Александр Николаевич Романов - Бич - Александр Николаевич Романов
Скачано с сайта prochtu.ru
Бич
рассказ

оно коснулось земли и взорвалось родился огонь из огня вышла волна и хлынула в мир
По мытому бетонному полу Красноярского речного вокзала бродили краснолицые детины, волочили мешки старухи, прогуливались, беседуя, интеллигенты, и все это человеческое море колыхалось вокруг девушки в красном и табора спящих цыган.
Облязев смотрел на все это, вышедший открывать мир. Только те знания были у него, которые получил в школе, оконченной в начале нынешнего лета. Прошло лето, настала осень. В семнадцать лет ему не терпелось в гущу жизни, и он устремился за Полярный круг.
Колышется человеческое море в большом каменном здании. Вот женщина нагнулась к окошечку кассы. Позади нее задумчивый детина глядит в потолок. Какая-то суетливая старушонка пытается то с той, то с этой стороны обойти детину и прежде него просунуться к кассе, но он, не замечая ее, рассеянно делает шаг вперед, когда от кассы отходит женщина, пряча в бумажник деньги и билет, и старушонка вострым носом натыкается на его громадную спину. Тогда она уже без обиняков отталкивает здоровенного парня сухими ручонками и засовывает голову в окошко кассы. А мимо спешит раздраженная мамаша и рывками увлекает за руку ревущего ребенка...
Два мужика с суровыми лицами в стороне схватили друг друга за грудки, но пришел третий, с лицом вовсе мрачным и свирепым, вклинился между ними и развел их одним движением, а потом чуть нагнулся, и они оба нагнулись по его знаку к нему, и он стал им говорить что-то тихо. И молоденький милиционер с небольшими усиками отвернулся с облегчением: драку растаскивать не придется. Звуки толпы отражались от высокого потолка и гулом рассыпались по огромному холодному залу. С потоками сквозняка проплывал запах табачного дыма.
Облязев замечает, как по залу уже несколько раз прошел низенький плотный мужчина с узкоглазым лицом, похожий на гориллу в берете и драном пиджачке. Ему нет дела до этого коренастого человечка, просто он старается заметить все, что происходит вокруг.
Он вышел из здания вокзала и встал у парапета набережной рядом с парнем лет тридцати, одетом в телогрейку, но не в новую, как у него, а в старую, выцветшую, заплатанную, прожженную. И Облязев слегка позавидовал его ватнику со столькими следами странствий и приключений, и мог бы, пожалуй, сменять на этот замурзанный и старый свой новенький ватник, еще пахнущий мочалом хозяйственного магазина, свидетельствующий, что нигде ты пока не был и ничего не испытал. Буксир тащил по Енисею грязную баржу. Серыми были небо и земля, серым было все в этот холодный ветреный день. За изморосью дальний берег размыт, едва виден. Облязев спросил парня: ты не парохода ждешь? -- Нет. Хотел мешки потаскать в порту, да опоздал. – О, я знаю, я знаю! -- Облязеву не терпелось выложить то, что он успел все же узнать в своей жизни. Работал грузчиком, таскал мешки и ящики на торговой базе еще когда учился в школе. – А ты работаешь в порту? -- Подзарабатываю. А надоест – опять махну куда-нибудь. Не люблю на одном месте сидеть. Уже десять лет кочую. Бич! -- ухмыльнулся парень. – Так ведь нас зовут эти собаки .
Какие собаки так их зовут, Облязев не понял, но посмотрел на парня с уважением. И он бы так хотел! Он выбросил окурок и пошел на вокзал. Сошел по лестнице вниз и увидел на стуле возле камер хранения того низкорослого мужчину, на которого еще прежде обратил внимание, похожего на гориллу в берете и драном пиджачке. Захотелось и с ним перемолвиться словом – вдруг и здесь намек на какую-то необычную судьбу? Стал разминать сухую сигарету, и низкорослый, сделав глотательное движение и протянув корявые пальцы, попросил: дай закурить! – И тут же добавил: -- У тебя не найдется пятнадцать копеек ? -- Облязев дал ему пятнадцать копеек. Низкорослый расчувствовался: я тебя не знаю, и ты меня не знаешь. Но ты мне помог! Я в Якутске зарабатывал пятьсот рублей в месяц. Там холодно, снег падал, я работа шел, бумажник нашел. Сто рублей бумажнике . Отдал. Зачем мне? У меня было много денег. А потом домой поехал, Башкирия, украли чемодан. Все деньги были чемодане, все документы. Жена что говорить буду? Дудынка поеду, заработаю...
Облязев слушал его и все, что слышал, принимал за чистую монету.
языки пламени раскачивались жгучими цветами во мгле
Объявили посадку на дизель-электроход. На борт двинулись старухи, интеллигенты, трудящиеся, цыгане с замотанными в цветное тряпье детьми, низкорослые и кривоногие представители каких-то северных народов, пьяные провожающие бабы, пестрая смесь всех слоев общества, скопившаяся на речном вокзале. Высокого роста матрос сдерживал этот людской поток волосатой татуированной рукой, когда желающие отплыть на Север слишком уж с большим воодушевлением устремлялись на трап. А проверять билеты ему помогал маленький матросик, совсем пацан, ничуть, как показалось Облязеву, не старше его самого. И Облязев слегка позавидовал этому матросику: вот ведь, нашел себе как-то службу на пароходе, и стоит в настоящей тельняшке у трапа, людей проверяет! Он прошел по сходне, показав матросику билет. Он шиканул, взял билет в каюту первого класса, и воображал себя некоей секретной персоной, отбывающей за Полярный круг не просто так, а с неким важным заданием. Пусть думают, кто он такой, а он и виду не подаст. Миновав толчею возле трапа, он пошел по фешенебельным коридорам верхней палубы искать дверь своей каюты.
Женщина с волосами, уложенными в гладкую шишку на затылке, склонилась к маленькой девочке, и Облязев, охваченный внутренним весельем, и всячески сдерживаясь, чтобы оно не было заметно снаружи, потому что секретной персоне не подобает быть несдержанной, решил почему-то, что они едут так, в гости, а вот он зато с важной целью начинать взрослую жизнь на Севере, то есть даже с еще более важной, но об этом нельзя говорить. Напустив на себя учтивый вид, он поклонился и сказал: здравствуйте. – Здравствуйте, сказала женщина спокойно, без улыбки, посмотрела на Облязева изучающе, отвернулась и опять склонилась к девочке, поправляя что-то у нее в одежде. Облязев подергал дверь своей каюты. Дверь-то закрыта? -- Видимо, закрыта, спокойно возразила женщина. – Гм... Он прошелся взад и вперед. А у вас тоже закрыта? -- У нас тоже закрыта. – Он опять сказал гм... И спросил: вы не в Дудинку? -- Нет. Она назвала населенный пункт, куда они едут, и Облязев подумал, что они, конечно же, просто в гости, выйдут где-нибудь по дороге, а вот он зато... и спросил: это ближе? -- Дальше. Это в Ледовитом океане. – Ого! Вы там живете? -- Там служит мой муж. – Облязев сразу забыл о том, что он важная персона, забыл о своем мнимом превосходстве над этой женщиной. Рядом незаметно протекала жизнь, о которой он ничего не знал. Кто он такой в живом потоке жизни? Смотри и наблюдай...
Пришел человек из команды парохода, отпер ключами двери кают. Не успел Облязев поставить чемодан, как в каюту не вошли даже, а как-то с шумом и с грохотом вторглись, не переставая громко разговаривать, двое мужчин и одна женщина. Один мужчина был большой, рыхлый, другой среднего роста, худой и жилистый. Женщина с ними пышная, раскрасневшаяся. – Васька, еш твою шаш мать! -- было первое, что она произнесла при виде каюты с красным деревом и зеркалами. Они все что можно заставили чемоданами, сумками, свертками и кульками. И тотчас выставили на стол коньяк, виноград и дыню. Облязев глядел на нее распахнутыми глазами. Он и знать не знал, что женщины так вот могут выражаться. – Ни хера себе, куда тебя поселили! -- воскликнула она с искренним восторгом, разглядывая в зеркало свое распухшее красное лицо. – Давай с отъездом, еш твою шаш мать! -- И тут, заметив еще одно лицо, она обратила на Облязева взгляд своих маленьких свиных глаз. – Здравствуйте, молодой человек. Простите старую дуру, если я что не так сказала. Вы... что? -- Еду я в этой каюте. – Васька! -- закричала она. – Это твой попутчик. Не тяни резину, наливай!
Стали знакомиться, пить коньяк и закусывать дыней и виноградом. Все представлялись друг другу, и даже весьма назойливо, но Облязев запомнил только то, что его попутчика зовут Василием. Это был среднего роста жилистый мужик. Он пошел провожать с борта тех, которые его провожали, а Облязев сел на свою койку доедать кусок тедженской дыни .

В десять часов утра четвертого сентября 1968 года дизель-электроход Литва под звуки марша Прощание славянки отошел от пристани Красноярского речного вокзала и пошел по течению широкого Енисея к берегам Таймыра.
Вокзал, баржи, портальные краны медленно отходили назад, скрывались за изморосью, река оставалась наедине с тайгой, а дизель-электроход шел и шел, и у форштевня его, резавшего воду, постоянно зарождалась волна, и пена все скатывалась по склону разрезанной воды, но никак не могла скатиться.
По голой стали нижних палуб, по ковровым дорожкам в первом классе, скрадывающим шум шагов, пассажиры расходились в каюты.
Рассеянно прогуливаясь по шкафуту , Облязев столкнулся с высоким красавцем-офицером в красных петлицах и золотых погонах. Офицер пропустил его, он прошел, слегка поклонившись, и увидел того низкорослого коренастого человека, у которого, по его словам, стащили чемодан в Якутске со всеми деньгами и документами, башкира в черном берете и драном пиджачке, которому считал себя обязанным хоть чем-нибудь помочь лишь потому, что перемолвился с ним на вокзале несколькими словами и угостил его сигаретой. Тот стоял, опершись локтями об ограждение, и с грустью глядел на серую воду Енисея, а увидев Облязева сказал: есть хочется. – У меня остались сыр и хлеб. – Пойдем к тебе! -- Только тут подумал Облязев, что он ведь не один в каюте, но отказать было как-то неудобно. Они ступили на коврик каюты, и их окружило полированное красное дерево, начищенная латунь, мягкая мебель, зеркало во всю стену, из-за которого тесное пространство каюты казалось значительно больше, чем оно было на самом деле. Узкие глаза башкира жадно заблестели при виде такой роскоши.
У тебя коньяк, сказал он, увидев недопитую бутылку Василия на столике. Тут со всей ясностью понял Облязев, что Василию гость не понравится, да что делать, когда гость уже у них в каюте и тянет корявую руку к бутылке. Не трогай! Не мой, сказал Облязев и стал нарезать складным ножичком то, что было его: остатки батона и сыра. Они стали есть и запивать водой из графина.
И тут входит в каюту развеселый пьяненький Василий в цветной рубахе, расстегнутой на волосатой груди. Остановился в дверях и нахмурился. – А ты, своего рода, что здесь делаешь? -- Я тебя не знаю, и ты меня не знаешь, отвечал башкир. – Ты меня не знаешь, так и уходи к себе. – Что ты кричишь на меня? Я тебя в первый раз вижу.
Облязев увидел, что Василий очень недоволен, и во избежание ссоры поспешил увести башкира.
Это плохой человек, сказал маленький в коридоре. Злой, как собака.
И они пошли в трюм.
пламя плясало в веселой ярости

В трюме ехал третий класс. В трюме орал ребенок, небритые мужики пили водку и матерились, играя в карты. Дурачились юноши, а бабка, сидевшая подле мешков с картошкой, ворчала: ишь, окаянные! Не сидится. Но юноши хохотали, и один тащил другого со второй полки за ногу, обутую в дырявый носок.
Они пришли в пустое купе, башкир пнул скомканную газету, выдвинул ящик стола. В ящике лежали черствые корки, окурки и две луковицы.
В трюме ощутилось неявное, неуловимое, но тревожное. Облязев прислушался, потом спросил: ты здесь едешь? -- Еду, где свободное место.
В купе появились трое солдат, самый мордастый, выпивший, прохрипел: вот ты где!
Облязев недоумевал на обступивших его. В лице башкира появилось нечто от котенка, шипящего перед псом. Я тебя не знаю, и ты меня не знаешь. – Ах ты, сука! Удушу! -- корявые пальцы солдата потянулись к горлу башкира. От слов до дела оставалось все меньше сантиметров. Я тебя в первый раз вижу! -- завизжал башкир и ударил солдата по руке. Зачем ты такой злой, как собака? Солдат воспрянул в гневе и, не повиснув товарищи у него на обеих руках, привел бы, верно, свою угрозу в исполнение. Но товарищи потащили его прочь от греха подальше. Миша, успокойся. – Удушу! -- Попадешь под трибунал. – И хрен с ним! -- А лейтенант узнает?
Это вдруг подействовало отрезвляюще. Мордастый перестал дергаться, посмотрел то на одного, то на другого товарища, и они отпустили его. Он оправил на себе гимнастерку. Трибунал – это отвлеченное понятие, это еще бабушка надвое сказала, а лейтенант – нет, не отвлеченное понятие. Солдат замычал, страдая от невозможности расправиться с башкиром, и товарищи увели его прочь. Облязев с маленьким опять одни остались в отсеке.
Что это он? -- спросил Облязев. Я его не знаю и знать не хочу!
Башкир как-то суетливо заозирался по сторонам, Облязев тоже оглянулся, а когда вновь повернулся к маленькому, того уже не было в отсеке.
Облязев пошел прочь из трюма.
Он поднялся по трапу. Женщина в штанах укачивала дитя. У зеркала жужжала электробритва. Это брился старший лейтенант, уже успевший переодеться в трико. Солдат, собиравшийся душить башкира, то с одной, то с другой стороны подступал к лейтенанту, а тот, будто невзначай, будто желая лучше пробрить другую щеку, опять оборачивался к нему задом. У солдата, у солдата же взял три рубля! -- Кто взял? -- с мечтательным безразличием говорил офицер, продолжая бриться. – Гражданский! -- И что ты предлагаешь? -- Можно, я ему вломлю, лейтенант? -- Попробуй... – Ура! -- потер руки мордастый и просиял лицом. – А после я тебе вломлю. – Лицо мордастого потускнело, вытянулось, сделалось растерянным. Глядя на офицера, он почесал в затылке. – Думай, -- усмехнулся офицер и продолжал жужжать бритвой.
Облязев дал стоявшим невдалеке солдатам закурить и спросил их, что же происходит. Оказалось, что маленький обещал им принести бутылку, взял три рубля и пропал. Они его искали по всему пароходу, еле нашли. Думал, солдат пьяный, ничего не помнит.

Облязев пошел в свою каюту. Его попутчик Василий перебирал вещи в чемодане. Ты извини, сказал Василий, может, я поступил своего рода грубовато. Но этого, прошу, не води больше сюда. Он же без билета едет. Что за человек? -- У него украли чемодан в Якутске. Там были все его деньги и документы. Он ехал с заработков. – Уже наплел. Так бы он и ехал с заработков в драном пиджаке. Да и деньги в чемодан кладет только дурак своего рода, а этот хитрый жук. Он, наверное, из лагеря сбежал. Я его еще на вокзале заметил. Прошу тебя, не води его.
В душе Облязева зародилось сомнение, потому что его попутчик Василий внушал ему доверие.
Хорошо, сказал Облязев и спросил, заметив в руках Василия коробку, размалеванную с испанской пышностью и великолепием: что это у тебя? -- Сигары. Везу двоюродному брату.
Облязев лег спать.

Стемнело. Облязев пошел по шкафуту вдоль длинного ряда освещенных иллюминаторов в сторону бака . На берегу скучали редкие огоньки. По палубе совершали ежедневный, для здоровья, моцион два коротеньких и толстеньких, очень похожих друг на друга джентльмена, ехавших в каюте люкс с ванной. Движение очень полезно. Два солдата курили, опершись локтями о леера ограждения, и плевали в темневшую за бортом воду.
Облязев пошел в ресторан, и официант принес ему вилку, ложку и меню. Из магнитофона неслись звуки аргентинского танго. Публика ела. Солдаты пили пиво. Офицер в трико улыбался размалеванной девице и делал вид, будто знать не знает выпивавших с оглядкой на него новобранцев. Облязев отхлебывал с ложки обжигающе горячий и, как ему казалось, не слишком вкусный суп и попивал пиво какого-то особенно крепкого сорта, какой пробовал первый раз в жизни. Он бы предпочел привычное пиво, а в это будто подлили немного водки, и оно от этого было неприятно. Краснолицые насытившиеся мужчины глядели на женщин. Два соседа Облязева по столу хлопали друг друга по спинам и плечам и говорили третьему, сидевшему напротив: мы-то о-го-го! И тот, что помоложе, издалека, таинственно и многозначительно, показывал какое-то удостоверение в зеленой обложке, нетрезво хвастаясь и подмигивая: видишь? Запомни! Да, это все ехали не простые люди. Лесники, что ли, это были...
А Василий говорил в каюте: Енисей – дикая река. Я ходил штурманом по Волге, так там все время едешь мимо городов: люди, огни. А здесь одна тайга. – Но это же хорошо, возражал Облязев. – Природа сохраняется. – Для медведя хорошо, улыбался Василий.
Но Облязев со школы знал, что сохранение природы – это хорошо, что люди губят ее, а перенаселенность ведет к вырождению и гибели.

На следующее утро луч солнца прошел сквозь иллюминатор, преломился в бутылке с недопитым коньяком и уперся в просвечивающую зелень винограда. Облязев поднялся с дивана и стоял посреди каюты в красных трусах. Василий сопел, из него выходил хмель.
Облязев оделся и пошел любоваться на колдовство осенней дикости и мутную глубину воды, по поверхности которой плясали блики солнечных отражений. Корпус дизель-электрохода слабо вибрировал, где-то в машинном отделении гудели машины.
Северная публика собралась в салоне. Из кадушки торчала хилая пальма. Столики красного дерева были покрыты толстым стеклом, чтобы публика не прожгла их сигаретами по своей привычке гасить окурки прямо о поверхность стола, и теперь все так же гасили сигареты о столы без опаски, а столы продолжали сиять толстым стеклом.
Облязев сел играть в карты. Играли в коронную северную тысячу и одно. Он закурил сигару, настоящую гаванскую партагас , которой его угостил Василий, и лысоватый партнер по игре добродушно пошутил: такую можно курить целый день.
От сигары, положенной на край стола, к потолку потянулась тоненькая, дрожащая, как зачарованная змея, струйка благородного дыма. Облязев вдруг подумал: а хороша моя новая жизнь! Митьке еще год сидеть за партой, а я вот еду за полярный круг.
Время убивали великолепно. Первый класс просто изнывал от веселья за безобидной игрой. В стеклянные стены полукруглого салона внедрялась панорама могучей реки.
Облязев теперь пил соки в буфете: за жизнь-то, пока еще такую короткую, начитался и наслышался, что за полярным кругом можно зубов лишиться от цинги.
Трое парней у буфета попросили у него закурить, и он предложил им остаток сигары. Старший, Шурик, был похож на одного школьного приятеля Облязева. Маленький, веснушчатый, затянулся крепким дымом, закашлялся и получил от Шурика подзатыльник, после чего сигару у него отобрали и пустили по кругу. Все засмеялись. Завязалось знакомство, быстрое, как обычно в дороге бывает.
Будешь в Талнахе, говорил Шурик, заходи. Я тебя познакомлю с ребятами. Девок там сколько хочешь, драться мы ходим в клуб. --
Шурик, сказал веснушчатый, а лесорубы опять к Лидке лезли. – Ну и дураки. Ее брат – король Дудинки.
пламя корчилось задыхаясь без жертвы языки отрывались от него мучались и гибли
Из трюма послышался крик. Лидка, сказал веснушчатый. -- Пошли, сказал Шурик. Облязев побежал за ними.
Бабка у заплатанных мешков и другие пассажиры с тревогой прислушивались к звукам, доносившимся из дальнего угла трюма.
Парни забежали в самое последнее купе.
Женщина в штанах откинулась на полке и смотрела глазами затравленной волчицы на толстого, раскрасневшегося лесоруба. Замотанный ребенок спал на другой полке. Облязев запомнил рыжее славянское лицо одного из вербованных.
Что такое, спросил Шурик. -- Катись отсюда, отвечал толстый, и лоб его покрылся капельками испарины. Шурик ударил толстого в челюсть, тот не удержал равновесия, свалился на пол, и тотчас попытался подняться, сел между полок, хлопая глазами. Славянин сощурился и вытащил нож. Тут Облязев, неожиданно для самого себя, сильно пнул его по руке. Нож отлетел. Веснушчатый быстро схватил его. Пацаны стояли против лесорубов, и нож теперь был у них.
Кровью запахло дело.
Но уже гремели сапоги, солдаты бежали, наматывая на руки ремни, размахивая начищенными бляхами. Все трое лесорубов сбились в угол, как затравленные звери. Теперь на лицах у них не было наглости, только страх. Неизвестно, что бы тут могло завариться, если бы не подошел лейтенант. Две секунды, сказал он. Разошлись, можете считать, что я ничего не успел заметить. Третья секунда – уже успел. С тяжелым вздохом солдаты ушли прочь. А про вас, сказал лейтенант вербованным, я, надеюсь, больше не услышу. Если это будет не так, обижайтесь только на себя. Есть вопросы?
Вопросов не было. Лейтенант взял нож у веснушчатого. Нож-то отдайте, угрюмо сказал славянин. – По прибытии на место. – А хлеб чем резать? -- Ты все равно не умеешь им пользоваться, насмешливо сказал офицер и пошел вон.
Парни тоже пошли прочь.
А здорово ты, сказал веснушчатый. Ка-ак ему врезал по руке!
Облязев опять ушел в салон, где протекала совсем другая жизнь. Дама в ожерелье тасовала колоду. Садись играть, предложил лысенький. Пожалуй, согласился Облязев, остывая от впечатлений стычки с лесорубами. Конечно, рассудил лысенький. А чем же еще заниматься на этом пароходе?

В Енисейске было ясно. На трап падали тени, затем вступали их хозяева. Солнце излучало прохладу с темного прозрачного неба на этот бедный и страстный пир Севера, на эти топорные столы причалов, заваленные солеными огурцами и грязной картошкой.
Василий встретил старого знакомого и привел его в каюту. Звали его Николай. Он говорил: Вася, мне даже неудобно... У меня же отец, мать интеллигентные люди, а ты идешь душа нараспашку: Колька, ...твою мать! -- Извини, извини, пьяненько улыбался Василий. Я вижу, ты с какой-то старушкой, с мешками, ты же никогда с мешками не ездил... Я же не знал, что это твоя мать... Я же обрадовался своего рода!
Пришел приятель Николая пьяный повар Марк и сказал, увидев сигары: это немецкие папиросы. Василий в изумлении уставился на него. Мы курили такие в Бранденбурге, продолжал Марк. Ох, и дали сволочам на антрекоты! Ромштекс по-гамбургски! Дай мне немецкую. – Гаванскую, поправил было Облязев, но пьяный повар, похоже, его не слышал. Он раскурил протянутую ему сигару и закашлялся. Длинные седые волосы падали на его худое лицо. Он отдал сигару Облязеву, худыми пальцами вцепился себе в грудь, словно пытаясь вырвать из нее душивший кашель. Потом потряс кулаком: ох, и дали сволочам!
отблески света давно потухших звезд полыхали на выбеленных стенах
После ухода Марка из каюты Николай сказал: с ума сойти, а ведь он всю войну прошел на фронте...

Полярный круг был все ближе. Казалось, просто испортилась погода, но на самом деле приближался манящий Таймыр, и от дыхания льдов запотело небо.
Увлеченный все новыми впечатлениями жизни, Облязев, казалось, уже забыл о существовании башкира. Он услышал о нем от парней из Талнаха и сначала не понял, о ком идет речь. А интересный тот маленький, в беретке, захлебывался от воспоминаний веснушчатый. Как обезьяна! -- Ему повезло, что успел убежать, сказал Шурик. Матросы обещали свернуть ему шею.
В другой раз Николай заговорил о нем, придя к Василию. У нас в трюме воришка объявился. Говорят, даже у матросов утащил десятку. – Они же убьют его. Кто это? -- Ты наверняка его видел. В берете, в драном пиджачке, когда говорит, размахивает руками. – А! -- засмеялся Василий. – Это ж обезьянка своего рода, Вовин друг. Вова сюда его привел в первый же день.
Облязев смущенно опустил взгляд.
Да разве можно такого человека водить к себе в каюту? -- с непритворным ужасом в голосе обратился к Облязеву Николай. Зачем ты с таким человеком водишься? От таких надо держаться подальше. – Ничего, примиряюще улыбнулся Василий. Вова еще молодой, исправится.
У селений дизель-электроход останавливался, к берегу шла шлюпка. В шлюпке сидели, съежившись от холодного ветра, лесорубы. Из телогрейки на длинной шее торчала гусиная голова славянина. Матрос у подвесного мотора правил к берегу. Берег простирался и серел, на нем раскорячились избы, составленные из бревен в два обхвата. Три-четыре бревна – и стена до крыши.
огонь порождал копоть задыхался в ней и отталкивал ее
Однажды Облязев освежился в буфете стаканом сока и вышел и почувствовал, что собравшиеся люди ждут чего-то. Парни, старухи, мужчины с залысинами переглядывались, колыхались, невнятно гудели и стихали, словно в цирке. Облязев недоумевал и ждал, и взглядами спрашивал третьих римлян, но они не замечали его. И тут он увидел, как появился бич, побежал по трапу, а матрос нагнал его, ухватил за руку и засмеялся, и загудела толпа. Башкир, видно, с перепугу, ударил матроса по скуле, матрос улыбнулся бешеной улыбкой, и желтые пятна пошли по его лицу. Он потянул волосатой татуированной лапой за драный пиджак и стащил маленького вниз с трапа, на который тот было кинулся взбираться. Бич засвистел или запищал как зверек, перепуганный и затравленный. Его уволокли в кубрик, как он ни брыкался, закрыли дверь за собой. Неизвестно, что его вообще спасло, однако минуты три спустя он все-таки живым вышел из кубрика, только скула его заметно багровела.
Дизель-электроход шел. Деревни по берегам становились меньше и попадались реже, бревна изб разрослись до крепостного могущества и мшели, в киосках появился спирт питьевой. До ближайшего цивилизованного места на Севере было еще далеко.
В ресторане шипели искры в стекле, звенели ложки, воздух сотрясался от музыки, красные лица торжествовали, поглощая тепло и пищу там, где их было слишком много.
Облязев вышел на палубу к иглам ветра, к прыщеватой невероятной луне и ее лунной дороге и трезвел, наслаждаясь ночью и холодом. Недалеко тосковал огонек сигареты. Облязев вгляделся и почувствовал холодок узнавания, немного смутился. Бич курил, и в его узких глазах в темноте блестели отражения луны. А, это ты, земляк. – Как жизнь? -- Какая жизнь... Люди злые, как собаки.

Серый день распластался над землей, которую до края затопила тайга. Дизель-электроход стал у селения. Публика вышла на шкафут, теснилась у лееров как на балконе. Вышел и Облязев. На далеком берегу лежала длинная перевернутая лодка, у маленького дымного костра сидели северяне в брезентах. Рядом с ними стояла у воды женщина с чемоданчиком, ожидая шлюпки с дизель-электрохода. Ветер трепал ее красноватый плащ.
Спустили шлюпку на воду. Матросы спрыгнули в нее и сели. Неуклюже слезла старуха. Ей подали ее заплатанные мешки с картошкой, с клубеньками, впитавшими жар звезды за сто пятьдесят миллионов километров.
И матросы потащили к шлюпке башкира. Он сопротивлялся, свирепо и беспомощно. Он сидел в шлюпке как зверек, оторванный от Африки на потеху чуждым и любознательным существам из неведомой страны умерших . Увозит его шлюпка на неведомый берег, высаживают его с пассажирского судна за неприличное поведение – без денег, без документов. Кто он? Откуда? Как сможет здесь выжить, где не у кого выманить обманом трояк или десятку...
Вот он уже размахивает руками на диком берегу, а люди у костра повернули к нему головы. Матросы выгрузили мешки старухи на берег и ей помогли выйти из шлюпки, в которую садилась женщина с чемоданчиком. А бич по своей привычке эмоционально жестикулировал, объясняя, видимо, жителям тайги и реки, как стащили у него в Якутске чемодан. Вот ему протянули сигарету. Он затянулся, и с палубы дизель-электрохода было видно облачко табачного дыма. Шлюпка вернулась, женщина и матросы поднялись на борт.
Взревели машины, и дизель-электроход пошел дальше, и уже скрылся из виду тот клочок земли, на который высадили бича. А мы оторвемся от палубы и воспарим мысленно под тучи, откуда не видно уже людей, и увидим, как могуче и непреклонно идет речное судно навстречу вечному дыханию громоподобного в безмолвии льда.

Москва, 1973.

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru