашютом – 
это что-то сродни самоубийству. 
А зато она многое узнала, 
может запросто выйти из кабины 
в километре над полем, наслаждаться 
и свободным падением, и после, 
как раскроется купол – полётом. 
Знает, что делать в воздухе, как надо 
приземляться, как собирать всё в сумку. 
Человек рад всегда тому, что может 
делать что-то, что могут лишь немногие. 
Муж её, уж каким крутым бы не был – 
тот не может. Он никогда не прыгал. 
Он не знает, что делать с парашютом, 
как укладывать, после приземления 
как собрать его в сумку, чтоб удобно 
было тем, кто с ним прыгать будет после, 
а не просто спихать, мол – как хотите, 
разберётесь, распутаетесь как-нибудь. 
Она может, она всё это знает. 
Она к старту идёт, и хоть ей трудно, 
ни о чём о другом она не думает, 
и от этого на душе ей легче. 
Шаг за шагом на хрупкий наст ступает, 
снег под солнцем слепит. Когда же смотрит 
она вверх – небо видит тёмно-синим, 
по контрасту. И, наконец, подходит 
она к старту, на старте видит Кошкина. 
Поздоровалась с ним, но так, как будто 
они были едва знакомы. Кошкин 
смотрит вслед ей, когда она проходит 
мимо и на брезент бросает сумку. 
У неё ничего не шевельнулось 
в душе, только рассудком помнит: что-то 
было с этим когда-то человеком, 
только что... уже этого не помнит. 
Одного она хочет: поскорее 
выйти из его поля зрения. 
Когда знает, что Кошкин её видит, 
ей неловко, как будто открываются 
её души тайные глубины, 
освещаются тёмные углы, 
и тогда видным делается нечто, 
что сама она видеть не хотела бы, 
а не то, чтоб другим ещё показывать. 
А ей кажется, и другие видят, 
пока она в поле зрения Кошкина. 

7
– Ну, и как? – обращается Васильич 
к Веронике, когда она проходит 
мимо, та отвечает: – Бесподобно! 
Никогда я не думала, что будет 
над заснеженным полем аэродрома 
так красиво! – Ещё хотите прыгнуть? 
– Нет, пожалуй. Поеду, – Вероника 
ему сделала ручкой, поспешила 
к «Мерседесу», стоящему поодаль. 
И, как только за ней закрылась дверца, 
«Мерседес» укатил с аэродрома. 
Смотрит Кошкин ей вслед, не понимает 
ничего из того, что происходит. 
Так она пронеслась по его жизни, 
как сегодня – явилась, совершила 
парашютный прыжок – и укатила. 
Что у ней на уме – никто не знает, 
может, даже сама. И Кошкин чувствует 
грусть в душе. Оттого ли, что хотелось 
продолжений каких-то с этой дамой, 
оттого ли, что вся эта история – 
образ мимолётности всей жизни. 
Всё в ней так, как поток и ветер, только 
что-то кажется прочным. Нет, иллюзия – 
эта прочность. Вот Кошкину и грустно. 
Всё проходит, и он пройдёт когда-то. 
И от этого никуда не деться, 
нет исхода! Мы будто бы в ловушке, 
а в неё угодили против воли. 
И смягчить своей участи не можем. 
Вот о чём думал Кошкин, когда встретил 
он нежданно на старте Веронику. 
Но недолго он думал о печальном. 
Как она промелькнула, как сильфида, 
так и грустные мысли ненадолго 
его заняли, вскоре он отвлёкся 
на реальность, прыжки, на этот яркий 
снежный день. Он хотел ещё раз прыгнуть. 
– Одевайся! – кричит ему Васильич. 

Он находит средь многих парашютов 
тот, который позавчера уложил. 
Надевает его он через голову, 
как Васильич учил, и в строй становится. 
С ним Альбина, Егор, Ирэн и Эдик, 
Игорёк, Зиля, Женька, ещё кто-то, 
чьих имён он не знает. Может, это 
и спортсмены, они ребята в возрасте. 
Старше тех, Кошкин с кем три дня общался, 
но моложе, чем он и чем Облязев. 
Выпускать их идёт Тарас, и лётчик 
говорит: – Крайний взлёт! – и не поспоришь. 
Все, кто здесь, хоть по разу, уже прыгнули, 
а иные по два, и даже по три. 
Пора честь знать, и солнце приближается 
к кульминации – это значит: полдень. 
Но не тот, по часам, что лишь по цифрам 
называется полдень, потому что 
всё хитрят, и мудрят, и стрелки двигают 
то вперёд, то назад, чтоб как-то выгадать 
время светлое утром или вечером. 
Время – время и есть, его не надо 
никуда подвигать, а надо просто 
измерять, чтоб в двенадцать проходило 
солнце меридиан – не в час, не даже 
в два часа. Вот и всё. И не обманем 
никого. И пускай народ привыкнет, 
что в такой час восход, в такой темнеет, 
так бывает весной, а так вот летом. 
Пять часов, а уже темно. Так что же? 
Таково если истинное время. 
Двигать стрелки – себя только обманывать. 
Ну, а если не можем жить по солнцу – 
слишком много уже мы наколбасили, 
и всё ради какого-то «удобства» – 
значит, надо приблизить поясное 
время к истинно солнечному полдню. 
Это будет, хотя бы, ближе к истине. 
А работать в какое время суток – 
на своих могут люди предприятиях 
сговориться, на час начать ли раньше, 
или позже, смотря чего им хочется: 
утром дольше поспать, иль чтобы вечер 
светлым был. И всё без самообмана. 

Выпускающий смотрит парашюты, 
паспорта собирает, и девчонка, 
что с ним ходит, записывает в книгу 
всех, кто прыгать собрался в этом взлёте. 
Вот к Альбине подходят, и она им, 
на вопрос о прыжке в ответ: – Четвёртый. – 
И тотчас же: – Нет! Извините! Пятый. 
Я забыла, что прыгала сегодня. 
Три прыжка у меня, считать привыкла. – 
И глядит, улыбаясь, на Егора. 
Тот в ответ улыбается, мотает 
головой, дескать, мы уже со счёта 
сбились, сколько прыжков. Не перворазники! 
Эдик тоже Альбине улыбается. 

Он сейчас себя чувствует не так, как 
прошлым летом, когда сюда из дома 
он боялся приехать, а не то, что 
прыгать. Нет, он теперь куда спокойней 
и увереннее в себе. Теперь он 
знает, как обращаться с парашютом. 
Доказал он домашним своё право 
жить по собственной воле, а не только 
ради бабушкиного спокойствия. 
Ведь один человек другому может 
навязать свою волю не от злости, 
а из добрых, казалось, побуждений, 
и ведь ради него же и стараясь. 
И обласканный, для его добра же, 
незаметно окажется в неволе. 
И разучится принимать решения, 
если он вообще, когда умел их 
принимать. В чём-то малом, может, польза, 
а в большом это вред, когда свободы, 
от рождения данной, своих внуков 
люди ради самих себя лишают. 
Говорят, будто это ради внуков, 
а на самом же деле ради эго 
своего – исключительно для этого. 
Горе тем, у кого такие бабушки! 
Эдик любит свою, но также знает, 
что нельзя позволять ей ограничивать 
его право быть тоже человеком. 
Может, бабушке это неприятно, 
но она же, в конце концов, привыкнет. 

А Егор, на линейке стоя, думает: 
прошлым летом ему казалось, будто 
совершит он прыжок – и всё изменится! 
Самому он себе докажет смелость 
и способность на этакие вещи, 
что, пожалуй, не каждому доступны. 
Ну, и прыгнул. А в жизни всё как было, 
так осталось. В подвал на тренировки 
как ходил, так и ходит. Между ними 
начались разногласия. Явились 
к ним такие, кто начали о цели 
говорить, будто надо что-то делать, 
ведь нельзя же, чтоб так всё оставалось, 
как оно остаётся, ведь нельзя же 
сложа руки сидеть, когда такое 
в государстве творится! Он не видел, 
чтоб кругом было всё уж так ужасно. 
Светит солнце, и птицы на деревьях 
как чирикали, так и продолжают. 
А ему говорят, будто евреи 
захватили весь мир и надо что-то 
с ними делать. Егор тогда Алёну 
вспоминает, которой восхищался 
он всегда. А Алёна ведь – еврейка! 
Ему трудно представить, чтоб Алёна 
захватила весь мир и его в рабство 
обратила... Нет, это чушь какая-то! 
Чересчур как-то всё это надумано. 
А в подвале товарищи считают, 
будто надо бороться. И Егору 
каждым утром спешить на тренировку 
уж не хочется. Он далёк от этих 
вкусов, чтобы искать врага нарочно, 
может, даже вообще его придумать, 
и потом нападать, при этом веря, 
будто делаешь даже что-то доброе. 
И полезное что-то человечеству. 
Этим способом мир не переделать, 
обозлённую разве только душу 
отвести. Злость, однако, порождает 
злость в ответ. И кому же это выгодно, 
чтобы в мире всё больше было злости? 
Вот такие в подвале изменения 
совершались. И он не мог Алёне 
это сразу сказать, когда спросила: 
ну, а ты всё ещё в своём подвале? 

На линейке с Егором рядом Игорь. 
На Ирэн он бросает взгляд украдкой. 
Она стала такой, что непонятно: 
это он повлиял или иная 
сила в дело вступила, много выше? 
И он только толкнул Ирэн в ту сторону. 
Сам при этом в погибель устремившись. 
Его пламя сжирает, когда смотрит 
на Ирэн. Вот вернуться бы в то лето! 
Он иначе повёл бы себя, если 
соблазнить она снова попыталась. 
Нет, не стал бы доказывать теперь он 
ни Ирэн, ни себе – и это главное! – 
он себе бы теперь не стал доказывать, 
что такой непоколебимый в вере! 
Теперь думает Игорь: тут не вера... 
Устоял он в одной своей гордыне. 
Не такой он, как все – в том был уверен, 
иль пытался себя уверить всячески. 
И за это теперь он так наказан. 
Он сейчас бы отрёкся от гордыни, 
он сейчас бы упал в её объятия! 
Но сейчас уж она не призывает. 
Она верит, не так, как он когда-то, 
умозрительно, а пройдя соблазны, 
низко пав – значит, верит она крепче. 
Кто не падал – поверить так не сможет. 
И её соблазнить не представляется 
Игорьку никакой уже возможности. 
Оттого и страдает он сильнее. 

8
А Ирэн рядом с ним твердит молитву: 
«Боже, милостив буди мне, грешной». 
У неё, как глаза открылись, стала 
она видеть в себе такую бездну, 
что с тех пор не рассудком, а всем сердцем 
ужасается искренне, стараясь, 
чтоб другие чего-то не заметили, 
чтобы их не смущать, её раскаянье 
оставалось чтоб между ней и Богом. 
И никто ничего чтобы не видел. 
Это дело такое же интимное, 
как интимная связь в реальной жизни. 
На всеобщий обзор это вытаскивать – 
всё равно, что из секса порнографию 
делать и выставлять – гляди, кто хочет! 
Для неё ведь самой была бессмысленной 
жизнь без секса, давно ли, но она бы 
не позволила, чтоб её снимали 
в порнофильме. Её одной касается 
её жизнь! Не предмет для посторонних. 
Как глаза у неё открылись, видит 
она многое в жизни, чего прежде 
не заметила бы или внимания 
на такие не обратила вещи. 
Как-то раз в передаче говорили 
о прощённом воскресении. Ведущая 
говорит: надо всем просить прощения, 
только я вот не знаю, у кого мне 
и просить? Я ни в чём не виновата. 
И по-детски невинно улыбается, 
и туда-сюда вертит головою. 
Как Ирэн увидала, так подумала 
про ведущую: святая простота! 
Никого ты, конечно, не зарезала, 
и рубля не украла – и уверена, 
что ни в чём ни пред кем не виновата. 
Ну, а что же, ты даже в своих мыслях 
никого из людей не упрекала? 
И за спинами их ты не злословила? 
И с чужими мужьями не ходила? 
И от зависти ты не умирала, 
видя вещь у подруги так желанную, 
или должность, которую хотела 
для себя, но другой она досталась? 
Или ты никогда не ревновала? 
Вот такой у тебя в душе гадюшник, 
а ты всё же уверена, что не в чем 
тебе каяться – и собой довольна! 
С тем к Спасителю люди обращаются, 
чтобы души помог от зла очистить. 
Но ведь ты никогда не обратишься, 
потому что уверена: ни в чём ты 
не виновна, ни у кого не нужно 
и прощенья просить! Ну, просто ангел! 
Бесплотный образец для подражания. 
 
А второе: не ты просить прощения 
у других, может быть, должна – напротив, 
их простить? И тебе пусть станет легче. 
Пусть душа полетит, отбросив гири, 
что она на цепях усердно тащит! 
Если кто виноват перед тобою – 
даже если не просит он прощения – 
ты прости. От себя. Великодушно. 
Тут невинное сердце и сожмётся: 
никогда не прощу его, мерзавца! 
И свободной душа так и не станет, 
привязавшись к греху ещё прочнее. 
А к какому греху? Да к осуждению! 
А она так уверена: не надо 
ей прощенья просить у человека 
и у Бога. Чиста, будто голубка! 
Впрочем, голубь – реальный, не из сказки – 
злая птица. И голубей недаром 
называют летучими крысами. 

Тут линейке командуют: – Налево! 
Шагом марш в самолёт! – Ирэн со всеми 
повернулась, направилась в кабину. 
Поднимаются снова по стремянке, 
вдоль бортов рассадились. В этом взлёте 
сам Васильич выходит выпускающим, 
отстранивши в последний миг Тараса. 
Люк захлопнул, и заработал двигатель. 

А Ирэн, вся в рассеянности, думает. 
Ни мулла, ни раввин, ни поп, ни лама, 
ни шаман никакого в мире культа, 
в жизни не посоветует сначала 
нагуляться, сменить пяток партнёров, 
иль десяток – потом уж только замуж. 
Это чушь. И совсем не современно. 
Какой век на дворе – ссылаться глупо, 
потому что всегда такие были, 
в восемнадцатом, как и в двадцать первом, 
назывались на букву «б». Такая 
я была. А теперь всех убеждают: 
так и надо. А почему? А просто 
наших цель современников: не душу 
сохранить, а побольше в этой жизни 
получить удовольствий – не каких-то 
эстетических, нет! Простых, телесных. 
Если можно сказать, одних животных. 
Переспать, и покушать, и на море 
поваляться – чего ещё-то надо? 
Люди ищут советов не в писаниях, 
не у мулл, у попов или раввинов – 
у психологов: эти, дескать, знают, 
чем нечистую совесть успокоить. 
Ведь в писаниях сказано предельно 
ясно: то-то есть мерзость перед Господом. 
Ну, а если того-то нам и хочется? 
Есть права человека. А писания 
устарели – когда они написаны? 
Век какой на дворе? Теперь меньшинства 
заявляют свои права на мерзость 
и отстаивают на демонстрациях. 
Как побольше телесных удовольствий 
получить – вот забота. Не дай, боже, 
что-нибудь упустить! Зачем напрасно 
хранить душу? Наука доказала: 
нет бессмертной души, а есть одна лишь 
только функция головного мозга. 
Вот и ходим как мыслящие свиньи, 
урывая куски того, другого 
на потребу лишь телу, будто в жизни 
не горела божественная искра 
в наших душах, и от начала мира 
мы всегда были будто лишь животными. 

Так Ирэн в самолёте размышляла, 
поднимаясь со всеми выше, выше, 
чтобы с тысячи метров выйти в небо 
и лететь над блестящими снегами. 
В самом деле, ведь можно где угодно 
размышлять о предметах, что волнуют. 
Ведь не значит, что если она прыгать 
собралась – о прыжке одном и думать. 
О прыжке будут думать, когда лётчик 
два коротких звонка им просигналит. 
А пока каждый думает о том, что 
самотёком в его приходит мысли. 
Лишь на первом прыжке у всех волнение, 
и они ни о чём другом не могут 
думать, кроме прыжка. Однако позже 
размышляют уже о чём угодно, 
о фасонах, машинах или планах, 
или мыслях заветных, постоянно 
занимающих их. А есть такие, 
что, не выспавшись, даже засыпают 
в самолёте, пока их поднимает 
самолёт в высоту. Сны даже видеть 
успевают в недолгие минуты. 
Покосилась Ирэн и видит Кошкина. 
Задремал. И, пожалуй, в сновидения 
погрузился. Пусть спит. Не понимает 
Кошкин, что с ней такое происходит. 
И не надо. Такие изменения 
наступают отнюдь не произвольно, 
не в любую минуту, и не с каждым. 
Дай-ка, я изменюсь, мол – и готово. 
Надо, чтобы душа навстречу свету 
распахнулась сама, и поразился 
человек, от чего он закрывался 
в погоне за удовольствиями. 
Поразился, к чему эта погоня 
приводила. Чем больше мы стремимся 
к удовольствиям, тем больше страданий 
испытаем. В том есть закономерность. 
Зависть, жадность и ревность ненадолго 
могут лишь ослабеть, а после снова 
разгореться, сжигая душу, ядом 
отравляя её. И неизбежно 
это будет, пока лишь удовольствий 
ищем. Следствие этого закона – 
не одни лишь душевные терзания, 
а и тела болезни. Мимолётны 
удовольствия. А болезни тела 
иногда так привяжутся надолго, 
что не мил белый свет, уже не хочешь 
жить на нём! Сатанинская ловушка. 
Его цель ведь не в том, чтоб удовольствия 
доставлять человеку, а – страдания, 
он питается ими. И обманом 
человека себе, как рыбу, ловит 
на крючок удовольствий – и попался. 

9
В это время Ирэн сигналы слышит: 
два звонка. И рукой нетерпеливо 
приглашает её Васильич к люку. 
Она встала, взялась рукою правой 
за кольцо, на запястье положила 
левой кисть. Приготовилась, чтоб выйти 
по сигналу, не мешкая. И смотрит 
вниз, на снег. Ослепительное поле 
расстилается под весенним солнцем. 
Раздаётся звонок. Васильич тихо 
говорит ей: пошла! Она выходит. 
И упругий поток воздушный тотчас 
подхватил, она чувствует, как мягко 
опускается. Вот прибор сработал – 
и над нею висит квадратный купол 
с закруглёнными несколько краями. 
Всё нормально. Ирэн глядит направо 
и налево, потом кричит: запаску! 
Красный фал запасного парашюта 
у себя вынимает и уселась 
поудобнее – можно наслаждаться 
над снегами блестящими полётом. 
Как ей нравится с этой точки зрения 
созерцать божий мир и восхищаться 
совершенством творения. Как будто 
неподвижно Ирэн повисла в небе. 
Так всегда, когда купол раскрывается, 
возникает иллюзия как будто 
остановки – повисла среди неба 
и висеть будешь долго, очень долго! 
И так хочется полетать подольше! 
Но минута проходит и другая 
начинается – и уже заметно: 
горизонт приподнялся, очень скоро 
на запаске жужжит прибор и щёлкнул, 
это значит, всего полкилометра 
до земли остаётся, это значит, 
половина дороги уже пройдена. 
Но ещё можно целую минуту 
ощущать, как упруг и плотен воздух, 
на концы налегая свободные, 
тишиной наслаждаясь, какой в жизни 
на земле не услышишь даже в самый 
тихий день. На земле всегда какой-то 
слабый шелест, шуршание и щебет, 
но такой тишины нет абсолютной. 
Вот земля начинает приближаться. 
Ей навстречу Ирэн встаёт ногами. 
Снизу снег набегает всё быстрее 
ей под ноги – и вот она в сугробе! 
Купол тянет по ветру, не ложится. 
Она нижнюю стропу намотала 
на ладонь, потянула, тогда купол 
стал немного ложиться, и когда он 
лёг на снег, поднялась и подвесную 
сняв, направилась к куполу по снегу, 
в бесконечную петлю стала стропы, 
как учили, вязать, потом всё в сумку 
уложив, побрела тихонько к старту. 
Не торопится в этот раз нисколько, 
помня опыт того прыжка, который 
совершила сегодня, она знает: 
наст не держит, а значит, и не стоит 
суетиться, стараясь побыстрее 
одолеть расстояние до старта. 
Сделав шаг, она будто отдыхает 
перед тем, как второй ногою сделать 
новый шаг. Она силы экономит 
и дыханье. Запариться не хочет, 
как в тот раз. Лучше медленно идти, 
чем на месте стоять – сказал однажды 
так какой-то мудрец китайский древний.  
И идёт по такому она принципу. 
Шла Ирэн, и глаза её слезились, 
таким ярким был снег под солнцем марта. 
Невозможно смотреть открытым взглядом. 
Только сильно прищурившись. На старте 
она видит людей не очень резко. 
Это слёзы. Беседуют два друга. 
Двое мельнирцев. Тот, что коренастый – 
это Фридрих Заплаткин, а другого, 
что худей и стройнее, она знает 
не по виду лишь только, она помнит, 
как его затащила в свой вагончик. 
И ходил ходуном он до рассвета. 
Боже, милостив буди ко мне, грешной! 
Как могла так бесстыдно, беспардонно 
она жить? У неё мороз по коже 
подирает, в душе холодный ужас. 
Ведь она же была это, она же! 
И считала, что так и надо, даже 
оправданья такой позорной жизни 
находила. Теперь она не знает, 
ей самой от себя куда деваться. 
Оправдаться нельзя в своём сознании. 
До конца то, что было, так и будет 
за тобою тащиться... Лишь молитва, 
обращённая к Богу, если будет 
Им услышана, может успокоить 
её душу. И, может быть, когда-то 
Он простит. И тогда покой вернётся. 
А пока нет конца переживаньям. 
Ко мне, грешной, будь милостивым, Боже! 
Её нынче лишь это занимает. 
Состоянье её души. Другие 
все счастливыми кажутся, поскольку 
нет грехов у них даже малой части 
от того, что на ней. Сама взвалила 
на себя. Её давит эта тяжесть. 
Парашюты, что тащит она в сумке, 
так не давят. О если б знала прежде! 
Или если б глаза не открывались, 
и она оставалась бы животным, 
но с рассудком, как многие. Живут же 
и, купаясь в дерьме, не замечают, 
в чём они... Спаси душу мою, Боже! 
Не хочу возвращаться к прежней жизни! 
Слава Богу, теперь глаза раскрылись! 
Я лишилась покоя, но такого, 
пребывает в каком свинья, наевшись 
до отвала, валяясь после в луже. 
А ищу я покоя не такого, 
а какой успокоенная совесть 
лишь даёт человеку. Но пока что 
только скорбно молюсь. О Боже, Боже!.. 
Размышляя вот так, она приходит 
к старту и на брезент бросает сумку. 
– Как прыжок? – обращается Серёжа 
к ней с улыбкой. – Нормально, – отвечает, 
отвернувшись, Ирэн. Она не смотрит 
на него, потому что неудобно 
ей в глаза посмотреть тому, который 
про неё знает нечто, что постыдным 
представляется ей, хотя Серёжа 
и не думает ни о чём подобном. 
А Заплаткин сказал, что невезуха 
по пятам за ним бегает, и снова 
ногу он повредил при приземлении. 
Она думает: мне какое дело? 
Дайте мне со своими разобраться 
прибабахами... От меня отстаньте! 
Мне зачем это знать, что кто-то ногу 
повредил, ну, а может, даже голову? 
И когда осознала раздражение 
в своей душе, то сразу ужаснулась: 
обращаются люди за сочувствием, 
а она от них, как от мух назойливых, 
отмахнуться пытается, при этом 
занимаясь душой своей как будто! 
Что же это такое за занятие? 
Или хочет от всех отъединиться? 
Может, ищет она не совершенства, 
а простого душевного комфорта? 
И не духом ей впору заниматься, 
а тем самым, чем заняты психологи! 
Боже, милостив буди ко мне, грешной! 
Повернулась к Заплаткину, спросила: 
– Что же, сильно ступня болит? – Заплаткин 
отвечает: – Терпимо. – Раз терпимо, – 
замечает Ирэн, – то это значит: 
никому не даётся испытания 
свыше сил. – Да какое испытание! – 
восклицает Заплаткин. – Невезуха, 
да и всё! – Если так ты будешь думать, 
никогда до причин не докопаешься. 
– А и нет никаких причин, а просто 
совпадение, случайность. Это может 
с кем угодно случиться, хоть бы даже 
и с тобой. – Извини, но я не стану 
убеждать тебя в том, что ты с порога 
отметаешь. – Конечно, отметаю. – 
– Ну, удачи! – Ирэн, оставив сумку 
с парашютом распущенным, отходит. 
Она думает: вот, теперь внимание 
уделила несчастному. Никто ведь 
не обязан делать сверх возможного. 
Но она от него не отмахнулась, 
попыталась помочь хотя бы словом. 
Ну, а если он слова не услышал – 
не её, а его это проблемы. 
Пусть, как хочет, с ногой своей распухшей 
обращается. Ей своих довольно 
и забот, и вопросов. Всех Васильич 
приглашает собраться, все подходят, 
окружают его. – Ну, что, – сказал он, – 
на сегодня прыжки у нас закончены. 
Замечаний особых не имею. 
Все вы нынче уже не перворазники! 
Происшествий особых не случилось. – 
Он без слов взгляд бросает на Заплаткина. 
Его случай такой ничтожный, дескать, 
что не стоит он даже обсуждения 
на разборе полётов. – Собираем 
парашюты в тележку и подходим 
к парашютному классу. Там разгрузим – 
и свободны. Есть у кого вопросы? 

10
Нет вопросов. Вперёд! – И парашюты 
они тащат, бросают на тележку. 
А потом и столы, куски брезента, 
свёртывают, туда же загружают. 
И отвозит тележку с поля трактор. 
Самолёт своим ходом отъезжает. 
Ничего на снегу не остаётся, 
на котором давно ли всё кипело. 
Лишь истоптано всё. Парашютисты 
отправляются к классу по тропинке. 
Друг за другом идут. Немного грустно, 
что закончилось всё. Они б хотели 
ещё прыгать! До самого заката. 
Чтобы розовый снег до горизонта 
протянулся, а самолёт бы снова 
поднимался и поднимался в небо! 
И они с высоты бы наблюдали 
шар размытый в закатной серой дымке. 
Но, увы! – всё хорошее кончается, 
и, обычно, скорее, чем хотелось бы. 
И они направляются обратно, 
чтоб разъехаться в города, в которых 
проживают. Однако, не напрасно 
возвращаются, а обогатившись 
впечатлениями от прыжков, которые 
совершили сегодня. По два, по три, 
а кто даже один – и то неплохо. 
Есть ведь люди, которые ни разу 
за всю жизнь с парашютом не прыгнули. 
Это значит: и один прыжок – счастье! 
И за это скажи спасибо Богу. 
Но Заплаткин за всеми ковыляет 
не в таком благодарном настроении, 
а в досаде, что всё не так, как он бы 
представлял и хотел, каким казаться 
он мечтал бы товарищам. Он думал: 
вот скорее прошла бы невезуха – 
он бы всем показал, на что способен. 
Все признали бы смелость и привычку 
к экстремальным различным упражнениям! 
А теперь он для них – предмет насмешек, 
хоть не явных, но он-то понимает, 
про себя что они о нём судачат. 
Потому что он сам бы насмехался 
над таким, как он сам, когда б он не был 
сам на этом, увы! – позорном месте. 
Утешают они его, конечно, 
Точно так утешали бы, пожалуй, 
когда руку б ему иль, скажем, ногу 
ампутировали. Но только пользы 
что от этого? Ведь нога не вырастет 
и рука. А ему так жить и дальше. 
А товарищам всё равно, у них-то 
руки-ноги на месте! Нет, Заплаткин 
не довольствуется их утешениями. 
Это так всё, слова. Ему же важно, 
как всё на самом деле происходит. 
Чтобы вправду всё было, как хотел он! 
Разве хочет чего-то невозможного? 
Да ни в жизни! Всё просто и доступно, 
потому-то и бесит, что такое 
недоступным оказывается, 
и при этом – на самом ровном месте! 
Ни на чём вырастают вдруг преграды, 
как стеклянные стены поднимаются, 
и сквозь них видишь цели, до которых 
протянуть только руку! Но упёрлась 
вдруг рука в броневое остекление. 
Хоть и рядом, но сквозь него не очень 
ты проникнешь к тому, что ясно видишь. 
Почему оно так всё происходит? 
Невозможно понять. Если послушать, 
что девчонки твердят – у них выходит, 
что всему есть причины, и такие, 
что в душе у тебя же. Только как он 
может в это поверить? Он считает, 
что одно с другим никак не связано. 
Что в душе у него – одно, а то, что 
в мире внешнем – оно совсем другое. 
И одно от другого не зависит. 
А девчонки считают, будто это – 
звенья одной цепи и надо 
над своею душой работать, чтобы 
в мире внешнем добиться своих целей. 
Он не верит, что это так, поскольку 
он не видит простых и ясных связей! 

Парашюты на полки разложили 
и пошли в помещение, чтоб вещи 
собирать, отправляться к остановке 
и домой – сборы зимние закончились. 
Как всегда, в основном, они довольны, 
но немного и грустно от того, что 
к завершению ещё один отрезок 
жизни их подошёл. В воспоминаниях 
он останется только. Всё прожили 
на физическом плане, и хорошее, 
и не очень, и надо возвращаться 
снова в будни, в обыденность, к тому, что 
ненадолго оставили, чтоб прыгнуть 
с парашютом разок-другой и в поле 
приземлиться заснеженном под солнцем. 
В помещении спальном собирают 
свои вещи, и Кошкин предлагает 
выпить водки, желающих, однако, 
не находит, один лишь Балабанов 
пропустить соглашается стаканчик. 
Тут Васильич вошёл и поздравляет 
всех, кто прыгнул. К нему подходит Кошкин, 
говорит он: – А что, Юрий Васильич, 
не отметить ли нам это событие? – 
И Васильич смущён, глядит направо 
и налево, берёт стакан у Кошкина 
и, с ним чокнувшись, пьёт. Другие даже 
не глядят, разбирают свои вещи, 
в рюкзаки их укладывают, в сумки. 
Предлагает Васильич выпить чаю 
на дорогу. – Хорошая идея! – 
громко Лёха воскликнул и поставить 
он на кухню пошёл ведёрный чайник. 
Заказного автобуса не будет, 
а до рейсового ещё есть время. 
– Как вернёмся, пойду в парную баню 
первым делом, – сказал он, возвращаясь 
в помещение с кухни, и сияет 
фонарём фиолетовым под глазом. 
– Жалко, здесь бани нет, – заметил Кошкин. – 
Она в клубе была бы очень кстати. 
– И желающих прыгать было б больше, – 
соглашается Лёха. – И погоды 
когда нет, нам бы было, чем заняться. – 
Так они соглашаются друг с другом 
и мечтают, чего ещё бы в клубе 
им желательно было, если б это 
оказалось вдруг как-нибудь возможно. 
Ресторан или бар какой, к примеру, 
не ходить чтоб за десять километров 
в неприютный посёлок. Так мечтают 
в этом клубе, который изначально 
не был создан как место развлечений. 
Для защиты Отечества готовили 
здесь людей, чтоб они умели прыгать, 
«если завтра война». Никто не думал, 
что когда-то приедут для забавы 
прыгать те, до войны кому нет дела. 
Исключительно мирные товарищи. 
Захотят посидеть и в ресторане, 
и попариться в баньке между делом. 
Разве эти годятся в партизаны? 
Дух у них чересчур уже изнежен. 
Они как римляне времён упадка. 
Мощи нет в них уже отцов и дедов, 
что бросались под вражеские танки. 
Заглянули на кухню три спортсмена, 
они тоже, наверное, хотели 
выпить чаю. Ведут они дискуссию. 
– Баба – баба и есть. – Скажи кому-то! 
Между бабой, которая трепещет 
и пылает, сама тебя желая, 
и той бабой, которая со вздохом 
уступает, не очень-то охотно – 
пропасть! – Тут в разговор вступает третий: 
– Ладно, если, хотя бы, уступала. 
А то, ни из каких соображений, 
ни за что. Так вот прямо и убил бы! – 

Слышит эту дискуссию Алёна. 
Она в кухню вошла, и замолчали, 
на неё обернувшись, эти трое. 
Ведь при женщине говорить о женщинах 
непристойно. Они и прикусили 
языки. А она подумала, 
вот опять, как им свойственно, мужчины 
видят в женщине – разве человека? 
Лишь предмет вожделения, по Фрейду. 
И поэтому их не занимает 
мир духовный подруги, мир душевный, 
только то, как она вступает с ними 
в сексуальный контакт. Одно лишь тело 
нужно им, и они не понимают, 
как важны дух и душа при этом. 
Неразрывны ведь дух, душа и тело 
в человеке, и если кто-то с кем-то 
сочетается, то соединились 
не одни лишь тела – а дух и души! 
Это вместе любовь и составляет. 

11
Только кто о любви мечтает нынче? 
Это хлопотно, требует усилий. 
Не любить, а любовью заниматься 
куда проще: потрахались – разбежались! 
Ни забот, ни хлопот! Ни обязательств. 
А ведь эти условия мужские 
принимают и женщины! Согласны 
они так же вот жить, по этим правилам. 
Просто секс! И не думай, что ты можешь 
в отношениях на большее рассчитывать. 
То, что целью когда-то и вершиной 
в отношениях было, то значения 
не имеет. И даже не начало 
отношений, а – так. Позанимались 
физкультурой или, быть может, танцами – 
и адьё! И не повод для знакомства. 
Рассуждения эти не имеют 
отношения к ханжеской морали, 
просто люди себя же обедняют, 
когда так, как собаки под забором, 
сочетаются. Это не свобода, 
а напротив – животная стихия, 
когда сам человек уже не властен 
над инстинктами. Сам в своём достоинстве 
опускается. Сам уже не может 
над собой совладать. Уж сам не хочет 
он испытывать чувства, кроме тех, что 
у животных имеются. Какая 
тут свобода? Алёна уж хотела 
уходить, но другие в это время 
входят в кухню, за длинный стол садятся. 
И спортсмены уходят, потому что 
полагают, будто они здесь лишние. 
– Как там чайник? – Анжела произносит. 
– Всё в порядке с ним, никуда не денется 
этот чайник, – ей Лёха отвечает. 
– Да ведь я не об этом. Закипает 
скоро он? – А вот этого никто уж 
знать не может. Как говорится, тайна 
велика есть сия. – Ну, ты философ 
с фонарём фиолетовым! Набрался 
от мыслителей наших! И простое 
дело – повод пуститься в рассуждения 
о судьбе всего мира, конце света. 
А делов-то? Когда же вскипит чайник! 
– А что делать? В таких вот повседневных 
и обычных делах законы мира 
проявляются. – С кем ты поведёшься, 
от тех и наберёшься. Я ж сказала! 
– Слышишь, чайник шумит? Уже немного – 
и вскипит. – Не уверена, что быстро 
это будет. Ведро – не два, три литра. 
– А куда нам спешить? Автобус только 
через два часа будет. Надо ж чем-то 
это время занять? – Ну, будем слушать, 
как шумит этот чайник, нагреваясь. 

(Заплаткин сказал:)
Хорошо, кому в жизни всё даётся 
без усилий, легко. Попили чаю – 
и поехали! Просто и понятно 
у него всё, к чему бы ни стремился. 

(Анжела сказала:)
А тебе на что жаловаться? Вроде, 
у тебя так же всё. Не понимаю. 
Добивался, чего хотел ты, в жизни. 
И сегодня, чего хотел, добился. 

(Заплаткин сказал:)
Вроде, так. Только руки-ноги целы 
у тебя, а я снова ковыляю. 
Почему-то всем всё даётся даром, 
ну, а мне каждый раз платить приходится. 

(Лёха сказал:)
Наплевать и забыть! Считай, что это 
лишь случайность какая-то досадная. 
Ну, случилось с тобой, а не со мною, 
но ведь это от нас же не зависит. 

(Заплаткин сказал:)
Ты такой оптимист, что слушать тошно! 
Ведь нашёл утешение, что ногу 
не сломал ты, а мог бы. Но всего лишь 
ты бы мог – я сломал, и в этом дело! 

(Игорёк сказал:)
Он-то в чём виноват? Ведь не от злости 
говорит. Поддержать тебя же хочет! 
А ты даже не слышишь, в чём желание 
человека. Тебе добра желает! 

(Заплаткин сказал:)
Все хотели, как лучше. А что вышло? 
Как всегда. Получается: заслуга 
наша в чём? А ни в чём. Одни благие 
пожелания. Лишь слова пустые! 

(Алёна сказала:)
Извини, пожелания – не только 
лишь пустые слова. Из пожеланий 
вырастают дела. Кто хочет блага, 
тот и благо, в конце концов, получит. 

(Заплаткин сказал:)
Я уже эти слышал ваши сказки. 
Порождают добро-де мысли добрые, 
злые – зло. Но не вижу доказательств! 
В этом вы меня не убедили. 

(Облязев сказал:)
Разве ты не слыхал, что порождают 
мысли дело. За дело не ответит 
человек, потому что принуждён быть 
может к делу, а в мыслях он – свободен! 

(Заплаткин сказал:)
Не согласен: за дело осуждают. 
Лишь за факты. А что при этом мыслит 
он – кого то, вообще, интересует? 
Полагаю, что это – ваши домыслы. 

(Ирэн сказала:)
Нет, не домыслы то, что объективно 
существует. Разуй глаза – увидишь! 
Что безбожники яро отрицают 
объективно – как эта табуретка! 

(Заплаткин сказал:)
Я безбожник и яро отрицаю 
то, что Бог существует. Я не видел 
ни Его, ни его небесных ангелов, 
кроме как на иконах нарисованных! 

(Эдик сказал:)
А ты атомы видел? Или только 
на картинках? Но ты не отрицаешь, 
что они существуют, лишь на этом 
основании – видел иль не видел? 

(Заплаткин сказал:)
Атом – это другое. Атом – это 
объективное что-то, хоть не видимо. 
Но ведь методы есть, чтоб убедиться 
в том, что атомы есть на самом деле. 

(Егор сказал:)
Да не всё ли равно, хотя бы не было 
этих атомов? Мне, к примеру, будет 
ни холодно, ни жарко, если вдруг 
учёные докажут, что их нет. 

(Заплаткин сказал:)
Ты не прав, потому что ведь на этом 
стоит наше представление о мире. 
Если атомов нет, на чём же будем 
мы стоять? На трёх китах разве? 

(Альбина сказала:)
Три кита – это очень живописно! 
Уж куда живописнее, чем атомы. 
И когда б мы на трёх китах стояли, 
я б куда была больше рада этому! 

(Заплаткин сказал:)
Твоя радость тебя одной касается, 
а всему человечеству важнее, 
что есть истина, как на самом деле 
мир устроен – не эти ваши сказки! 

(Кошкин сказал:)
«Что есть истина?» – спрашивал у Спаса 
Пилат, когда на родину отправил 
корабли с золотом, что в Иудее 
взял он, будучи в ней губернатором. 

(Заплаткин сказал:)
Я не знаю священного писания. 
Знаю, что азиатские начальники 
всегда брали бакшиш и брать будут. 
И для них нет вопроса, что есть истина. 

(Серёжа сказал:)
Когда двое делают одно и то же, 
это не одно и то же. Козе понятно! 
Что на это ты скажешь, дорогой мой 
друг Заплаткин? Ведь это тоже истина! 

(Заплаткин сказал:)
Я не знаю, откуда эту истину 
ты услышал, но думаю, что если 
я узнаю, то вряд ли тебе это 
понравится, любезный друг Серёжа! 

Балабанов кричит: – Вскипел наш чайник! 
– Кто ж заварит? – тогда интересуется 
Алёна. – Есть у нас специалисты? 
– Я могу, – отвечает Балабанов. – 
Я всегда этим дома занимаюсь. – 
Посмотрела Алёна на Анжелу, 
та кивает, тем самым подтверждая 
слова мужа. Пусть он не производит 
впечатление серьёзного, он может 
чай заваривать. Мельнирцы не против 
и друзья, чтобы он насыпал в чайник 
чай, и чтоб кипятком залил до верху. 
Лёха сделал, что надо, и закутал 
чайник свитером, чтобы настоялся 
чай как следует. Лёха сел к товарищам. 
Все сидят за столом и друг на друга 
смотрят, будто чего-то ожидают 
от других, и у всех спокойной радостью 
выражения светятся на лицах: 
что задумали, то сегодня сделали, 
каждый прыгнул по разу, по два, по три. 
Лишь Заплаткин с Серёжей не так веселы, 
как другие. Заплаткин потому, что 
ногу он повредил, а что Серёжу 
удручает – никто того не знает. 
Только он да мировое пространство. 
Но уже на пути к разгадке тайны 
Алёна и Ирэн, глядят украдкой 
на приятелей и по незаметным 
выражениям угадать пытаются, 
что такое меж ними происходит. 

12
А Альбина, которая не всё, но 
кое-что знает точно, и не смотрит. 
Она думает: ей какое дело 
до того, что они с такими кислыми 
выражениями лиц теперь явились? 
С ней один переспать хотел, она же, 
так случилось само собой, другому 
оказала внимание. Так что же? 
Удавиться теперь? Никто не знает, 
что случилось когда-то летней ночью. 
Или знает? И, как всегда, уверен 
каждый, что от него узнать лишь могут, 
и поскольку к нему не обращались 
и молчал он – значит, никто не знает. 
Ну, а как всё же знает? Да ведь это – 
дружба врозь! Ведь один того не стерпит, 
что другой переспал с его подругой! 
Сплошь и рядом хотя такое в жизни 
происходит, и именно меж теми, 
кто друзьями считается. Однако 
всякий раз это будет потрясением 
для участников драмы. Иногда и 
переходит в трагедию, поскольку 
из заветов один мы понимаем: 
ветхий – око за око, и стремимся 
отомстить! Если кто нам неприятность 
причинил – кровью смыть! И о прощении 
разве кто-то понятие имеет? 
Может, кто и не мстит, но если корни 
его действий исследовать, узнаешь, 
что не в вере тут дело православной – 
просто сил у него нет или боится. 
Не принимай одно за другое! 
Сильный может не мстить, когда силён он 
так же в вере, и убеждён: так надо. 
Если слабый не мстит, в душе он часто 
злобствует и всё то воображает, 
что бы сделал, когда бы были силы. 
Христианства тут нет и на мизинец. 
Только внешность: не стал, дескать, мстить он! 
Чай готов. Разливает Лёха в кружки. 
Дуют. Пьют. Восклицают: – Как же, сволочь, 
он горяч! – Это ж чай, не морс, – им Лёха 
возражает. – Если хотите, в горле 
ещё должен кипеть. – Спасибо, – Кошкин 
возражает, – такое вы оставьте 
для любителей! Я не понимаю, 
в чём прикол. – А ты помнишь, у Тургенева, – 
замечает Алёна, – с таким ужасом 
говорил кто-то, будто ему подали 
тёплый кофе? – Когда это всё было! 
– Тёплый чай, – замечает Лёха, – это 
вовсе даже не чай. – А что? – Помои! – 
Засмеялись иные, а другие 
соглашаются с Лёхой. Слово за слово 
разговор их зашёл о смысле жизни. 
Встал подвыпивший Кошкин, поднял руку, 
говорит: – Человек о смысле жизни 
размышляет когда? Когда в концлагерь 
попадает. Когда уж не зависит 
его жизнь от него. Когда простые 
бытовые удобства стали чем-то 
недоступным. Когда уже не может 
он наесться – хотя б перловой кашей 
без приправ и без масла, вот тогда он 
начинает о смысле думать жизни. 
Кто такой, для чего живёт на свете, 
почему он на свет, вообще, родился? 
Тот, кто сыт, у кого партнёр имеется, 
кому надо туда-то и туда-то 
поспешить, чтоб дела свои обделать – 
разве думает он о смысле жизни? 
Только думает, как бы поудачней 
всё устроить... – Вот ты и рассказал бы, 
что ты думаешь. – Я?.. – А кто? – Хотя бы 
вот она, – показал он на Анжелу. 
– Почему я?! – Анжела возмущённо 
на них смотрит. – А чем ты хуже прочих? 
– Хуже? Я? – Но не я же, – возражает 
Кошкин ей. И Анжела начинает 
размышлять. Говорит: – Жизнь это когда... – 
Тут подвыпивший Кошкин прерывает: 
– Когда мы разбирали в институте 
на занятиях по русскому языку 
определения, то говорили, 
что должно чётким быть определение, 
и ни в коем случае не начинаться 
со слов «это когда». Сказать, к примеру, 
«жизнь – игра» – это определение. 
А сказать «жизнь – это когда...» – безграмотно. 
– Грамотей, – говорит Анжела мрачно. – 
Телевизор хоть иногда ты смотришь? 
Там, наверное, люди не глупее 
выступают, чем ты, и сплошь и рядом 
говорят «это когда» если им надо 
дать чему-то определение. – Если, – 
возражает ей Кошкин, – телевизор 
за пример мы возьмём, то мы жестоко 
опешимся! Такой безграмотности, 
как с экрана, ещё ты где услышишь? 
До сих пор говорят: «более пятиста», 
да ещё где – на канале культуры! 
Хотя школьник начальных классов знает, 
что родительный падеж от «пятьсот» – 
«пятисот», а отнюдь не «пятиста». 
Вообще, «пятиста» – такого слова 
в русском языке не существует. 
Есть слово «пятистам» – но то другое. 
Говорят и о крыльях самолёта, 
хотя у него одно крыло, 
две консоли – левая и правая. 
Говорят «узел в час», хотя узел – 
миля в час, и узла в час быть не может. 
– Вот ты их поучил бы. – Поучил бы, 
если б их это интересовало. 
Но в таком они случае могли бы 
консультанта нанять, чтоб не позориться. 
Впрочем, нынче позор уж не смущает 
никого. А напротив, даже ищут, 
опозориться как бы – нынче это 
наилучший пиар! Ведь это деньги. 
А за деньги на что мы не готовы? 
Жрать навоз и ложиться со старухой 
или даже с лицом того же пола, 
чтобы только пустили на эстраду. – 
Так они говорили, слово за слово 
позабыв, что сперва о смысле жизни 
начинали, теперь переключились 
на грамматику и вообще на грамотность. 
Ведь когда-то мечтали о всеобщей 
грамотности, под этим разумея 
знание букв. И такой, конечно, скоро 
добились, только в том, что касается 
знания языка пришли к всеобщей 
безграмотности – кто теперь умеет 
запятые расставить, ударения? 
Окончания слов? Кто без ошибок 
расставит двойные согласные? 
Так они говорили не о том, что 
начинали. Бывает это часто: 
сменят тему – и даже не заметят. 
Их, читатели, пользуясь примером 
мы оставим в покое смысл жизни. 
И простимся с героями, к которым 
мы привыкли за много лет знакомства. 
Если стало понятно, что не главным 
в парашютизме является «убиться», 
стало ясно, что и парашютисты – 
не какие-то особенные люди, 
а такие же, как мы все, земные, 
и не чуждые страха, просто могут 
одолеть его, помня: «не боятся 
только дураки», и действовать. 
Если эти простые вещи стали 
вам понятны, читательницы, читатели, 
то чего и желать-то больше автору? 
А с Заплаткиным что и с Гогенлое? 
Как у них-то всё тайное стало явным? 
Что они стали делать? То другая 
и такая же длинная история. 
А мы с вами простимся. И оставим 
в клубе наших приятелей. Домой они 
как-нибудь уже сами доберутся. 


--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------