--------------------------------------------------------------------------
Александр Николаевич Романов - Солдат всегда здоров
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru


Солдат всегда здоров
Как-то ранней осенью мы были на рыбалке с Жорой Лариным и с его внучкой Еликонидой. Утро было тёплым. По болоту тянуло туманом. Всё начиналось хорошо. Вдруг заморосило. Мы залезли в палатку переждать мелкий дождь. Мокнуть под ним не хотелось. Думали, поморосит и перестанет. Но дождь как-то, напротив, делался увереннее. И ближнюю рощу стало хуже видно сквозь него. Жора достал из заплечного мешка початую бутылку, мне предложил, для приличия, зная, что я не употребляю, и хорошо из неё глотнул. Потом заткнул бутылку, убрал в мешок, завалился и тут же захрапел. Еликонида покосилась на него, посмотрела на меня, и молча обменённый взор ему был общий приговор . После этого она, положив подбородок на колени и обхватив их руками, стала смотреть сквозь приоткрытый вход в палатку на дождь. Я тоже глядел и слушал, как шуршит по брезенту. Еликонида сказала: 
– Расскажи что-нибудь. 
– Сказок не знаю. 
– Расскажи про военную школу. 
– С чего вдруг? 
– Ты же часто о ней упоминал. 
– Ладно. 
Наша школа располагалась в казармах дивизии СС. Казармы были построены с душой. Немцы любили своих служивых. Ей-богу, молодцы! Жаль, что были смертельными врагами. Строили добротно. Кирпичи положены с отводкой. Одно слово: немецкая работа. У себя на родине я видел с худшей, чем у нашей казармы, кладкой претендующие на что-то особняки. 
Иногда мы находили следы пребывания прежних хозяев. Нашли склад тушёнки. Но увы! Все банки проржавели, чуть-чуть, но есть уже нельзя. В эсэсовскую ржавую каску бросали окурки. Не было уважения к историческим предметам. 
– Теперь бы кто-нибудь денег дал за такую каску, – меланхолически заметила Еликонида. 
– И не так мало, – согласился я. 
В помещениях казармы голландские печи. И туалет был. Наш ротный командир майор Цыганков, совершив обязательные утренние обряды и раздав указания, засучивал рукава и собственноручно наводил в туалете порядок. Потом закрывал на ключ, клал себе в карман, и все ходили в дощатый побелённый туалет нашей национальной архитектуры, расположенный метрах в пятидесяти от казармы. 
– Почему так? 
- Это у него было из разряда мир твоих увлечений.
У нашего ротного были и другие особенности и увлечения. Хотя школа у нас авиационная, мы делились на учебные роты, поэтому говорю: ротный. 
Две роты были вооружены автоматами Калашникова, в то время ещё секретными, а две роты – карабинами СКС. Что ещё можно сказать о школе? Боевая учёба день за днём. 
– Как у нас в школе? 
– Да, в сущности, и как у вас тоже... Сидели за партами и писали. 
«Автомат предназначен для поражения живой силы противника», писали мы в тетрадках, в которых «прошнуровано, пронумеровано и скреплено печатью 48 листов». И становилось жутковато: ведь кто-то где-то пишет так же конспект, и для него мы, со всеми мечтами и надеждами, что в нас есть, тоже только – живая сила противника. И ничего больше. 
– Я думала, в армии бегают и стреляют. 
– Не без этого. 
С подъёма бежали по каштановой аллее. Она опоясывала все казармы и плац. Один круг по аллее – приблизительно километр. В самые первые дни мы одолевали его с трудом. Потом втянулись и запросто бегали три. В конце концов, бежали, даже не просыпаясь. На третьем круге доходило, что подъём был, и мы давно бежим. 
Погода в начале лета стояла великолепная. Перед восходом солнца над равнинами Латвии в воздухе стоял лёгкий туманец, этакая влажная дымка, от которой воздух был свежим. И когда делали зарядку, на дальнем конце поля всплывал багряный диск солнца. 
Дымка таяла. Размахивая со всеми вместе руками и ногами, приседая и вдыхая свежий воздух, я думал, как же это прежде не замечал такой благодати? На гражданке восемь часов кажется ранним утром. А в армии я узнал, что в это время солнце уже высоко, и вся прелесть давно прошла. Самое чудное время перед восходом солнца и на восходе. 
Потом начиналась строевая: выше ногу, твёрже шаг! В первые дни мы набили такие мозоли, что ступать больно, не только печатать шаг. А сержант орёт. И мы звереем. Готовимся к смотру. Печатаем шаг и поём песню. У каждого взвода своя. Мы шагали под Высоцкого: солдат всегда здоров, солдат на всё готов. Наш замкомвзвода младший сержант Шурка Игуменов был большой его поклонник. Настал день смотра, и мы прошли по плацу, горланя: 
По выжженной равнине
за метром метр
идут по Украине
солдаты группы центр! 
Комбат, приставив ладонь к виску, сиял. На разборе он особенно похвалил наш взвод, сказав, что, наконец, слышит новую песню. А то всё Катюша да путь. 
– Какой путь? 
– Путь далёк у нас с тобою, веселей, солдат, гляди. Вьётся, вьётся знамя полковое, командиры впереди... Не знаешь? 
– Откуда? 
Наш замкомвзвода сиял от похвалы комбата. 
Лето разгоралось, и мы втягивались в службу с её жёстким распорядком. Появились друзья и враги. Может быть, громко сказано – враги. Но с одними общались охотно, а над другими учиняли шутки и насмешки. Мы сдружились с Ванькой Гамбургом. А шутили над Шуркой Дудовым. Ванька говорил: деревня! Шурка хмуро возражал: какая тебе деревня? Село! Это приводило нас в восторг. Мы хохотали, а Дудов из себя выходил. Однажды схватил табуретку и, замахнувшись, бросился на Ваньку. Силён был Шурка, да неуклюж, табуретку сломал, а Ванька ловок, увернулся. 
Ещё был у нас курсант Прокопьев, который выданную ему тетрадь исписал за две недели. Мы были удивлены и, когда вслед за командиром заглянули в его тетрадь, увидели, что буквы он пишет как в первом классе, каждую на две клетки, к тому же очень широко, так что на странице у него помещается несколько слов. Единицей у него служила вертикальная палка, а то, что нам казалось единицей, было семёркой. Ему говорил Ванька: татарин Прокоп! На что Прокопьев добродушно возражал: я мариец! 
Командира отделения ефрейтора Никитина мы прозвали: ефрейтор Свинина. И за маленькие прищуренные глазки, и за то, что его обмундирование и воротничок никогда не блистали чистотой. После отбоя мы с Ванькой с выражением читали вслух басню Свинья под дубом. Это был у нас какое-то время ежедневный ритуал. Когда созрели жёлуди, перед Никитиным в обед поставили мисочку желудей. И все молча на него глядят, а он вертит башкой, озирается в недоумении. 
Был у нас и ефрейтор, которого прозвали... да, впрочем, какая разница, как его прозвали. Не в этом же дело. Ему готовили кое-что похуже тарелочки желудей. Но он вовремя учуял и слёг в санчасть, пока обстановка не разрядилась. 
– А что ему готовили? 
– Так, – сказал я. Понял, что сказал лишнего. – Это уже несколько позже. К осени, к окончанию школы. Мы же с тобой говорили о середине лета. 
Однажды роту выстроили, и Иван Иваныч объявил, что нас отправляют в ответственную командировку. Всем научиться шинели сворачивать в скатки – и в путь. Как всегда, куда двигаемся и зачем – никто ничего не знал. Приехали в Лиепаю и пошли походной колонной по горбатой булыжной мостовой. 
– Почему горбатой? 
– У них в их немецкой культуре дорога не плоская, а выпуклая в середине, чтобы вода стекала на обочины. 
Народ собрался глядеть, как мы проходим повзводно, со скатками шинелей через плечо, с флягами на боку. Мы последний год ходили в той самой форме, в которой наша армия выиграла Великую Отечественную войну. Шли походным шагом, и наши колонны, видимо, производили впечатление на местное население. Времена были неспокойные. Только за год перед этим войска Варшавского договора оккупировали Чехословакию. Весной того года, когда нас призывали, шли бои на китайской границе. У каждого поколения должна быть своя война. Эти слова Гитлера политработники повторяли постоянно. Хотя как бы иронически, с оттенком осуждения, мысль-то никуда не девалась. Когда отец закончил школу, началась война с Германией – после выпускного вечера, который у них состоялся 21 июня. Я был уверен, что когда закончу школу, начнётся наша война. Мы шли по булыжной мостовой, а местные жители глядели на нас угрюмо, и мы слышали, как между собой говорят: десантники. 
Потом кто-то крикнул издалека: оккупанты! Шпана местная. Какой-то шкет даже камень бросил в нашу сторону. Не добросил. Здоровенный широколицый капитан Ширко, шагая сбоку в синих офицерских галифе, сказал тихонько, не поворачивая головы: не поддавайтесь на провокации. А мы и не обращали внимания, как на мух. Нас занимало другое: дома с островерхими черепичными крышами, кирха с крестом без косой нижней перекладины. 
– Дудов, перекрестись! – сказал Ванька. 
Всем понравилась эта идея. Стали подначивать Дудова, будто он и впрямь был боговерующий – в то время это слово имело насмешливый оттенок. Мимо церкви идём! 
– Отстаньте, – огрызался Дудов. 
А Ванька, кивая на Прокопа, говорил: 
– Азиаты в Европе. 
Мы прошли Лиепаю и двинулись дальше среди кустов и перелесков. Запарились идти. У молодых дыхание короткое. Это старый может идти без остановки целый день. 
– Ага, – сказала Еликонида и покосилась на деда. – Смотря какой старый. 
– Если бы дедушка не пил, – сказал я. 
– Он бы был бабушкой, – сказала она. 
Вот те на! 
На привале молодые резвятся, а старый сидит как пень. Мы ещё после привала шли очень долго, как нам показалось. И только к поздним летним сумеркам пришли на место. Там были сосны, белый песок, и рядом какое-то болото. 
Тут, наконец, мы узнали, что прибыли на киносъёмку. Наша задача была изобразить войска времён гражданской войны. Мы были белыми. Нам выдали обмундирование, в сущности, такое же, как у нас, только старое, застиранное, местами заплатанное. На голову – не пилотка, а фуражка с трёхцветной овальной кокардой. На ноги – ботинки и обмотки. 
– Что это? 
– Длинные такие бинты, которые надо было обмотать вокруг ноги. 
– Зачем? 
– А кто его знает? По форме полагалось. 
С этими обмотками было смеху. Сев на землю, мы наматывали их, стараясь намотать туже, плотнее, а потом не могли встать, когда напрягались икроножные мышцы. Наматывали на ногу с расслабленными мышцами, а вставали – мышцы напрягались. Оказывалось, что ходить так невозможно. Приходилось перематывать. В конце концов, приспособились. При этом обсуждали, как в такой обуви можно было бежать по тревоге. В сорок пять секунд не уложишься. Пока намотаем обмотки – всех перебьют. Но ведь как-то же в этом воевали? 
Нам выдали винтовки Мосина образца 1891 года. Они были густо смазаны солидолом. Такое впечатление, что эти винтовки до сих пор были на вооружении и хранились где-то на складе до подходящего случая. Произвёл впечатление четырёхгранный штык: всадят в тебя такой – мало не покажется. Винтовка со штыком чуть ли не с человека длиной. Опять мы удивлялись: как можно было с этим воевать? Наш автомат куда удобнее. 
Тряпки, которые выдали для того, чтобы стирать масло с винтовок, мы использовали также на воротнички. 
В первый день мы уже чувствовали себя так, будто всю жизнь, или по крайней мере всю службу, жили в лесу в палатках и питались из полевой кухни на колёсах. Вечером с трудом удерживались от смеха на построении. Стоим в киношных лохмотьях, а перед строем прохаживается капитан Ширко и говорит обыкновенные слова, какие говорят после поверки: кто как себя вёл, кому на что обратить внимание. Он серьёзен, и от этого только сильнее разбирает смех. Ширко хмурится, не может понять, в чём дело. Забыл, что он в чёрном мундире с черепом и костями на рукаве и на фуражке!
Наконец, отбой. И только мы разлеглись в палатках и стали засыпать: 
– Подъём! Тревога! 

Шутка, что ли? По интонациям в голосе замкомвзвода поняли, что в самом деле что-то произошло. Стали спрашивать, какое обмундирование надевать: своё или киношное? Киношное, а сапоги свои, чтобы не возиться с обмотками. И вот, все в строю. Задача: горит торфяное болото, надо сбить пламя, чтобы пожар не распространился и не ушёл вглубь. 
– Осторожно, – говорит капитан Ширко, – на торфяниках бывают подземные очаги, провалишься в такую яму и сгоришь. 
Он говорит серьёзно, а на рукаве у него череп и кости. И нам смешно, несмотря на перспективу сгореть в торфяной яме. 
Вперёд! 
Схватив сырые ветки, мы кинулись на горящее болото. В дыму было видно не далее, чем на два метра. Мы, конечно, не хотели проваливаться в огненную яму, но тут уж кому как повезёт. Чтобы точно не провалиться, надо не соваться в горящее болото. Лучше всего к нему вовсе не подходить. А у солдата приказ, ему всегда приходится полагаться на судьбу. Нас ведь затем и подняли по тревоге, чтобы потушить болото. Мы носились в дыму с некоторым даже, помнится, восторгом и перемазались в саже. Нос к носу столкнулись с матросами. Они вдруг вынырнули из клубов дыма в синих мешковатых робах, размахивая, как и мы, сырыми ветками и сбивая пламя с сухих кочек. Уже наших не видно, тут матрос, там матрос. Наконец, кричат: отбой! 
Становись! Сделали поверку. Все живы. Слава Богу! Вздох облегчения у командиров и начальников. А нам только смешно. Не мы же отвечаем! 
– А какая разница, кто отвечает? 
– Как это, какая? 
– Вы же сгорите! 
– Ну и что? Сгорим мы, а отвечаем не мы. 

На эту тему у нас уже был эпизод перед киносъёмками. На территории части кроме эсэсовских казарм стоял ещё старый дом остзейского помещика. Он обветшал и пришёл в негодность. Решили его разобрать. Начали с крыши. Наш взвод с воодушевлением полез наверх. Ломать – не строить! Мы стали сбрасывать черепицу, доски и разные балки. И когда снизу закричали строиться на обед, мы вдруг обнаружили, что в горячке и в запарке сдуру разломали пути отхода. Можно было пройти только по одной балке на большой высоте, а мы ведь не верхолазы и не канатоходцы. 
– Пропадём, – нерешительно предположил кто-то. 
И вдруг Войталюк закричал вибрирующим козлиным тенорком: 
– Не мы же отвечаем! 
И все расхохотались. В самом деле, в чём затруднение? Ну, переломаем кости, даже кто и погибнет – не мы отвечаем! Ура! Прошли по балке, а кто не мог идти – сидя верхом перебрался, переставляя руки. 
Так и теперь: не мы отвечаем! У всех перемазаны сажей рожи и обмундирование. Киношное! Не нам стирать. 
Утром всё как обычно: подъём, бег, зарядка. Строевая подготовка на белом, как соль, песке среди маленьких кривых сосен. И нам уже не смешно, а кажется совершенно естественным, что офицеры в чёрных мундирах с черепами и костями. 
Мы взяли винтовки и пошли на бронепоезд. 
– Видела бы мать, – сказал Ванька, – что мы попали на гражданскую войну. 
Залезли на платформу, сели вдоль бортов, винтовки перед собой штыками в небо. И бронепоезд пошёл вперёд. Приехали на какое-то поле с холмами и перелесками. Вышли, топчемся на траве. Замкомвзвода пошёл узнать, что дальше. Вернулся, говорит: ждите. Разойдись! Разошлись и расселись, разлеглись на траве под припекающим солнцем. Сняли гимнастёрки, стали загорать. До обеда загорали, потом сели в бронепоезд и поехали обедать. Если киносьёмка такова – чего не сниматься? Наши командиры довольны менее. Безделье разлагает. Человек всё время должен быть чем-то занят. 
После обеда, оттдохнув немного, мы отправились купаться на Балтийское море. У меня было такое представление, что на берег моря выйти так же просто, как и на берег вот этого озера. Отчасти в таком представлении были виноваты романы Жюля Верна, читанные в детстве. У него в романах путешественники могли на частной яхте подойти к берегу любой страны и высадиться на него, не встречая ни кораблей береговой охраны, ни пограничников. Их будто не существовало вовсе. Я думал, что и берега СССР такие же. 
Нас к берегу повёл капитан пограничник. Он вёл через лес кривыми тропинками и потом рассказал, что мы прошли несколько рядов проволоки, и за нами непрерывно следили несколько постов. 
– А мы ничего не заметили, – сказал Ванька с удивлением. 
На это капитан в зелёной фуражке отвечал, что если бы мы заметили, то это бы означало, что его ребята плохо несут службу. А они стараются. 
И вот мы вышли на отлогий песчаный берег Балтийского моря. 
Я видел море впервые в жизни. Никогда не видел до горизонта одну воду, чтобы дальше – ни гор, ничего. 
День был на редкость жаркий. Солнце сильно пекло. И мы не чаяли, когда же доберёмся до воды. А за несколько метров до неё сделалось холодно. С моря тянул ветер, равномерный, несильный, от которого стало зябко. Море было синим, и волны с барашками, а небо голубым с едва заметными облачками. Опять мы построились, опять нам дали указания, как правильно купаться и чего опасаться. Разойдись! 
Мы разделись и кинулись в воду. То есть, хотели кинуться, а на самом деле просто побежали вперёд. Кидаться-то не с чего, берег был безнадёжно плоским. И скоро медленная длинная волна дошла до нас, сбила с ног и смешала со взбаламученным песком. Кипящая пеной вода волны ошпарила холодом, показалась ледяной. Волна широко растеклась по песку. Издалека надвигалась следующая. 
Мы с Ванькой дальше всех ушли в море, метров на пятьдесят, но нам, без волны, даже по пояс не было. Где же тут купаться, где же плавать? Так, охладились чуть-чуть – и назад. 
Шурка Дудов сидел на песке и с тоской глядел вдаль. Мы спросили, что не плавает. Он сказал, что не умеет плавать. Мы с Ванькой переглянулись в недоумении, не в силах уразуметь, как это наш сверстник не умеет плавать? Но такая задумчивая тоска была у Шурки в глазах, что даже Ванька не стал подкалывать. А мне, спустя несколько десятилетий, понятнее состояние деревенского парня, попадающего на службу. Ему труднее всего переносить праздность. Мы выросли в городе. Для нас праздность была нормальным состоянием. У нас был навык –себя занять, когда делать нечего. А для деревенского это мука – проводить время в ничегонеделании. В ожидании каких-то команд. Особенно если представишь себе, сколько дел осталось дома. Там всегда есть, что делать. А ты сиди на берегу моря и гляди вдаль, да ещё когда другие купаются, а ты плавать не умеешь. 
Мы стали ходить по берегу моря и искать янтарь. Все слышали, что на берегах Балтийского моря находят янтарь. Дзинтарс. У них даже имя есть: Дзинтра. Но мы находили только обточенную волнами гальку. Порядком озябли около моря и рады были, когда пошли прочь. И надо же: только отошли на несколько метров – опять жарко. Нестерпимо пекло, будто и не охлаждались в балтийских волнах. 
После обеда мы опять поехали на бронепоезде на местность, где должна была проходить киносъёмка. Посередине поле, по краям холмы с кустами. Мы встали цепью и пошли вперёд с винтовками наперевес. Потом залегли. Потом снова пошли. Побежали. Кругом стали рваться взрывпакеты. Мы с криками ура ринулись на другой конец поля. И тут орут в мегафон: стоп! стоп! стоп! Невоенная команда вызвала в наших рядах замешательство. Мы остановились посреди поля с винтовками в руках и стали вертеть головами во все стороны. Машинально, как дети няньку, искали своего командира, который приказал бы ясными и чёткими военными командами, что делать. Тот и сам не мог понять бестолковых гражданских команд. Сам не знал, что делать. 
Наконец, крикнул: в колонну по четыре становись! Мигом построились и пошли на исходную позицию. Там мы получили по четыре холостых патрона. 
– Как крикнут мотор – стреляйте. 
Крикнули мотор, и мы принялись лёжа палить из винтовок. Тут же обнаружилось, что у некоторых затворы винтовок заело от попавшего в них белого прибалтийского песка. Они стрелять уже не могли. Надо было чистить оружие. И опять мысль: ладно, мы дурака валяем, а если в бою? Наш автомат надёжнее. 
– Ура! 
Опять бежим в атаку, штыки наперевес, и кругом рвутся взрывпакеты. И опять: стоп! стоп! стоп! Вскоре нам повторы надоели. Некоторые сообразили, что ведь в бою могут убить. Бежали, и когда взрыв поблизости швырял к небу куски земли, падали, скатку под голову, и отдыхали, пока остальные не убегут до конца поля и не вернутся назад. 
– Стоп! – опять кричат в мегафон. – Перерыв пятнадцать минут. 
Мы смотрим на своего замкомвзвода. Тот опять не знает, что делать. И делает то же, что всегда, когда не знает – командует: становись! Несколько секунд – и взвод в строю. Замкомвзвода с важным видом даёт указания: сейчас отдыхаем пятнадцать минут. Вопросы? Мы: загорать можно? Секунду он хмуро думает, машет рукой: загорайте! Только не разуваться. Разойдись! 
Разбредаемся, разваливаемся на траве, на песке, жуём травинки, глядим на облачка, обсуждаем достоинства и недостатки длинных винтовок Мосина образца 1891 года и всякие подробности пехотных учений, которыми обернулась киносъёмка для нас, авиаторов. Некоторые заснули, потому что солдат всегда хочет спать. Иногда спит даже стоя. 
У киношников, видимо, понятие о времени отличается от понятия обычных зрителей. Их пятнадцать минут тянулись не менее двух с половиной часов. Когда в динамик снова стали резко дуть, будто он был трубой, которую надо прежде хорошенько продуть, а потом уже в неё говорить, мы подумали, что сейчас снова побежим в атаку. Но объявили, что на сегодня съёмка закончена. Мы оделись, построились и пошли на бронепоезд, чтобы ехать на ужин. И потом мы уже не удивлялись обычаю киношников объявлять перерыв на пятнадцать минут, два часа ничего не делать, а через два часа снова объявлять перерыв на пятнадцать минут, который будет тянуться ещё три часа. И ничего не делать весь день в состоянии ожидания. 
Мы бегали ещё в атаку. Повезло Дудову: наступил на взрывпакет. По нему шарахнуло землёй и сажей, и он вышел из этой атаки, осыпаемый насмешками товарищей, злой. Он проклинал такое праздное занятие. Деревенский парень привык, что всё для чего-то. Всякое действие осмыслено. Он может косить траву и таскать воду, вставая гораздо раньше, чем наш подъём в шесть часов. Но сено и вода нужны, чтобы кормить и поить скотину. А скотину надо кормить и поить для того, чтобы... и т. д. Он и войну бы понял, если бы всерьёз идти на врага и подорваться на настоящей мине. Но тратить время на какой-то балаган!.. 
От киношного безделья мы разболтались. Когда ехали на бронепоезде со съёмок, держа винтовки вертикально перед собой, кто-нибудь нет-нет, да и выстрелит в небо холостым. Все сидят неподвижно, у всех рожи непроницаемые, не поймёшь, кто выстрелил. Порох бездымный, так что и на взгляд не определишь. Сначала командир кидался на звук выстрела, чтобы с поличным схватить негодяя, но потом плюнул на нас, сказал, что мы идиоты, и стоял на платформе неподвижно и смотрел вперёд. 
– А настоящего артиста вы видели? – спросила Еликонида. 
– О! Не просто настоящего! А очень даже знаменитого. Он в то время был на такой вершине актёрской славы, какая только может быть. 
– Расскажи. 
– Любшина слышала? 
Она посмотрела с таким откровенным недоумением, что невольно пришло в голову: так проходит слава мира. На тот момент более знаменитого артиста не было. А ведь с того момента прошло-то... В моём сознании, конечно, всё будто вчера. Но если и объективно – всего-то несколько десятилетий. Иной человек, наверное, физически ещё жив, но как артист, как поэт давно всеми забыт. Какая там вечность! Часть времени одной жизни эта зыбкая мирская известность. За неё многие готовы продать душу. 
А известность нашего была фантастическая. Примерно за год до того, как нас призвали в армию, вышел на экраны страны фильм «Щит и меч». Успех, который он имел, теперь и сравнить не с чем. Теперь только слова говорят, будто фильм такого-то имеет успех. Иногда он сам и говорит, заплатив за время в эфире. Можно понять по-человечески: себя не похвалишь – никто не похвалит. Такие слова по большей части реклама, а не констатация факта. Фильм года! Через неделю уже твердят про новый фильм года, а про тот как-то незаметно забыли, давно же было, целых семь дней. Как в два слова определить рекламу? Врут за деньги. А тогда перед кинотеатром давились, не могли достать билет. Люди фильмами жили и обсуждали их как события жизни, а не как умение использовать спецэффекты. Кто видел настоящий успех, тот свидетель, что нынешний, рисуемый рекламой и тот, настоящий – несоизмеримы. Сейчас каждый день по телевизору – «у нас в гостях звезда». И представляют мало кому известного человека, снявшегося притом в фильме, которого никто не видел, вечером ещё только будет премьера. Впрочем, звёзды всякие бывают, и это надо признать. Навигационные можно пересчитать по пальцам. А звёзды Млечного Пути сливаются в сплошную светящуюся массу. Отдельную звезду не различить без телескопа. Наверное, нынешнее телевидение – такой телескоп. 
В фильме «Щит и меч» Любшин играл главную роль. Можно себе представить, чем для молодых солдат была встреча с ним. Небожитель сошёл на землю и сел на холме. И мы вокруг него расселись. Всю жизнь можно было хвастаться, что говорили со знаменитым артистом, и ведь настолько бы не соврали! 
– И себя в кино видел? – сказала Еликонида.
– Видел. 
– Повезло...
– Вот уж повезло! 
После дембеля я пошёл в кино посмотреть, в чём же мы снимались. Оказалось, довольно невзрачный фильм на тему гражданской войны. Бронепоезд, на котором мы ездили несколько дней, показывали, в общей сложности, минуту, две. Атаки, в которых мы запарились бегать туда-сюда среди рвущихся взрывпакетов, на экране заняли несколько секунд. Разглядеть себя в этом месиве не было никакой возможности. 
Какова же мораль сей басни? Пожалуй, можно извлечь кое-какой урок. Сотни людей несколько дней проделывали множество разных дел, чтобы на экране в дыму какие-то неясные фигуры метались несколько секунд. При титанических затратах – такой жалкий результат! 
Этот вывод можно было бы сделать, исходя из предпосылки, что главное в жизни – кино. Но, допустим, как раз кино – ерунда? Допустим, живая жизнь за кадром важнее? Тогда иной смысл приобретёт наша командировка. Сколько нового мы увидели и узнали! Притом служба идёт. 
– А всё-таки, что же вы готовили тому ефрейтору? 


--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------